И почему приходится открывать эту треклятую дверь каждому, кто громко стучит? Нет, надо, надо уходить. Поглубже в лес, подальше от людей. Опять охотой да рыбным промыслом жить… Да… Вспомнить предков обычаи…»

Вых с надеждой взглянул на возвышающийся вокруг темной стеной лес.

Он лесной человек. Лес не оставит его. В лесу много тропок. А лазеек еще больше. Места здесь такие — деревенские ведь не зазря болотную топь проклятой прозвали. Уж больно много народу в ней сгинуло безвозвратно.

Обычных людей природа лазеек и их свойства, так удачно используемые Выхом и его родственниками, пугали до невозможности. Как тут не испугаться, когда попадаешь совсем не туда, куда держал путь. И, более того, выбраться оттуда не можешь.

«Только бы, как заедут в чащу подальше, случай подходящий подвернулся. Много ума не надо: свалился с коняги в кусты в нужном месте, к лазейке поближе, и ноги в руки», — думал Вых. Бешеная чехарда мыслей постепенно приходила в норму. Его они не догонят. А назад к дому вернуться — никого не найдут. Дети погребным ходом ушли, Леветина тоже не дура — уже наверняка к своим в деревню спустилась, а те родичей прячут надежно. В этом плане круговая порука вещь весьма и весьма удобная.

«А можно так вообще из одной лазейки в другую скакнуть, а банду эту посреди прохода и бросить. Сколько они там по ней проплутают, пока выход найдут, и где выйдут… Вот как если подтянуть ноги повыше на седло и оттолкнуться ступнями и коленями…» — Вых почувствовал легкое движение позади шеи. Как будто кто-то подул в затылок. Он чуть повернул голову и тут же уперся взглядом в черную тень под капюшоном. Незнакомец в монашеском плаще догнал его и ехал совсем рядом.

— Даже не думай, — тихо сказала тень.

Волосы на макушке Выха приподнялись: «Откуда он…»

— От твоих мыслей так несет. — Всадник не отворачивал лица, вернее темноты, скрывающей его лицо в раструбе капюшона, потому что даже смутных черт лика разглядеть Вых не мог, как ни старался. И ему приходилось глазеть, словно в черный провал под кромкой плаща. Он смотрел и вспоминал, вспоминал и тут же хотел забыть.

Он вспомнил свой недавний страх.

Тот страх, который пересилил, и боязнь подпаленной крыши, и недоверие к незнакомцам. Тот страх, который все же больше похож на ужас.

«Так вот почему мы открыли дверь…»

Из памяти вынырнула картинка: Леветина, сидящая на сундуке, за ее спиной тонкие нити щелей двери. В которые бьется свет от огня факела.

— Открывай! Открывай дверь! А то спалю все на хрен! — кричит за дверью женщина.

— Нет времени, — говорит кто-то другой. — Рина, отойди.

И вдруг свет исчезает. Как будто его кем-то заслонили. Как будто кто-то прижался к двери с наружной стороны. Леветина взвизгнула, спрыгнула с сундука, и вот тут Вых увидел, что затмило свет за ее спиной.

Чернота и холод проступали сквозь доски двери.

Дым от костра, в котором горят смоляные ветки. Клубы валят сквозь щели дверного полотна так густо, будто двери нет. Как будто она нараспашку, а костер на пороге. Да не один костер — несколько, по всем косякам, потолку. И ото всех — дым. Но он не расползается по комнате. От него нельзя отмахнуться, разгоняя плотный смог, и нельзя вдохнуть — нельзя задохнуться, угореть. Его можно только испугаться. До смерти.

Густые облака дыма стремительно проникали в дом как под порывом сильного ветра. Как если бы налетел шторм и обрушился всей силой на несговорчивую преграду. Сгибая дверь, просачиваясь тонкими жесткими струями сквозь каждую найденную щель. Но только ветра снаружи не было, а дым все равно проникал вовнутрь так, как будто дом сам решил его всосать в свое холостое нутро.

Холодный дым без запаха — он и не дым вовсе.

Пелена зависла над порогом. Вых видел, как блестят за ней на двери и стенах капли влаги. Это притягивало к похолодевшим поверхностям дыхание ночи. Капли медленно скользили вниз.

Раз — и темнота сгустилась в фигуру. Обращенное к полу лицо скрывали темные, спадающие до плеч волосы. Монах медленно поднял руки и надел капюшон. Его тень надежно спрятала лик, и только тогда он поднял голову и тихо произнес:

— Вам необходимо открыть дверь.

Сердце у Выха колотилось где-то в горле. Он не мог видеть лица монаха, но точно знал, что тот смотрит прямо в его глаза. Или даже глубже — в самую середину сердца.

— Ничего не было, забудьте все это, так ведь не бывает, — донеслось из-под капюшона. Монах отступил к стене. — К вам очень сильно стучали, и так как по-другому было нельзя, вы просто открыли дверь…

Вых судорожно сглотнул. Укутанный плащом всадник по-прежнему ехал рядом. Руки в матовых черных перчатках держали повод, колыхались черные в черной ночи складки ткани. Темнота казалась втягивающей. Выху пришло в голову, что, если долго не отводить взгляда от этой фигуры, можно в ней погрязнуть навеки. Опрокинуться в нее всеми своими воспоминаниями и не выплыть. Ни секунды он не сомневался, что, если монах повернется вновь и придвинется ближе, принуждая взглянуть в глубину под капюшон, именно так и случится. И сгинет Вых, забыв, кто он. Потеряет себя без надежды найти вновь.

«Да кто ж они такие, господи?» — пронеслось в голове проводника.

— Тебе не стоит этого знать, — ответил монах.

А Вых подумал, что волосы теперь у него будут стоять дыбом до конца жизни.

С каждым шагом они все дальше и дальше углублялись в лес.

— Ка-а-акие со-о-осны! В жизни таких высоких не видела, — протянула из-за мужского плеча Рина. Она запрокинула голову и раскинула руки. — После муторных потловских равнин наконец снова оказаться в лесу! Это какое-то невероятное счастье. Я лечу!

Ее притороченная к плечам накидка прочертила в воздухе полукруг, когда девушка резко обернулась к монаху.

— Эй, Шелест! Смотри, я как летучая мышь, летаю только по ночам и только по лесам! Слышь, Шелест, а наш лесовичок, часом, не попытается сбежать?

Монах пожал плечами:

— Кто может знать?

— Тьфу ты, — ругнулась женщина. — Я же по-человечески спрашиваю… Я тут подумала, может, ему руки стоило связать? Или ноги? Может, он тоже того, полетать вздумает? Лес, он вдохновляет… На разное…

— Не сбежит, — хохотнул ехавший в арьергарде черноволосый предводитель. — После разговора с Шелестом мало кто бегать может. Некоторые вообще забывают, как это ходить, не то что летать. И все вдохновение побоку… А, задохлик? Что скажешь? Проняло тебя?

Вых смолчал. У него и правда отнимались ноги.

— Не боись! — Тут его хлопнули по плечу, да так, что он чуть не свалился, как и мечтал, на землю. — Мы люди не злобные!

Это заявление было настолько неожиданным, что Вых даже нашел в себе силы удивиться. Он-то ни минуты не сомневался как раз таки в обратном.

— Гыд, Рина, дуйте вперед на четверть лиги, проверьте дорогу, пока Шелест перевязки поправит.

Монах, которого звали Шелестом, спешился и, подойдя к подводе, склонился над раненым.

— Леса-то здесь неспокойные. А, задохлик? Что скажешь? Неспокойно тут у вас в лесах по ночам-то? Х-х-х… — Бородач подмигнул левым глазом и осклабился. — Да не удивляйся ты! Знаю я здесь все окрест, знаю. И тебя знаю, само собой. Саммар меня зовут. Может, припомнишь?

Знать не знал Вых никакого Саммара. В жизни в глаза не видывал.

«Бандит — он бандит и есть. Тот ли, что врывается ночью, или тот, что наведывается в конце каждой осени с гербовой бумагой. Все одно — пили кровь, пьют и будут пить. — Вых сплюнул. — Хотя и мы тоже не лыком шиты. Жучкуем помаленьку.

Саммар — хоть горшком обзови… или нет, постойте… Как же, как же — Саммар! Но как давно это было. Как давно… Полноте, да тот ли это Саммар? — Вых испытующе воззрился на всадника. — Столько годков прошло, не узнать мне… Прятался в этих местах один беглый харадец, прирезавший потловского сотника, да не простого, а княжеского. Много шуму тогда наделал. Столько дружинников шастало — больше чем белок. Чуть весь лес не вытоптали. — Память унесла проводника на четверть века назад. Когда еще не было проезжей колеи — дороги, стрелой вонзившейся в лес, когда бродившие как перекати-поле банды запросто останавливались в деревне на ночлег, а княжеский приказчик перемещался под охраной чуть ли не всей княжеской дружины. — Эх, сумрачное было времечко… Грызня… То князья друг с другом сцепятся, то банды между собой перегрызутся, а то и дружину в леса погонят… Ох и лилось кровушки… Коли тот Саммар, что мне вспомнился, — лихой человече. Силы немереной, отчаянный. Поговаривали, что мстил он люто, резал врагов на кусочки и самому князю подбрасывал каждое утро прямо в залу. А потом он еще и бунт учинил».

Сменялись князья, вспыхивали деревни, горели княжеские светлицы…

А дом Выховых предков меж тем не разоряли, ну и самих жильцов обижали не шибко. Лесные люди нужны были всегда. И тем, и этим.

«А как же, если проклятое болото под боком? Кто банду от княжеской дружины через топь проведет, от погони укроет? Кто князя с его тельниками в лесу под самым носом у врагов спрячет? Одних через лес туда, других обратно… А что поделать-то? Что для простых людей проклятие, для лесных благословением оказалось. Тем и жили всегда. Даром что за ровню себе не считает никто…»