Я распахнул дверь в ванную и сказал:

— Здесь вам никто не помешает.

Джози сразу прошла внутрь. Я отступил, пропуская Софи.

— Давай мы к тебе чуть позже выйдем? — предложила Джози. — Я приведу ее в порядок. — Она поставила принесенные с собой бокалы на столешницу рядом с раковиной.

— А я прослежу, чтобы с ними все было в порядке, — сказал Марк. Дверь закрылась. Я слышал, как они перешептывались, затем зажурчала вода. Наконец кран закрыли, но из ванной никто выходить не спешил. Слышался приглушенный смех и звяканье бокалов. Мне захотелось что-нибудь разбить. Снимите маски, твари, подмывало меня сказать, хотя бы и через эту треклятую дверь. «Эйден лох», — нацарапано в кабинке мужского туалета в нашей академии, и я не сомневался, что в ванной сейчас звучало нечто похожее.

Снова послышался смех, на этот раз из коридора. Одна из женщин, заметивших, как мы вышли из кабинета Донована-старшего, возникла на пороге, заслонив свет, и поманила тех, кто шел за ней.

— Они здесь, — сказала она, прислонившись к дверному косяку. Я не мог разглядеть ее лица. Передо мной был лишь женский силуэт. Из мрака прозвучало: — Эйден, почему вы прячетесь в темноте?

В ее голосе слышалось что-то холодное и категоричное, отчего меня вдруг повело. Она едва меня различала, но все равно казалось, что меня застали голым. Пустота внутри росла, вытекая в комнату, покрывая пятнами ковер, постель и плетеную мебель. Подошла другая женщина, третья, и кто-то из них спросил:

— Что вы тут делаете?

Одна из пришедших решительно растолкала остальных и включила люстру. Барбара Ковольски, мать Марка, уставилась на меня глазками, прятавшимися в полных румяных щеках.

— Что это с тобой? — спросила она.

Я молчал, не в силах справиться с приступом страха. Женщины в коридоре засмеялись, послышались разговоры, но Барбара уперлась руками в бока.

— Где Марк? Где девочки? — Она взглянула на дверь ванной и ткнула туда пальцем. Браслеты звякнули. — Они там? Марк что, в ванной с девочками?

Я силился выдавить «Нет», но она прошла мимо меня и подергала дверь, оказавшуюся запертой. Барбара посмотрела в коридор. Остальные женщины уже ушли.

— Марк! — негромко позвала она.

В ванной на секунду открылся кран, послышался звук смываемой в унитазе воды, затем открылась дверь, и вышла Джози.

— Здравствуйте, миссис Ковольски. — Щеки у нее горели.

Вышла Софи с пустым бокалом в руках, а за ней — Марк, сунув руки в карманы и ссутулившись. Он выглядел гораздо младше и напоминал собаку, съежившуюся при виде замахнувшейся руки.

— Молодой человек… — выразительно начала Барбара.

На меня никто из них не взглянул.

— Миссис Ковольски, — сказала Джози, — мы просто поболтали. Как дела, как поживаете?

Барбара нахмурилась. Покрытая искусственным загаром кожа была так натянута, что от движения губ лицо двигалось, словно аккордеон.

— Нечего паинькой прикидываться! — бросила она и повернулась к Марку: — Тебя отец ищет, хочет кому-то представить. Но в таком виде?.. — Барбара снова бросила взгляд на дверь. — Значит, так. Ничего не было. Не будем говорить вашим родителям и ни слова не скажем Майку. Ни о чем из случившегося. Вы все меня поняли?

— Они не виноваты, — выдавил я наконец. — Это я принес выпить.

Барбара обернулась и направила палец с кроваво-красным ногтем мне в лицо:

— Я прекрасно знаю, чья это вина, Эйден.

— Не срывайся на нем, — сказал Марк. Хотя он выпил меньше всех, глаза у него казались стеклянными. Или это выступили слезы? — Эйден не виноват.

— Еще как виноват, — отрезала Барбара. — И хватит дискуссий, дома поговорим. Я вас всех отвезу домой.

— Ма, — начал Марк. — Ну, перестань!

— Все, — сказала Барбара. — Вам же лучше будет. Я обо всем позабочусь. — Она обняла Марка — коротко и сухо. — Ты же знаешь своего папу, милый, так что не глупи. — Она вытолкала Марка и девушек в коридор, прервав его попытки попрощаться, и сказала мне: — Если твой отец ушел, это не значит, что ты можешь делать все, что в голову взбредет. Кто-то должен был тебе это сказать.

Она вышла. Я выключил свет в ванной, потом люстру в комнате и посидел в темноте на кровати. В доме бушевала вечеринка. Наконец я поднялся, подошел к окну и выглянул во двор. В лунном свете снежная корка превратилась в лунный пейзаж — серый и безжизненный. Такой я представлял себе смерть — пейзаж, где неизбежно окажешься в вечном одиночестве.

Мне очень хотелось уйти — хотя бы и во двор, но в коридоре и на лестнице были гости. Вечеринка заполонила весь дом, вторгаясь в одну комнату за другой. Сколько людей, а поговорить не с кем, подумал я, и тут из фойе донесся знакомый смех. Я знал этот смех с тех пор, как его обладатель впервые появился в приходе Драгоценнейшей Крови Христовой и отслужил мессу вместо отца Дули, превратив проповедь в час историй. Его голос, густой, низкий и ровный, как противотуманная сирена в ночи, показался мне родным и домашним, и я с облегчением пошел на него сквозь толпу.

Ни у кого нет такого смеха, как у отца Грега — раскатистого и бурлящего, как газировка. Отец Грег стоял у парадной лестницы; румяное лицо и серебристая бородка блестели в свете огромной люстры. Держа в руке толстый бокал со скотчем и кубиками льда, он покачивал его круговыми движениями и говорил с собравшейся толпой. Большинство смотрели на него снизу вверх, потому что отец Грег привлекал внимание не только своим голосом: если выпустить его на ринг с нашим учителем физкультуры Рэндольфом, тому придется долго собираться с мужеством, прежде чем затянуть перчатки. При виде отца Грега невольно думалось, что он играл в регби до того, как в обиход вошли накладки для плеч и шлемы, и пробегал с мячом, не получив ни царапины.

Он смеялся собственному рассказу, а заметив меня, кивком подозвал к себе. Я сразу послушался. Отец Грег был завсегдатаем вечеринок, и все его любили. Он не опускался до нотаций типа «танцевать — дьявола тешить», прекрасно понимал, что в нашем католическом городишке любят поесть в последний вторник перед Великим постом и на Пасху, забывая поститься между ними, и сам никогда не пропускал вечеринок.

— Но дело не только в деньгах, — продолжал отец Грег, когда я подошел. — Знаете, что труднее всего? Любить. Любовь — это нелегкий труд, может быть, самый нелегкий, но в конечном счете только любовь имеет значение. Вот в чем суть нашей работы с такими ребятами. Научить человека удить рыбу? Ха! — Он махнул рукой. — Учите любить, Ричард. Научите ребенка любить — любить учебу, любить людей — и посмотрите, что получится. — Он опустил мне руку на плечо: — Правильно я говорю, Эйден?

Он ходил по вечеринкам ради сбора пожертвований. Я был его помощником, хотя начал работать в приходе всего полгода назад.

— Да, дети. — Ричард через силу улыбнулся. — О них-то я и думаю, когда каждый год выписываю чек. — Он ткнул в мою сторону своим большим носом. — Эйден, мне в этом году еще не звонили. Когда ты начнешь обзванивать? Святой отец, вы собираетесь поручить это Эйдену?

Отец Грег улыбнулся мне.

— Ничего страшного, Эйден уже не новичок. Что бы я без него делал? — Отец Грег протянул мне руку, и я машинально хлопнул по ней, будто мы на поле в одной команде. — Эйден знает, в топку нужно подбросить уголька, чтобы поезд ехал дальше.

Я согласно кивнул. Я помогал собирать средства на католические школы. Заполненные мною таблицы в «Экселе» и «Кристал репортс» можно было с натяжкой назвать углем для топки, но, даже открывая конверты и занося суммы пожертвований в базу данных, я вносил свою лепту в это важнейшее начинание.

— Я даже еще не поздоровался с хозяевами дома, — заметил отец Грег.

— Мать где-то здесь, — сказал я, бросив взгляд на библиотеку.

Отец Грег засмеялся:

— Я тебя имел в виду!

— О, — вырвалось у меня. — А, ну да.

Извинившись перед собравшимися, он отвел меня в сторону, к гардеробу. Приятно иногда побыть ведомым. Отец Грег улыбнулся, затем лицо его стало серьезным, как всегда перед тем, как он находил нужные слова и жизнь немного налаживалась.

— Как ты? Держишься?

Первый, черт побери, искренний вопрос за вечер. Мне захотелось оказаться подальше от этого шума, выбрать местечко потише, где не надо притворяться, отгородиться от пустой светской болтовни и поговорить, как люди, о важном. Мне это было необходимо.

— Слушай, я пойду на улицу, воздухом подышать. — Отец Грег выудил номерок и подал его швейцару. — Не хочешь выйти со мной на пару минут? — Пальто он накинул на плечи, не продевая руки в рукава, и вытянул сигарету из нагрудного кармана. От него всегда пахло табаком. — Идем… Ну, если ты сам хочешь, конечно. — Пальто, как парус, надувалось сзади, когда он вышел на крыльцо. Я взял свою лыжную куртку и вышел за ним.

Отец Грег стоял у поворота вымощенной белым камнем полукруглой аллеи и смотрел на покатый заснеженный двор.

— Тебе надо найти повод для веселья на этом празднике, — сказал он.

Я смотрел, как его дыхание превращается в облачко и исчезает в морозном воздухе.

— Это не мой праздник. — Я застегнул молнию на куртке. — Непонятно, что я вообще здесь делаю.