Следующее — иного рода…
И сразу затем память — сама, без спросу — тычет меня носом в самую мучительную страницу жизни. Куда же ее денешь? Желал бы вырвать из прошлого, скомкать, да выкинуть. Но так не бывает. Что в твоей книге уже написано, не сотрешь и не сожжешь.
Капитан был прав, когда назвал сшибку у кавказского берега пустяками. Настоящая баталия ждала нас в городе Синопе, где собрался весь турецкий флот под защитой мощных береговых батарей. 18 ноября наш фрегат, влившийся в эскадру адмирала Нахимова, подошел к месту грядущего сражения. Передохнуть в порту перед походом «Беллоне» так и не довелось.
Из-за чего у нас с турками приключилась война, в команде толком не знали. Ждали-то новой драки с басурманами давно. Для того и Черноморский флот создан, для того и Севастополь построен — турок воевать. Не то чтобы матросы сильно задумывались, почему сызнова с султаном ссора (да и начальство не поощряло в нижних чинах особой задумчивости), но всё же было любопытно.
Я сходил, послушал, как на нижней палубе перед отбоем отец Варнава растолковывает людям смысл нынешнего похода.
— Град сей, Синопом рекомый, славен именем Андрея Первозванного. Отсель принес он на святую Русь слово Божее, — объяснял батюшка. — Потому не может того быть, чтобы сей покровитель нашего морского флага не пособил христолюбивому воинству в таком месте.
— Отче, а заради чего мы с туркою бьемся? — спросил молодой матрос.
— За веру Христову. За братьев единоверных, турецким игом томимых. За ключи Храма Ерусалимского.
Про ключи я не понял, хоть про них и в царском манифесте говорилось.
— За ключи так за ключи, — веско молвил Степаныч. — Начальству видней. Наше дело военное.
А я навострил уши, потому что сзади Соловейко излагал дело собравшимся вкруг него товарищам по-другому:
— Наш царь у ихнего салтана салтаншу увел. Ну а тот, знамо, обиделся.
— Брешешь! — воскликнул кто-то. — В указе царском о том не было.
— Так тебе всё и напишут, в указе.
— Красивая салтанша-то?
— Навроде Смолки, — ответил Соловейко, гладя сидящую на плече мартышку.
Под гогот я отошел, так и не поняв, врал Соловейко или нет.
Вечером осмелился спросить у Платона Платоновича. Он объяснил, что России в Черном море тесно, поскольку оно и не море, а вроде пруда, запертого проливами, как плотиной. Мы хотим выйти на океанский простор, турки же нас не пускают. Из-за этого мы с ними сто пятьдесят лет воюем и будем воевать до тех пор, пока они нам цареградскую калитку не откроют. Глупо и опасно со стороны султана великую державу, будто собаку, на короткой цепи держать.
Я остался этим объяснением разочарован, потому что успел вообразить себе султаншу невиданной красы, вроде моей Девы — за такую и повоевать не жалко.
Турецкая эскадра стояла в просторной бухте, выстроившись дугою. Семь фрегатов, три корвета и два парохода под прикрытием шести батарей и бастионов.
Я знал из подслушанного разговора меж капитаном и Дреккеном, что план у нашего адмирала очень простой: выстроиться двумя кильватерными колоннами и встать напротив турок на якорь, после чего палить по врагу с места, пока турки не сдадутся. Каждому из наших кораблей — а их насчитывалось восемь — был назначен точный пункт для остановки. Платон Платонович сказал, что диспозиция правильная. Осман-пашу из-под защиты береговых орудий все равно не выманишь, стало быть нужно использовать всю мощь бортового огня, положиться на наше преимущество в подготовке канониров и на русское упорство. А также на отчаянность нашего положения. Отступать с прямой линии огня нам будет некуда — потрепанным кораблям без починки бурное ноябрьское море не пересечь; у турок же за спиной берег и город, а это всегда плохо действует на боевой дух, ибо есть куда бежать.
Погода с утра была паршивая. Налетал шквалами неудобный для нашей эскадры зюйд-ост, лил холодный дождь, тучи висели низко. В недобром свете этого плаксивого дня многочисленные минареты Синопа казались стальными иглами — город словно ощетинился. Круглые купола мечетей блестели, как рассыпанные по берегу железные ядра.
Я после своего триумфа двухнедельной давности почитал себя стреляным воробьем. Волноваться волновался, но эта щекотка нервов была скорее приятной. Как в прошлый раз, я пристроился на шканцах, под мостиком, стараясь никому не попадаться на глаза, и ждал момента, когда вновь смогу отличиться, обратить на себя внимание Платона Платоновича, удостоиться его похвалы. Не может того быть, чтобы в большущем сражении мне не представилось случая блеснуть храбростью и смекалкой!
Офицеры стояли надо мной, блестя брезентовыми зюйд-вестками — их на «Беллоне» завел капитан Иноземцов на случай штормовой погоды. Однако, когда наша колонна двинулась к месту якорной стоянки (ее еще ночью разметила буйками особо посланная команда на гребных катерах), все скинули дождевики и остались в сюртуках с золотыми эполетами. На груди сверкали ордена, у пояса — парадные сабли. Платон Платонович распорядился, чтобы к бою готовились, как к празднику. Даже индеец засунул в волосы желтое перо какой-то невиданной птицы, а на шею повесил огромный медвежий коготь на шнурке.
— …Стоять будем на шпрингах, в совершенной неподвижности, — доносился сверху тихий, сосредоточенный голос. — Поскольку огонь будем вести с фиксированной точки, а ветер за мысом ослабнет, после первого же залпа видимость из-за дыма станет нулевая. Вы, Орест Иванович, будете корректировать огонь батарей с грот-мачты…
Старшему офицеру было поручено руководить стрельбой орудий, потому что у нашего артиллериста Афанасия Львовича, столь блестяще проявившего себя в бою с пароходами, вскоре после того открылось кровохарканье, и капитан отправил его встречным пакетботом в Севастополь, а замены на «Беллону» пока не прислали.
Крайняя из турецких батарей начала постреливать, но не по нам — по флагману, и пока всё мимо.
— Господа, ведь это исторический день, будете внукам рассказывать. — Иноземцов был оживлен, как во время какого-нибудь интересного обсуждения в кают-компании. — Очень вероятно, что сегодня произойдет последнее великое сражение парусных флотов. Да-с. На прямой наводке, в виду противника. Впредь, с полным переходом на паровые машины, на винтовой ход, на бронированные борта и дальнобойные нарезные пушки с коническими снарядами воевать будут вслепую, издали, без картечи и абордажей. И на мачту Оресту Ивановичу карабкаться не придется. Будете углы прицеливания циркулем по таблице да по карте высчитывать, посиживая в кресле-с…
Он прервался — на адмиральском корабле выпалила сигнальная пушка. Флагман уже достиг назначенного места, спустил паруса, в нескольких местах пробитые ядрами, и спустил якоря со шпрингами, то есть со становыми тросами, призванными удерживать судно в неподвижности.
— Ну-с, начинается. Господа, прошу по местам.
Офицеры сбежали мимо меня по лесенке, придерживая сабли и фуражки, а Платон Платонович взял рупор.
Оказалось, что я обнаружен.
Перегнувшись через перила, Иноземцов гулко сказал мне в свою кожаную трубу (хоть расстояние не превышало полутора саженей):
— Юнга, марш в каюту!
И засмеялся, когда я отпрянул. Настроение у Платона Платоновича было очень хорошее.
Капитан — не боцман Степаныч. Как можно ослушаться?
Я поплелся вниз и даже дошел до каюты. То есть, строго говоря, приказ выполнил. А потом вприпрыжку понесся обратно. Просто высунулся не из кормового люка, а из среднего, близ грот-мачты, на которую уж поднимался Дреккен. Сзади за портупею у него была просунута покалеченная капитаном красивая палочка. Дракин (с того вечера, впрочем, совсем переставший драться) склеил свой жезл липкой бумагой. Я слышал, как он рассказывал штурману, что стек этот с ним давно и служит ему талисманом. После я поглядел, что это за слово такое, в капитановой энциклопедии, и запомнил его. У меня ведь тоже был свой талисман, да не чета дреккеновскому.
Наши корабли вставали друг от друга в ста пятидесяти саженях, бортом к турецким судам и берегу. Вот достигла своей позиции и «Беллона».
— Отдать якоря! — приказал Иноземцов.
С носа и кормы раздался лязг — это разматывались якорные цепи, натягивались шпринги. Фрегат остановился, как вкопанный. От толчка я еле устоял на ногах.
Высунувшись из люка, я во все глаза смотрел на большой турецкий корабль, с которым нам предстояло сразиться. До него было меньше двух кабельтовых, и я отчетливо мог разглядеть канониров на верхней палубе, флаг с полумесяцем, а на квартердеке отдельно стоящего человека в красной шапке — ихнего капитана.
Турки вели по нам разрозненный огонь. Я понял это, когда увидел, что облачка дыма выскакивают не враз по всему борту, а как придется, без порядка. С такого небольшого расстояния, да по неподвижной мишени, в которую превратилась «Беллона», еще не отвечавшая на огонь, стрельба получалась меткая.
На меня сверху посыпались клочки парусины, потом труха от расщепленной реи. Треска я не слышал, его заглушала канонада.