Аарон Эдвард Хотчнер

Хемингуэй. История любви: биография

Моей жене

Всё по-настоящему плохое начинается с самого невинного.

Эрнест Хемингуэй


Памплона, Испания, 1954 г.

Э. Хемингуэй и А. Хотчнер в баре «Эль Чоко» во время проведения фестиваля Сан-Фермин. (A. E. Hotchner’s personal collection.)

Предисловие

Полвека назад, через несколько лет после смерти Эрнеста Хемингуэя, я написал книгу воспоминаний «Папа Хемингуэй», в которой рассказал о нашей с ним четырнадцатилетней дружбе, о приключениях и злоключениях, которые мы пережили. Перед тем как ее опубликовать, редакторы издательства «Рэндом-Хаус» передали рукопись для просмотра и утверждения своим юристам, как того требует официальная процедура; юристы подвергли рукопись жесточайшей цензуре, вследствие чего из нее пришлось изъять немало эпизодов — в том числе и вполне безобидных, — связанных с людьми, которые составляли окружение Хемингуэя в те годы в Париже. Расспрашивая меня о его друзьях и знакомых, юристы в своей въедливости дошли до абсурда: потребовали от меня доказательств того, что Фрэнсис Скотт Фицджеральд, скончавшийся двадцать лет назад, действительно умер.

Но даже после сделанных купюр в рукописи осталось много интересного, и «Папа Хемингуэй» имел большой успех. Я тогда сохранил весь изъятый материал и добавил к нему значительно большую по объему часть моих воспоминаний об Эрнесте, взятую из моих дневников и записей, сделанных моим миниатюрным диктофоном, который легко помещался в кармане. У Эрнеста был такой же диктофон, и мы записывали сообщения, которыми обменивались друг с другом. Когда мы ездили куда-то вместе, я с его согласия включал иногда свой диктофон и записывал то, что он рассказывал. Магнитной ленты в крошечной кассете хватало на девяносто минут, запись можно было вести, даже когда диктофон лежал в кармане.

Так что всё, о чем рассказывает здесь Хемингуэй, звучало на лентах моего диктофона, записано на страницах моих дневников и сохранено в моей памяти — в той мере, в какой она способна хранить смысл и экспрессию диалогов. Магнитные ленты тех первых диктофонов довольно скоро размагнитились, но я успел расшифровать записи.

В ушах у меня до сих пор звучит голос Эрнеста, у него была совершенно особенная манера речи. Он никогда не вел дневников, не делал записей, но в точности помнил, кто, что и когда сказал. И мог не только почти дословно воспроизводить диалоги, которые вел в те далекие времена с Фицджеральдом, Жозефиной Бейкер, Гертрудой Стайн и другими знаменитостями двадцатых годов, но и копировать их интонацию и манеру речи. В этой его феноменальной способности мы убеждаемся, читая диалоги героев его романов и рассказов. Я могу привести свои собственные доказательства, подтверждающие этот его талант: в «Опасном лете» есть эпизод, где он разговаривает со мной во время корриды, так вот — этот разговор он дословно записал по памяти уже через довольно долгое время. Я как-то раз спросил его, ведет ли он дневник или, может быть, делает какие-нибудь записи для памяти, на что он ответил: «Нет, никаких дневников и записных книжек, всё храню в памяти. Нажму нужную кнопку, и пожалуйста — выскочило. А если не выскочило, значит, и помнить не стоило».

Я вставил сюда несколько фрагментов из «Папы Хемингуэя», чтобы создать обстановку, в которой живут мои герои.

Он относился ко мне как к сыну, а я к нему — как к отцу, но при этом всегда понимал, как огромен масштаб этой личности.

А. Э. Хотчнер


Чурриана, Испания, 1959 г.

Эрнест и его жена Мэри разбирают подарки к его шестидесятилетию. (A. E. Hotchner’s personal collection.)

Часть I

Палата в больнице Святой Девы Марии

В первых числах июня 1961 года, возвращаясь в Нью-Йорк из Голливуда, я полетел рейсом через Миннеаполис, в Миннеаполисе взял напрокат машину и поехал за девяносто миль в Рочестер, в больницу Святой Девы Марии, где в психиатрическом отделении уже во второй раз лежал мой близкий друг Эрнест Хемингуэй, которого лечили врачи из находящейся неподалеку клиники Майо. Я уже навещал его в этой больнице, когда он попал туда в первый раз, а я летал в Голливуд.

Все шесть недель, что Эрнест провел там, проходя курс электросудорожной терапии, ему не разрешали ни разговаривать с кем бы то ни было по телефону, ни тем более видеться — даже с женой Мэри [Мэри Уэлш — четвертая жена Э. Хемингуэя.]. Потом его врачи из клиники Майо сделали небольшой перерыв перед следующим курсом терапии и потому позволили ему позвонить мне и договориться о встрече.

В самой клинике Майо не было стационара и необходимой аппаратуры, но был филиал в Рочестере, в больнице Святой Девы Марии, которой руководили энергичные монахини, и эти монахини предоставляли рочестерским врачам возможность лечить у себя своих больных.

В те времена электрошок был настоящей пыткой для пациента: электрический ток пропускали через его мозг без анестезии, и человек корчился от нестерпимой боли, зажав в зубах деревяшку. Врачи из клиники Майо определили, что у Эрнеста депрессия, отягощенная манией преследования. Расстройство принимало все более острую форму, и, пытаясь смягчить эту остроту, они назначили ему электросудорожную терапию.

Каких только догадок не строили в свое время люди по поводу самоубийства Эрнеста: у него-де был рак в последней стадии, он разорился, произошел несчастный случай, он поссорился с Мэри… Ничего подобного: близкие друзья Эрнеста знали, что в последний год своей жизни он страдал от депрессии и мании преследования, но причин, вызвавших эти страдания, никто не установил, да и вряд ли кто-нибудь когда-нибудь установит. Я пытался помочь ему справиться с какими-то из разрушающих его сознание фобий, но небольшие успехи, которых, как нам казалось, мы добились, оказывались, увы, недолговечными.


Все четырнадцать лет нашей дружбы мы с Эрнестом виделись очень часто. Я редактировал его роман «За рекой, в тени деревьев», писал по его романам и рассказам сценарии для телевидения, театра и кино. Мы вместе ездили во Францию, в Италию, на Кубу, в Испанию. За год до того, как у Эрнеста начала развиваться мания преследования, мы с ним совершили великолепное турне по нескольким городам Испании с двумя лучшими матадорами того времени — блистательным Антонио Ордоньесом и столь же блистательным Луисом Мигелем Домингином, его зятем. В Сьюдад-Реале Эрнест уговорил меня выйти на арену в парадном костюме матадора в качестве sobrе-saliente (помощника) этих великих тореро, а сам представился моим импресарио и даже прозвище мне придумал — Эль Пекас, что означает Конопатый. Его жизнелюбие заражало всех вокруг.

В июле мы с помпой отпраздновали шестидесятилетие Эрнеста в Чурриане, веселье длилось два дня. На сей раз Мэри развернулась вовсю. Она всегда чувствовала, что Эрнест противится ее желанию отмечать его дни рождения, откладывает на потом, и сейчас решила устроить грандиозный праздник во искупление всех прошлых никак не отмеченных лет. Ей это удалось на славу.

Было шампанское из Парижа, блюда китайской кухни из Лондона, bacalao à la Vizcayína [Старинное баскское блюдо — треска с тушенными в масле овощами и пряностями.] из Мадрида, балаган с тиром из бродячего цирка, знаменитый пиротехник из Валенсии, устроивший грандиозный фейерверк, танцоры фламенко из Малаги, музыканты из Торремолиноса… Гости съехались со всего мира, среди них был махараджа Джайпура со своей махарани и сыном, махараджа Куч-Бехара с махарани, прилетел из Вашингтона генерал Чарльз Трумен Ланхем [Друг Хемингуэя, профессиональный военный, поэт, писатель, прообраз полковника Кантуэлла в романе «За рекой, в тени деревьев».], из Бонна — посол Соединенных Штатов Дэвид Брюс с супругой; собралось множество мадридских знаменитостей, старинные парижские друзья Эрнеста. Это было последнее счастливое лето в его жизни.


Вскоре я стал замечать, что с Эрнестом происходят необъяснимые, неожиданные перемены. Он, как ни бился, не мог сократить «Опасное лето» для журнала «Лайф»; отказался принять участие в традиционной осенней охоте на фазанов в Кетчуме; был убежден, что ФБР установило жучки и в его автомобиле, и в доме, а Служба внутренних доходов держит под контролем его банковский счет, стал считать «запретной зоной» поля, где всегда раньше охотился.

Когда во время моего последнего приезда в Кетчум мы с Эрнестом и Мэри ужинали в ресторанчике накануне моего отлета, он вдруг оборвал свой рассказ на полуслове и сказал, что мы должны немедленно уйти из ресторана.

Мэри спросила, что случилось.

— Вон те двое за стойкой бара — агенты ФБР, а ты еще спрашиваешь, что случилось.

В тот же вечер, уже дома, Мэри улучила возможность поговорить со мной наедине. Она была ужасно расстроена. Эрнест каждый день часами просматривал свои парижские наброски, пытался писать, но у него ничего не получалось, он лишь перелистывал страницы рукописи. И часто говорил о самоубийстве, подходил к стойке с ружьями, брал одно из них и стоял, глядя в окно.

Тридцатого ноября он наконец согласился, уступив долгим уговорам кетчумского доктора, лечь под вымышленным именем в психиатрическое отделение больницы Святой Девы Марии, и на протяжении декабря врачи из психиатрической клиники Майо провели ему несколько сеансов электросудорожной терапии.