— Счастливый, — вздохнула тетка. — Я тоже залегла бы в четырнадцатом годе, попросила бы: «Разбудите, люди добрые, когда жизнь опять наладится». Плохо ли? Все друг дружку бьют, режут, грабят, а он знай похрапывает.
— Дура! — рявкнул Маса на глупую женщину. — Если бы господин в четырнадцатом году не уснул глубоко-глубоко, ничего бы этого не было — ни войны, ни революции. Он не допустил бы.
От окрика баба заморгала, да и остальные притихли.
«Переглядываются. Решили, что у меня атама набекрень», — сказал себе Маса и вздохнул. Он уже так давно не пользовался родным языком, что начал думать по-русски, но иногда мысленно вставлял японские слова, чтобы совсем не забыть ниппон-го.
— Ничего. Вот господин проснется, тогда посмотрим, — угрожающе проговорил японец, обращаясь не к соседям, а в пространство.
— На Бога православного уповать надо, молиться, — посоветовал священник. — Во времена многих ужасов бывает много и чудес. Как говорится: «Богу помолился — глядь, и исцелился».
— Молился. И православному Богу, и неправославному, всяким богам молился.
— Знать, неправильно. Это я вам как профессионал говорю, — оживился поп. — Об облегчении душевноскорбных надо не напрямую к Господу взывать, надо через Богородицу, утешительницу всех скорбящих. Вот я сейчас вам продемонстрирую. — Поднял очи к закопченному потолку и проникновенно, со слезным дрожанием, пропел: — Матушка пречестная заступница, замолви словечко перед всеблагим Сыном твоим об исцелении безумного… как его по имени?
— Эраст.
— Безумного Эраста. Воззри на него с выси, верни ему разум.
— Аминь, — сказал Маса, вздохнув. Подумал немного — перекрестился. Хуже не будет.
С выси взирал матрос.
— Тьфу! В работу бы вас, попов-бездельников. Только врете да жрете.
— Поесть — это неплохо бы, — нисколько не обиделся божий человек. — Повечеряем, братья и сестры?
И все стали ужинать, каждый свое. Гимназист развернул бутерброд с котлетой, девка — краюху посыпанного солью хлеба, матрос ядрено распахся селедкой, Яша Черный у себя наверху грыз что-то хрусткое.
Обстоятельней и обильней всех питалась баба. Она достала вареных яиц, с десяток картошек и скоро завалила полстола скорлупой и очистками.
— Не грех скоромное трескать, в великий-то пост? — спросила она с набитым ртом у священника — тот лакомился ломтиками аккуратно порезанной колбасы.
— В путешествии дозволяется кушать и скоромное, если нет постного, — ответствовал батюшка, — но ежели ты, дочь моя, угостишь корнеплодами, я от грехоядения свиной плоти воздержусь.
Тетка только хмыкнула, а Маса вздохнул. У него за пазухой тоже лежал кусок свиной плоти, полуфунтовый шмат сала, но следовало растянуть еду до Москвы. Хээ, сказал бы кто-нибудь Масахиро Сибате во времена далекой иокогамской юности, что он будет питаться лежалым жиром давно издохшей свиньи, — вырвало бы. Однако в дороге сало удобней всего. Много этого мерзкого кусо не съешь, потому что противно, а сил прибавляет. Надо ведь будет еще раз или даже два покормить господина кровью.
— Кажись, Иващенково промахнули, — сообщила спекулянтка, глядя в заоконную тьмищу, где не светилось ни единого огонька. — Докатить бы до Безенчука, после него уже не шалят.
— Кто шалит-то? — спросил матрос, тоже пялясь в черноту.
— Леший их знает. Положат на рельсы бревно — значит, стоп-машина. Ну и ходят по вагонам, грабят.
— А если не останавливаться? Подумаешь — бревно. Хрясь его колесами, и полундра.
— Начнут палить по паровозу. Хорошо если из ружей, а могут из пулемета, — сказал гимназист, нервно ежась. — На прошлой неделе под Сызранью таким манером машиниста убили, и поезд на повороте с рельсов полетел. Многие убились, покалечились. Нельзя не остановиться.
Попик перекрестился:
— Озверели ироды. Человечья жизнь у них в копейку.
Деревня взялась за оружие
Знал про местную проблему и наблюдатель-путешественник:
— Мужики это местные. Солдатня с фронта вернулась. Понимаю их. Чем горбатить, проще с винтарем на дороге промышлять. Зверье сиволапое. — Он свесился вниз и оскалился на пассажирок: — Они у баб с девками первым делом под юбками шарят. Знают, где ваша сестра хабар прячет.
Девка не испугалась, прыснула:
— Мне тама прятать нечего окромя девичьего.
Яша смачно причмокнул, гимназист поглядел на соседку искоса, матрос загоготал, а вот баба забеспокоилась.
Снова вытащила заветный сверток с иглами, повертела головой, куда бы спрятать, — придумала. Положила на столик, присыпала картофельными очистками.
— Если не дай бог что — не выдавайте.
— Блаженны нищие духом, им прятать нечего, — назидательно молвил батюшка. — Потому и не устрашатся, егда зубовный скрежет, земной тряс и на дороге ужасы…
Накаркал.
Вдруг заскрежетали железные зубы, мир затрясся, вагон подскочил, мотнулась и погасла лампа. Поезд, резко тормозя, сбросил ход. Пассажиров, ехавших спиной вперед, вжало в стену. Тех, что сидели и лежали лицом по ходу, скинуло с мест. Масу ударило грудью о столик, матроса швырнуло с багажной полки, попик впечатался в девку.
Тьма наполнилась истошными криками, женским визгом, детским плачем. Но вот поезд замер. Снаружи один за другим ударили два гулких выстрела. Тогда в вагонах сделалось очень тихо.
— Гоп-стоп, приехали, — нервно хохотнул Яша Черный, спрыгивая вниз. — Пожалте бриться. Всякое в жизни повидал, но грабить меня еще не грабили.
Удивительней всего была, пожалуй, тишина. За стенкой в вагоне захныкал было младенец, но сразу затих. Молчали и в купе. Упавшие вернулись на свои места, залез обратно и разухабистый Яша.
В темноте было ничего не видно, ничего не слышно. Будто в вагоне ни души.
Но вот чиркнула спичка, вспыхнул огонек, осветивший хмурую и недовольную физиономию с узкими глазами.
Это японец, водрузивший обратно на диван своего жуткого спутника, поднялся зажечь погасшую лампу.
Когда стало светло, выяснилось, что пассажиры хоть и помалкивали, но смирно не сидели. Вели себя все странно.
Гимназист снял шинель, вывернул наизнанку и снова надел. Снаружи она выглядела вполне прилично, но оказалась без подкладки и теперь превратилась в какое-то серое рубище.
Девка, согнувшись, возила рукой по грязному полу, потом этой же ладонью стала тереть лицо.
Матрос быстро и размашисто крестился, бескозырку держал в руке, шевелил губами.
Священник же, кому, казалось бы, молиться пристало больше, запихивал за пазуху серебряный крест. Взамен вытащил другой, такого же размера, но железный, и пристроил посередине груди.
Яша Черный сидел у себя наверху по-турецки и что-то засовывал за ободранную обшивку потолка.
— Лопатник ховаю, — подмигнул он, заметив взгляд японца. — Будут шмонать — я пустой.
Удивительней всех вела себя тетка. Она задрала юбку и пихала под розовое исподнее большую воблу.
Эта операция заинтриговала Масу больше всего.
— Зачем вы суете в подштанники сушеную рыбу, гражданка?
— Слыхали? Они под юбку лазюют. Ничего не найдут — обругают или прибьют. А тут какая-нито добыча. Авось отстанут, — объяснила баба, оправляясь. — Вы-то чего сидите? Неужто спрятать нечего?
Снаружи из вагона донесся грубый голос. Проревел, сопровождая каждую фразу матерной бранью:
— С местов не вставать….! Тихо сидеть….! Кто…., забазланит — рожу раскровяню. Кто рыпнется…., дулю в лоб!
Гимназист шепотом сказал:
— Высунусь. Посмотрю.
Приоткрыл дверь, осторожно выглянул.
— Ну! Чего там? — через минуту дернула его за полу девка. — Сколько их?
— Один, — сообщил мальчик, садясь на место. — С обрезом. Отбирает мелкое — часы, кольца. Кладет в мешок.
— Только один? — с любопытством спросил Маса. — И отдают?
— Не отдай, попробуй, — прогудел сверху матрос. — У насыпи, поди, другие, с телегами.
— Вряд ли. — Японец задумчиво почесал круглый подбородок. — Тогда он брал бы не только мелкое. Может быть, разбойник совсем один. Положил бревно, остановил паровоз и теперь ходит, грабит.
— А хоть бы и один. Значит, совсем зверюга. — У матроса клацали зубы. — Шмальнет с обреза — и со святыми упокой.
Маса философски подумал: волк тоже залезает в овчарню один и выбирает, какую овцу утащить, а остальные стоят смирно, ждут и даже не блеют. Воистину всякий человек сам решает, кто он в жизни: овца, волк или человек.
— А-а-а… — тихо, как бы неуверенно, вскрикнула вдруг спекулянтка. Шлепнула рукой по столику и завопила уже громко, во всю глотку: — А-а-а-а!!! Пропали! Иголки пропали! Караул! Обокрали!
Куча очисток, должно быть, от резкого торможения, рассыпалась, и мешочка под нею не было.
— На полу посмотрите, — сказал поп. — Что уж сразу о греховном помышлять?
Баба плюхнулась на четвереньки, зашарила под столом.
— Нету! Господи, нету! Пропала я! Всю имуществу на иголки поменяла! Шкап с зеркалом, две перины, картохи пять пудов, кольцо золотое, швейную машину! Еще у кума тыщу рублей взяла! Пропасть мне теперь! Уууу!
Завыла.
— Ай-я-яй, — посочувствовал батюшка. — Особенно с кумом вашим нехорошо. Если он начальником служит, значит, обладает возможностями. Не надо бы его обижать. Одно посоветую, дочь моя. Молиться надо.