И самое главное — среди этих новых богатых знакомых Эрнеста оказалась некая незамужняя дама, которая возжелала заполучить Эрнеста и, стараясь всеми способами втереться в его жизнь, подружилась с Хэдли, чтобы разрушить их брак изнутри. Эрнест сознавался, что ему льстило внимание этих двух женщин и что, на свою беду, он любил их обеих.

И пока он еще жив, ему было очень важно рассказать в этой последней главе, какое горе он сам себе причинил, позволив уйти от себя женщине, которую одну в своей жизни только и любил по-настоящему. Он так всегда и любил двух женщин одновременно — это проклятие тяготело над ними всю жизнь. И когда он чудом остался жив после крушения самолета, он решил вернуться в далекие двадцатые годы, когда впервые приехал в Париж, и заново пережить трагедию, которая длилась так долго и отравила ему радость от публикации его первого романа «Фиеста». И он ее пережил, рассказывая обо всем мне: это дало ему возможность хотя бы отчасти принять прошлое. И все же до конца его жизни эта трагедия оставалась кровоточащей раной, Эрнест так и не смог с ней смириться, не помогали ни слава, ни восторженное признание его таланта, ни деньги.

Пока Эрнест был у своего врача, я прочел главу дважды и стал осмысливать прочитанное. Меня удивило, что, всматриваясь в те годы, когда он жил в Париже, оценивая людей, обстоятельства, успехи и неудачи, радости и разочарования, жизнь с Хэдли, которую он вспоминал с такой нежностью, он опустил много важных эпизодов и подробностей, как, например, «договор о ста днях», о котором он мне однажды рассказывал. Может быть, его истерзанный ум не сумел охватить полную картину, или помешали мучения, которые он преодолевал, пытаясь писать. Не исключено и другое: он доверил мне рассказать за него о трагической развязке, к которой привела его любовь к двум женщинам одновременно, — путаница, из которой он не смог выбраться за всю жизнь.


В дверь постучали, вошла сестра Сьюзан и сказала, что Эрнесту должны еще несколько раз измерить артериальное давление, это займет столько-то времени, поэтому, если я хочу подождать его в холле, она меня туда отведет, там мне будет удобнее. Но я сказал, что лучше подожду его здесь.

И, сидя у окна с последней главой его рукописи на коленях, я стал вспоминать о крушении самолета — вернее, о крушении двух самолетов, — что стало причиной моей с Эрнестом встречи в 1954 году в Венеции, в отеле «Палаццо Гритти».


Уганда, Африка, 1954 г.

Обломки самолета, потерпевшего крушение. Первая из двух авиакатастроф, которые пережил Эрнест Хемингуэй. (Ernest Hemingway Collection at the John Fitzgerald Kennedy Presidential Library and Museum in Boston.)

Часть II

Встреча в Венеции в отеле «Палаццо Гритти»

Утром 25 января 1954 года мир облетела весть, что Эрнест Хемингуэй и его жена Мэри погибли при крушении самолета в Уганде, в Национальном парке «Водопад Мёрчисон», вызвав взрыв всеобщего горя и наводнив страницы газет некрологами. Но очень скоро после сообщения о трагедии появилось опровержение: Эрнест неожиданно, чудесным образом вышел из джунглей возле Бутиабе с гроздью бананов в одной руке и с бутылкой джина «Гордонс» в другой. Корреспондент «Ассошиэйтед пресс» написал в своем репортаже, что, когда ошеломленные журналисты бросились к Эрнесту брать интервью, он ответил: «Я счастливчик, мне всегда везет».

Однако через несколько часов выяснилось, что везет ему не всегда. К месту крушения за Эрнестом и Мэри послали спасательный самолет «Де Хэвилленд Рапид», он должен был доставить их обратно на базу в Кении, однако упал при попытке взлететь и загорелся, и во время этого второго крушения Эрнест сильно пострадал.

Я рассылал телеграммы куда только можно, пытаясь его найти, и наконец получил от него ответную, в которой он просил меня позвонить ему в Венецию, в отель «Палаццо Гритти». Я в это время находился в Гааге, куда приехал взять интервью у королевы Беатрис и ее штатной прорицательницы, с которой королева советовалась о государственных делах.

Я позвонил Эрнесту, и он стал уговаривать меня, чтобы я поскорее покончил с августейшим интервью и приехал к нему в отель «Гритти». Сказал: «У меня новая “лянча” и первоклассный шофер, поедем на фестиваль Сан-Фермин в Памплону, он повезет нас через Альпы, потом по Лазурному Берегу. Едемте со мной. Меня доконали эти африканские этажерки, обязательно должны разбиться».


Когда я вошел в любимый угловой номер Эрнеста в отеле «Гритти», он сидел в кресле у окна со своим неизменным теннисным козырьком на лбу и читал собственные некрологи, напечатанные в газетах всего мира, кипа которых высилась рядом. Его вид так поразил меня, что я остановился в дверях. В последний раз я видел его осенью 1953 года в Нью-Йорке, незадолго до его отъезда в Африку. И сейчас меня потрясло, как сильно он постарел за эти пять месяцев. Волосы, которые тогда были с сильной проседью (его голова сильно обгорела), сейчас стали совсем белыми, как и борода, тоже заметно подпаленная, и сам он словно бы стал меньше — не физически, нет, но от него перестал исходить дух несокрушимой жизненной силы.

Увидев меня, Эрнест заулыбался и жестом попросил меня помочь ему выбраться из глубокого кресла.

— Я как будто со дна океана поднимаюсь, — сказал он, вылезая из кресла с моей помощью.

— Как вы, папа? — спросил я и добавил: — Только честно.

Это было его любимое выражение.

— Правое плечо вывихнуто, почка разорвана, — начал перечислять он, — спина сплошной ожог, живот, лицо, рука — особенно рука — чуть не в уголь превратились, уж очень весело горел этот самый «Де Хэвилленд». Легкие обожгло дымом. Идемте, представлю вам доказательства в цвете.

И он повел меня в ванную. На столике в углу между ванной и раковиной стояло несколько флаконов с мочой. Эрнест взял один из них и показал на свет темную жидкость.

— Два дня не мог помочиться, что-то там забилось почечными клетками. Поглядите — сплошь какие-то ошметки плавают. Цвет жуткий. Похоже на сливовый сок. Мне здорово помог корабельный доктор, когда я плыл сюда из Африки. Дал какого-то лекарства для почек, срезал с ожогов омертвевшую ткань. Классный врач. Сказал, что я должен был умереть после такого крушения. И, может быть, еще умру, сказал. Посадил меня на строжайшую диету. Признаюсь как на духу, когда «Де Хэвилленд» рухнул и загорелся, я всерьез струхнул, что вы потеряли своего партнера по фонду для ставок. Я сидел сзади, Мэри впереди с пилотом Рэем Маршем. Они-то сразу выбрались, а металлическую дверь в хвосте мало того что перекосило и заклинило, так она еще начала плавиться в огне. Дым, я задыхаюсь, вышибить бы дверь, да я зажат, как в тисках, не размахнешься. И вот тут, в эту минуту я почувствовал: всё, мне крышка. Я и раньше бывал на волосок от смерти: врезался ночью в Лондоне в водонапорную башню во время затемнения — машина всмятку, раскроил себе череп. А аварии в Айдахо, сколько костей я себе там переломал. А прямое попадание в окопе в Фоссальте… Да мало ли. Но я всегда знал, что выкарабкаюсь, пусть эта сука с косой сколько угодно скалится, но сейчас, запаянный в этой консервной банке и поджариваемый на огне, я подумал: всё, конец, меня распяли на кресте и запалили подо мной костер, и все же, сам не знаю как, подобрался к двери, которую перекосило и заклинило, налег на нее здоровым плечом и головой, она приоткрылась, и я протиснулся наружу.

Мы стояли и беспомощно смотрели, как горит «Де Хэвилленд». Моя одежда дымилась. Я сделал несколько наблюдений научного характера, которые могли бы заинтересовать адептов питейного культа. Сначала я услышал четыре негромких хлопка и заключил, что их произвели четыре бутылки пива «Карлсберг». Потом раздался хлопок поосновательней, и я отнес его на счет бутылки «Гранд-МакНиш». Но по-настоящему мощный взрыв прогремел, когда разорвался «Гордонс». Бутылка была еще не распечатана, да еще и с металлическим колпачком. «Гранд-МакНиш» мы уже открыли и ополовинили, зато «Гордонс» — éclat [Блеск (фр.).].

Эрнест вернулся к креслу и налил два бокала шампанского из бутылки, которая стояла на столике в серебряном ведерке со льдом. Сказал, что после чтения некрологов почувствовал себя лучше, а теперь еще поделился со мной, и я знаю, что дела его дрянь… Словом, он всегда придерживал на черный день какие-то сюжеты: мало ли что, вдруг испишется, тогда они его выручат… Но сейчас ему так плохо, порой кажется, что ничего не успеет, зря все это берёг, и потому расскажет мне хоть что-то, пусть хоть кто-то узнает, если ему самому так и не удастся написать. Например, сто дней. Спросил, знал ли я про сто дней. Я ответил, что нет, не знал.

— Не хочу нагонять мрак, но согласитесь, каждый раз, когда мы хотим что-то застраховать, мы думаем о смерти. Вы все еще делаете записи?

Я ответил, что веду и что мой диктофон при мне.

— А при мне мой. Мы в отличной форме.


Эрнест заказал нам ужин в столовой «Палаццо Гритти», где некогда сиживал за трапезой сам дож Андреа Гритти, однако сказал, что чувствует себя полной развалиной и в таком состоянии выходить на люди нельзя, а потому решил ужинать в номере. Он велел принести себе телячью печенку (fegato alla Veneziana), она-де очень хорошо восстанавливает силы, и еще бутылку «Вальполичелла Супериоре», попросил официанта разлить вино прямо из бутылки, сказал, что итальянское красное вино будет хорошо и без насыщения кислородом.