Взгляд господина, устремленный на японца, был несколько мутен, но тверд. Маса немного подумал и торжественно извлек из-за пазухи брусок размером с два спичечных коробка, бережно завернутый в тряпицу.

Поднял, показал всем. Стал водить рукой вокруг Фандорина. Вдруг рука словно сама собой дернулась и прилипла к нагрудному карману куртки, видневшейся через раздвинутое покрывало. Японец вынул оттуда металлическую расческу, которой ежедневно восстанавливал фандоринский пробор.

— Теперь ты.

У Масы брусок сначала присосался к груди — японец вытащил и показал всем, но прежде всего священнику, нательный крестик, объяснив:

— Я в крещении раб божий Масаил.


Бритва М.Сибаты (на правах рекламы)


Потом чуткий прибор потянулся вниз, к сапогу. Под голенищем оказалась бритва. Ею Маса по утрам брил господина, а один раз, недавно, на ночной улице, зарезал глупого налетчика.

— Наука, — уважительно молвил батюшка. — Ну-ка, а меня испытайте.

— Ой, что это? — внезапно воскликнул гимназист. — Вот, смотрите.

Он присел на корточки, утонув в тени — свет лампы так далеко вниз не доставал.

— Что это вы башмаком прикрываете? Отодвиньте ногу, — сказал гимназист девке и выпрямился. В руке у него был мешочек с иголками.

— Мой! Мой! — завопила тетка, вскакивая. — Целы, целы родименькие! Уууу!

Примечательно, что рыдать она не перестала, просто плач из горестного стал радостным. Сразу же, еще не отрадовавшись, она влепила соседке затрещину.

— Паскуда! Воровка! Зенки бесстыжие! Рядом сидела, прикидывалась!

— Я не брала! Ей же боженьки! Не брала я, тетечка!

И тоже заплакала.

— Стыдно, молодой человек, — морщась от шума, обратился Фандорин к гимназисту. — У вас повадки профессионального вора. Мало того, что украли, так еще сваливаете на невинную барышню. Если б это был не сон, я бы сдал вас на ближайшей остановке станционному городовому.

— Го…городовому? — пролепетал юнец. — Станционному? Господи, ничего бы не пожалел, только бы вернулись городовые. Господи, учиться в гимназии, не трястись в этих жутких поездах, не лазить по карманам…

И тоже заплакал.

Как же я сам не сообразил, укорил себя Маса. Это профессиональный доробо, промышляет по поездам. Говорил, что едет первый раз, а сам знал, где и как на дороге грабят. Говорил, голодает, а у самого белый хлеб с котлетой.

Но всё это было совершенно неважно.

— Какое счастье! — всхлипнул Маса, утирая слезы и пряча шмат сала обратно в карман. — Господин, вы не идиот!

Теперь рыдала половина купе — и счастливая тетка, и «невинная барышня», и вор, и Маса. Прочувствованно сопел и попик, порываясь что-то сказать, но на него никто не смотрел.

— Благодарю за лестное мнение, — пробормотал Эраст Петрович. — Иголки нашлись, но тише не стало. Мне надоел этот сон. Пусть следующий будет лучше…

И закрыл глаза, и обмяк, и сонно задышал — но не так, как прежде, еле слышно, а глубоко и размеренно.

— Вот вы сомневались, — наконец пробился через шум батюшка, — а я вам говорил: во времена многих ужасов много и чудес. Только надо знать, кому и о чем молиться. Об облегчении душевноскорбных — только Заступнице. Будете еще маловерствовать, сын мой?

Черная правда

Ку арэба раку ари


Господин проспал ужасно долго — трое с половиной суток, и Масе они дались мучительней предыдущих трех с половиной лет. Потому что самый страшный из слоев дзигоку не огненный и не ледяной, а тот, куда после смерти попадают предатели: каждый день там начинается с надежды и заканчивается ее крахом. Маса никого никогда не предавал, но хлебнул этой муки полной мерой. То у спящего начинали подрагивать веки — и не открывались, то вдруг шевелились бледные губы — и ничего не произносили, то по белому лицу пробегала легкая судорога — и исчезала, как в мертвый штиль обманная рябь по воде.

Обморок стал похож на глубокий сон, и все же это был обморок. Когда спящий проснется и проснется ли вообще, не знал даже Кири-сэнсэй. «Не провоцируйте пробуждение, просто будьте рядом и ждите, — сказал он. И со вздохом добавил: — К сожалению, я дожидаться с вами не могу. Завтра я уезжаю. Нет больше сил оставаться в этой психлечебнице, которую захватили пациенты буйного отделения». И покинул больную страну Россию, подобно китайцу Чангу.

Доставив господина домой, в Москву, японец настроился ждать столько времени, сколько понадобится. В момент, когда спящий проснется, он не должен оказаться один.

Чтобы не отлучаться ни на минуту, Маса приготовил рисовые колобки, бутылку разбавленной водки и даже ночной горшок, но ни есть, ни пить, ни тем более справлять нужду не мог — так волновался.

Не ел, не пил, не спал, и что же? На третью ночь дух не совладал с бесстыжей плотью-карада, и та подвела, незаметно утащила в тяжелый, беспросветный сон.

Проснулся Маса от тычка в колено. Захлопал глазами, зажмурился. Комната была залита весенним солнцем.

Хриплый голос сказал:

— Эй, ты не заболел? Ужасно выглядишь. Будто постарел на несколько лет.

Господин щурился, моргал, тер ресницы вялой рукой.

— Ах, прости! — сказал он. — Ты же ранен!..Но раз ты можешь сидеть, значит, тебе лучше?

— Мне лучше. Мне намного лучше, — прошептал Маса, крепко прижимая ладонь к груди, чтобы сердце не выпрыгнуло наружу.

Он не кричал, а шептал, потому что Кири-сэнсэй запретил травмировать психику проснувшегося бурным проявлением чувств и велел вести себя так, будто это самое обычное пробуждение. «Излучайте побольше оптимизма, не сообщайте больному ничего печального, — наставлял профессор. — Иначе защитная реакция мозга может погрузить его в новую блокаду».

— А я, кажется, расхворался. Тело будто не свое. Еле руками шевелю. И со зрением что-то… — Эраст Петрович попробовал приподняться на подушке — не получилось. — Мне снились ужасно странные сны. Последний просто идиотский. Будто мы с тобой едем в купе, где людей, как сельдей в бочке, а там… Неважно, чушь.

Фандорин всё щурился.

— Мы дома? Не в Баку? Как это возможно? Погоди… — Нахмурился. Медленно, очень медленно ощупал затылок. — В черном, черном городе… В меня же стреляли. Удар. Я помню… Так я не спал, я был без сознания? И долго я провалялся? Что за это время произошло?

Лишь теперь Маса поверил, что господин действительно вернулся.

— Вы провалялись три года, восемь месяцев и двадцать восемь дней. Что за это время произошло? — плавно перешел японец ко второму вопросу, помня про ослабленную психику. — Все государства воюют, как княжества в эпоху Сэнгоку-дзидай. Люди убивают друг друга миллионами. Российской империи больше не существует, она развалилась. Но солнце по-прежнему восходит, после зимы наступила весна, и женщины всё так же красивы, — закончил он бодро, на оптимистической ноте.

— Все-таки сплю, — пробормотал Эраст Петрович. — И сон опять идиотский.

Он закрыл глаза, но Маса спать ему больше не дал — ущипнул за ухо.

— Сейчас очень многим кажется, что они видят идиотский сон. Но это не идиотский сон, это идиотская гэндзицу — реальность. Приготовьтесь долго слушать, господин. Теперь я всё изложу подробно. Только помните слова Мудрого: «Что бы ни стряслось в суетном мире, благородный муж не теряет хладнокровия».

Потом он говорил без остановки час или больше, и сохранить хладнокровие у господина не получилось. В прежние времена, когда Маса что-то рассказывал, Эраст Петрович по ходу повествования задавал уточняющие вопросы. Сейчас же он лишь повторял:

— Что?

— Что-о?!

— Что-о-о?!!

И каждое следующее «что» было длиннее и тонкоголосее предыдущего, так что вскоре Фандорин дошел до фальцета, умолк и слушал уже безмолвно, лишь иногда встряхивал головой.

Сколько Маса ни старался подбавить оптимизма, рассказ получился грустнее «Сказания о доме Тайра». Дойдя до событий самых последних дней (как новое красное правительство капитулировало перед немцами и сбежало из Петрограда в Москву), японец виновато развел руками:

— …В том, что вы с 1914 года лежали бревном, а мир за это время развалился, наверное, есть и какие-то положительные стороны, ибо природа сущего двуедина, но, прошу прощения, я не вижу в этой черноте Инь даже слабого просвета Ян.

Фандорин молчал минуту или даже две. Потом вздохнул.

— Ну отчего же? Польза все-таки есть. Ты наконец выучился хорошо объясняться по-русски. Это раз. А я благодаря ранению, кажется, избавился от заикания. Это два. Ку арэба раку ари.

— Вы правы, господин! Нет худа без добра, — со слезами воскликнул Маса, все-таки не совладав с бурными чувствами. — А самое главное, что мы вместе и что вы снова стали собой! Это перевешивает всё остальное!