Воевод бывалых, союзников верных, защитников искренних…

— И что проку мне, отче, от сей державности, коли каждое утро вместо глаз любимых лицо постылое лицезреть стану? — тихо остановил увещевания Великий князь. — Прости, святитель, но не желаю я такого величия.

— Ты говоришь мне о любви, отрок? — нахмурился Макарий. — Ты девицу лишь издалека несколько раз искоса лицезрел и уже в любви некоей уверен?

— Да, отче, — сглотнув, кивнул юноша. — Душу мне образ девицы сей перевернул. В уме и сердце моем живет, помыслить себя без нее не могу. Если это не любовь, что же тогда словом сим нарекают?

— Неужели, чадо, ты готов променять звание Великого князя, власть в державе православной на глаза черные, уста сахарные да на голос, коего даже и не слышал вовсе? — укоризненно покачал головой митрополит.

— Мне титулы сии в тягость, святитель, — даже поморщился государь. — Лучше я простым боярином служить буду, в избе крестьянской жить, лишь бы токмо Анастасия та моею стала!

— Звание государя всея Руси не пряник тульский, дабы так легко им разбрасываться, — отложил кисть и досочку с красками патриарх. — Титулы сии токмо с головой правители теряют. Коли ты, Иоанн, вместо княгини знатной простолюдинку в жены себе выберешь, бояр родовитых кланяться ей принудишь, позора столь великого они тебе точно по гроб жизни не простят. И пренебрежения подобного к дочерям их, и унижения местнического. Всех… Ты понимаешь сие, Иоанн? Ты всех знатных бояр супротив себя возмутишь! Не простят тебе этого князья наши. Не простят, нож в спину воткнут при первой возможности! Готов ли ты на сие?

— Готов, отче, — без колебания ответил молодой человек.

— Мне кажется, ты не понимаешь серьезности моих слов, чадо мое любимое, — вздохнул митрополит. — Ты выбираешь смерть. Выстоять одному супротив всех родов знатных не так-то просто. Сомнут тебя князья с боярами, как есть сомнут. Сгинешь безвестно в порубе холодном, ако братья отца твоего. Ни тел, ни следов, ни пятна кровавого не останется.

— Пусть так, отче! Лучше смерть рядом с любимой, нежели трон без нее!

— Уверен ли ты в сем выборе, сын мой возлюбленный? — твердо и холодно произнес святитель. — Третий и последний раз спрашиваю тебя, Иоанн: готов ли ты голову свою положить ради того, что девицу Анастасию урожденную Кошкину женой своей прилюдно назвать? Вот крест святой, перед ним поклянись! Но подумай сперва крепко, ибо данного сейчас слова назад вернуть уже не сможешь!

Юноша внимательно посмотрел на своего воспитателя, прошел мимо него к распятию, глубоко вздохнул, выдохнул:

— Жизнью клянусь! — Он широко перекрестился, наклонился вперед и поцеловал ноги господа. Помолчал, повернул голову к митрополиту: — И что теперь, святитель?

— Теперь ступай с миром, дитя мое, — заметно смягчил голос Макарий. — В Благовещенский собор больше не приходи, дозволяю. Придумай что-нибудь для опекунов своих докучливых. Нездоровым скажись, что ли…

— Н-но… — неуверенно развел руками государь.

Патриарх подошел к нему, положил ладонь на плечо, улыбнулся:

— Веришь ли ты мне, возлюбленный сын мой, Иоанн?

— Да, отче, — настороженно ответил юный Великий князь.

— Тогда будь тихим и незаметным. Забудь про Анастасию свою, про меня, про высокое свое звание. Обратись котенком малым и послушным, немощным и глупеньким. Сюда приходи через месяц. Тогда и узнаешь, дитя мое, счастье тебе выпадет али погибель.

— А-а-а… — открыл было рот юноша, но святитель предупреждающе вскинул палец:

— Против тебя весь мир, дитя мое. Тебе не нужно ничего знать и ничего сказывать. Слишком много вокруг недобрых глаз и лишних ушей. Просто доверься мне, мое возлюбленное чадо. Мне и зову своей души. Нет большего чуда в земном мире, нежели чистая и искренняя любовь. Если Всевышний ею тебя одарил, то, вестимо, сделал сие не просто так. Поверь в свою любовь! И да пребудет с тобой милость Господа нашего Иисуса.

Государь всея Руси склонил голову под благословение, поцеловал руку митрополита и покинул церковь.

Святитель вернулся к работе и потратил на роспись барабана еще несколько часов. Только перед обедом дверь приоткрылась снова, впустив волну морозного воздуха и плечистого боярина в горлатной шапке и ондатровой шубе, с длинной седой окладистой бородой, на левой стороне которой были сплетены три тонкие косицы, украшенные цветными атласными ленточками. Пояс казался простым, кожаным — однако чехол ложки украшали несколько изумрудов, а на поясной сумке поблескивал десяток золотых клепок. На вид гостю было уже за сорок, на лицо успели закрасться первые морщины, нос стал рыхлым, и его усыпали крупные ямочки, густые брови тронула седина. Впрочем, выглядел мужчина еще крепким, стоял твердо, по сторонам поглядывал уверенно.

В храме гость, понятно, тут же скинул шапку, перекрестился, низко кланяясь, на все четыре стороны, после чего прошел к занятому росписью святителю, осенил себя знамением еще раз:

— Благослови меня, отче, — попросил он митрополита, — и прости глупости свершенные, ибо я многогрешен. Токмо на слово патриарха надежда и осталась.

— Коли только на меня надежда, Григорий Юрьевич, — поднял на него глаза святитель, — что же сам не приходишь? Отчего звать к исповеди приходится?

— Ты хочешь исповедовать меня, святитель? — подергал себя за косички в бороде боярин. — Даже не знаю, как расплатиться за подобную честь!

— Честностью, воевода, — замешал еще немного красок митрополит. Он уже приступил к зеленению рисунка и теперь разводил в меду порошок ярь-медянки. — О храбрости твоей в походах литовских и казанских я наслышан. Ты ведь полками командовал?

— Охватными, святитель, — честно признал гость. — Для полков ратных и больших родом я не вышел. Как в народе сказывается, государь может токмо златом али землями наградить, но даже он не в силах одарить знатным рождением. Боярскому сыну в князья не выслужиться. Сие токмо по рождению происходит.

— Всякое случается, Григорий Юрьевич, — легко пожал плечами святитель.

Разухабистость сразу слетела с гостя. Он расстегнул шубу, пригладил бороду. Лицо стало сосредоточенным, даже как-то сузилось в скулах.

— Сказывают, Григорий Юрьевич, — накладывая краску, продолжил святитель, — с князьями Глинскими ты исхитрился вражду завести?

— Литва приблудная полками русскими командовать желает! — презрительно сплюнул бывалый воин. — Где такое видано, чтобы чужаки в воеводах ходили? Нешто своих князей нехватка?

— И с Шуйскими, — ласково добавил Макарий.

— После смерти Василия Немого достойных князей в их роду не осталось! — опять развел плечи боярин. — Ходил я с Немым и Овчиной на схизматиков, били таково, кости токмо трещали! Ныне же сюсканье одно супротив немчуры сей слышно.

— Дабы ссоры подобные затевать, Григорий Юрьевич, надобно думным боярином быть али хоть окольничим, — продолжал гнуть свое митрополит. — Родню хорошо иметь не в полках порубежных, а дьяками в приказах да конюшими али постельничими.

— Худородные мы больно, святитель, чтобы дьяками али даже подьячими сидеть, — напомнил боярин. — То места княжеские. Куда нам, ратникам простым, о сем мечтать? А коли и сядем, так слушать не станут. Бояре родовитые судами местническими замучают, приказов ни в жисть из рук наших не примут. Увы, святитель, но нет такого способа, чтобы сына боярского с князем ровней сделать.

— Ну отчего же? — прищурился митрополит, прокрашивая тонкую щелочку между лепестками. — Вот, скажем, дочь боярского сына Сабурова, Мария, за князя замуж вышла, и с радостью ее в семью приняли, а сам он, Сабуров, ажно до судьи в поместном приказе дослужился.

— Х-ха! — хлопнув в ладоши, рассмеялся боярин. — Так он ведь тесть государев! Соломея Сабурова, даром что худородная, но женой…

Воин осекся, замерев с разведенными для нового хлопка руками. В его взоре возникло понимание.

— Так что и бояре Захарьины, коли повезет, коли хорошо постараются, тоже в день удачный могут нежданно окольничими и дьяками, воеводами и судьями разом оказаться, — невозмутимо продолжил митрополит.

Это было правдой. Звание дядьки, брата, племянника жены государя всея Руси по местническим спорам вполне заменяло самые родовитые княжеские титулы.

— Шуйские, Трубецкие, Глинские… Не дадут, — прошептал боярин. — Не допустят. Не позволят.

— Вы ведь все Кобылины? — покрутил в руках кисть митрополит Макарий. — Богатый, как я слышал, род на сыновей. Кошкиных вроде как двое, Юрьевых трое, двое Яковлевых, шестеро Захарьиных, самих Кобылиных четверо. А еще сыновья сыновей, сватья да племянники, да друзья по братчинам. Сколько же вас, родичей таких, худородных? Ты ведь ныне среди Кобылиных старший, Григорий Юрьевич, коли не ошибаюсь?

— Сразу даже я не сочту, — покачал из стороны в сторону нижней челюстью старый воин. — Род наш не богатый, но обширный. Сие ты верно заметил, святитель. Ко мне, знамо, относятся с уважением. Прислушиваются…

Митрополит прикусил губу, выводя кистью тончайшие линии. Вроде как увлекся работою своею, но на самом деле — колеблясь в последнем шаге на краю пропасти.