Заметив шевеление на том участке, где он переходил линию фронта, Анненков взял вправо и решил выйти к своим через другое подразделение.

Спрыгнув в окоп, подсвеченный парой керосиновых ламп, остановил вскинувшего было винтовку часового окриком «Свой!» и огляделся.

Давешний штабс-капитан сидел в отнорке и деловито набивал маузеровские обоймы патронами, что-то тихо выговаривая своему вестовому.

— Какая встреча, господин штабс-капитан, — есаул улыбнулся. — А что вы тут, собственно, делаете, когда все приличные люди спят?

— Я вот тоже хотел у вас это спросить, — ворчливо отозвался офицер и внимательно посмотрел на гостя. — Это вообще-то моя позиция, и окопы мои. А вот что вы тут делаете, это вопрос. Не просветите?

— А вы никак за ленточку собрались? — проигнорировав вопрос, насмешливо поинтересовался есаул, глядя на приготовления штабс-капитана. — И с какой же, простите, целью? Не посчитаться ли с одним туповатым артиллеристом?

— А хоть бы и так! — с вызовом бросил ротный. — Останавливать будете?

— Нет. Не буду. Только смысла в той прогулке немного, — Анненков широко улыбнулся и, сдёрнув с плеча сидор, бросил его под ноги неприветливому офицеру. — Всё уже украдено до вас.

Глеб Константинович Львов, в далеком прошлом будущем — Лев Николаевич Маркин, сидел на дне траншеи и смотрел вслед ушедшему есаулу. Это вот он случайно сейчас сказал, или?.. Да нет, не может такого быть! Мало ли что этот казак скажет…

Офицер развязал оставленный сидор и тихонько охнул. Оттуда выкатилась голова. Отрезанная. В полотняных подусниках, так популярных у прусских офицеров. Еще бы! Сам кайзер такие пользует.

Кроме головы, в вещмешке обнаружилась залитая кровью офицерская фуражка, вырванные с мясом погоны немецкого майора, судя по маленьким значкам — артиллериста, и какие-то документы. При неверном свете четырехлинейной военной лампы Львов шепотом прочитал:

— Майор Фридрих фон Боймер, командир тяжелого полевого дивизиона…

— Вашбродь, это хто ж таков будет… был? — поинтересовался ординарец.

Он как-то очень спокойно отнесся к отрезанной немецкой голове, словно бы все шло так, как и надо.

— Надо полагать — тот самый гад, который сегодня наш госпиталь разнес, — тихо ответил Глеб Константинович. — Ох, ё-о-о-о… Только раз такое видел. В Сербии. Все надеялся, что больше и не доведется.

И он снова задумался. М-да, вот так вот жизнь поворачивает: не успел отскочить — придавит на хрен! Ну, кому мешало, что он жил себе и жил? На работе — инженер, дома — тихий, спокойный подкаблучник при любимой жене, любимых же детях и обожаемом внуке, у которого даже первый зуб прорезался…

И ведь стал уже забывать, что когда-то командовал своим бойцам «Напред! На нож!» [Вперед! В штыки! (Сербск.)] или старательно выцеливал кишинёвских пулеметчиков и афганских духов… Все это было… было… и прошло. Только вот теперь пошло по кругу… Б…ь!

— Э-эй, штабс-капитан! — негромкий оклик из темноты.

Перед ним появился тот самый есаул. Вот только… Пластун, что ли? Два нагана, у пояса… финка?! И без шашки… М-да, вот такой вот «самый обычный» есаул. Твою дивизию!..

— Я тут у тебя мешочек оставил, — и короткий смешок. — Может, вернешь?

Львов напрягся, а потом неожиданно для самого себя выдал:

— Махнем не глядя, как на фронте говорят?

Есаул на эту подначку никак не отреагировал, а просто молча протянул руку. Львов собрал все «трофеи» в мешок и уже готовился передать его казаку, когда тот неожиданно сказал, чуть прищурив глаза:

— Я дам вам «парабеллум»…

Львов крупно вздрогнул, но потом просто кивнул головой и передал казаку мешок. Анненков, в свою очередь, протянул ему трофейный пистолет на немецком же ремне.

— С кем имею честь? — запоздало спросил Львов.

Они взаимно представились, и от Анненкова-Рябинина не укрылась несколько излишне бурная реакция на его здешнюю фамилию. Было похоже, что штабс-капитан Львов лишь колоссальным усилием воли удержался от вопроса: «Тот самый?» Но форсировать события бывший полковник не собирался, а потому просто отдал честь и пошагал туда, где ждал его приказный [Воинское звание в казачьих войсках, соответствует званию «ефрейтор» в пехоте.], оставленный с лошадьми…

Львов прошел в землянку, поставил на стол бутылку с засургученной головкой, налил половину стакана, предварительно извлеченного из подстаканника, и молча выцедил водку сквозь зубы. К нему сунулся было подпоручик Зорич — тот самый бывший прапорщик, который так интересовался Сталиным, но Глеб так посмотрел на него, что тот мгновенно испарился.

Штабс-капитан налил второй стакан, потом подумал и кликнул ординарца. Если отбросить всю ту шелуху, которую рассказывали об этом человеке, все глупости фильмов и анекдотов, то будущий герой гражданской войны был мужиком честным, не сукой и не дураком, а смелым и верным товарищем. Такого все же лучше иметь при себе: авось, когда здесь начнется свистопляска семнадцатого года, такой друг пригодится. Да и собеседником он оказался веселым и неглупым.

— Будешь? — спросил он унтера и, когда тот кивнул, прибавил: — Кружку давай.

Ординарец притащил не только кружку, но и фунт ржаного хлеба, кусок сала и миску, в которой лежали два толстых помятых малосольных огурца.

— Ваше здоровье, ваше благородие! — провозгласил он, поднимая свою медную посудину.

— Прекрати, — поморщился Львов. — Завтра, в строю, я тебе — благородие, а тут… — он махнул рукой. — За нас.

Стакан ударился о кружку, оба мужчины захрустели огурцами.

— За тех, кто не дожил, — произнёс штабс-капитан второй тост.

Ординарец перекрестился и выпил, проигнорировав закуску.

— Чегой-то стряслось у вас, Глеб Константинович, — не спросил, а констатировал ординарец, глядя на то, как ротный вытаскивает из чемодана вторую бутылку.

Тот молча кивнул и плеснул водки в стакан и кружку. Унтер подождал, понял, что никаких объяснений не последует, и принялся рассказывать какую-то веселую историю из жизни самарских обывателей. Львов слушал, даже смеялся в нужных местах, а потом вдруг…

Враги сожгли родную хату,
Сгубили всю его семью.
Куда теперь идти солдату,
Кому нести печаль свою?


Пошел солдат в широко поле
На перекресток трех дорог.
Нашел солдат в широком поле
Едва приметный бугорок…

— …Ну, завтра германцу будет, — сказал бывалый солдат и сплюнул на пол землянки. — Довели супостаты нашего соколика, будет им ужо…

— Чаво будет? — спросил молоденький первогодок из недавнего пополнения и поежился.

— Того и будет, — в разговор вступил третий, с лычками ефрейтора. — Завтра либо в штыки поползем, либо в ночь наш в гости к ерманцу отправится. Ты как, Семенов, пойдешь ерманца резать?

— Нам что? — рассудительно произнес здоровяк, тоже с погонами ефрейтора, и затянулся папиросой «Пушка». — Нам се равно: скажеть их бродь — пойдем резать. Нам шо ипонца, шо ерманца… А скажеть — не пойдем… — И добавил: — Дай песню дослушать, Силантий. Душевно выводит…

Хмелел солдат, слеза катилась,
Слеза несбывшихся надежд.
И на груди его светилась
Медаль за город Будапешт.

— И на груди его светилась медаль за город Будапешт! — в унисон рявкнули два голоса, и все стихло.

— Вот коли щас про сербов затянет — ночью резать пойдем, — сообщил опытный Силантий. — А ежели про артиллеристов — в штыки ударим.

Солдаты ждали долго, но в траншее было тихо.

— Дядька Силантий, — поинтересовался первогодок. — А ежели на приклад вообще ничего не запоет?

— Цыть, дура! — оборвал его ефрейтор. — Ну-кась, мужики, кажись, поет, нет?

Тамо далеко, где цвета лиман жмут
Тамо е сербской войсци едини био пут [Строки из песни «Тамо далеко» — народной сербской песни, посвященной битве на Косовом поле.]…

— Вот так вот, — вздохнул бывалый. — Сам пойдет, с собой всех не потащит. Добёр…