2

Если бы могла, Мерси Линч и второй перерыв провела бы в одиночестве, сидя в изножье своей узкой кровати и перечитывая письма, которые посылал Филипп, когда еще мог писать их. Однако госпиталь — не то место, где можно не торопясь предаваться горю.

К обеду все уже знали, что она стала вдовой.

И только капитан Салли знала, что она стала вдовой янки.

Впрочем, будет ли иметь хоть какое-то значение, если об этом станет известно всем? В Кентукки все так перемешано: голубая трава и серые небеса, разделенные лишь горизонтом. В Вирджинии почти то же самое, и она подозревала, что в Вашингтонском госпитале, куда привозят раненых мальчиков в синем, можно найти тому массу доказательств. Вдоль всех границ люди сражаются по обе стороны.

Филипп дрался за Кентукки, не за Союз. Он дрался, потому что на ферму его отца напали южане и сожгли ее; точно так же, как родной брат Мерси сражался за Вирджинию, а не за Конфедерацию, потому что их семейную ферму за последние десять лет дважды сжигали янки.

Каждый, в конечном счете, бился за свой дом. Или по крайней мере, так виделось ей. Если кто-то где-то еще сражается за права штатов, или отмену рабства, или еще что-нибудь этакое, почему об этом больше не слышно? Первые пять-шесть лет про это еще говорили.

Но после двадцати?

Мерси была еще малышкой, когда прогремели первые выстрелы у форта Самтер [12-13 апреля 1861 г. в реальности — блокада, бомбардировка и взятие форта Самтер около города Чарльстон, штат Южная Каролина. Это событие послужило формальным предлогом для начала Гражданской войны в США.] и началась война. И сколько она себя помнит, мир вокруг представлял собой неимоверных размеров обмен обидами, скорее личными, чем политическими. Но возможно, она просто слишком пристально наблюдала за всем этим последние четырнадцать месяцев, работая в Робертсоновском госпитале, где они иногда лечили и одного-двух янки, если те оказались не в том месте в неудачное время, особенно живя на границе. И не исключено, что такой янки был родственником, кузеном или вроде того кому-то, лежащему на соседней койке.

Вполне вероятно также, что он еще и не родился, когда разразилась война, и тяготы были ему предначертаны изначально, как и другим таким же парням, стонущим, истекающим кровью, плачущим, скулящим на своих койках, прося поесть или удобнее устроить их. Умоляющим вернуть им конечности. Сулящим Богу собственные жизни и жизни своих детей за возможность снова ходить — или никогда не возвращаться на передовую.

Все молили об одном и том же, вне зависимости от цвета формы.

Так что, возможно, это и не имело бы значения, если бы кто-нибудь услышал, что Винита Мэй Свакхаммер из Уотерфорда, штат Вирджиния, вышла замуж за Филиппа Варнаву Линча из Лексингтона, штат Кентукки, тем летом, когда ей исполнилось двадцать. И сделали они это, зная, что родились по разные стороны плохо очерченной границы и что однажды это им еще аукнется.

И аукнулось.

А теперь его отделила от нее другая граница, шире и страшнее. Когда-нибудь она нагонит его; это так же непререкаемо, как ампутация или нехватка медикаментов. Но пока ей суждено лишь всем рвущимся сердцем тосковать по нему и попытаться посвятить скорби и второй перерыв в смене — если получится отпроситься.

Не получилось.

Пришлось тосковать и оплакивать мужа на ходу, потому что, едва она отказалась от принесенной ей Полом Форксом пищи, которую тот тут же убрал, в палату на первом этаже доставили новую партию раненых.

Она слышала, как они прибыли: людей привезли тесные, маленькие и темные кареты «скорой помощи», те, что немногим лучше ящиков — или гробов. Выздоравливающие мужчины и помощники врачей осторожно выгружали новичков, одного за другим, слой за слоем, вывозя носилки на свет, и те, у кого еще остались для этого силы, моргали и щурились от солнца. Из крохотного окна своей каморки Мерси видела, как из карет появляется все больше и больше раненых — просто немыслимое количество; отупевшая от горя, она мимоходом подумала о том, что их, должно быть, складывали, как доски, штабелем, — столько народу умещалось в каждой повозке.

Двое… нет, трое солдат появились в бинтах с головы до пят, но в дальнейшей помощи они больше не нуждались. Они умерли в дороге. Так случается каждый раз, особенно по пути в Робертсоновский госпиталь. Капитан Салли обладает репутацией врача, исцеляющего самые ужасные раны, так что часто самых тяжелораненых отправляют именно к ней.

Сегодня транспортировку не перенесли только трое.

Что ж, неплохо, выживших и так в избытке; и, может, где-то еще стоит карета, которую Мерси не видит.

Хотя ей и разрешили уединиться у себя наверху, но две медсестры слегли с пневмонией, а третья собрала пожитки и, не сказав никому ни слова, сбежала ночью домой, выйдя как будто бы по нужде. Одного из докторов командировали на передовую военно-полевым хирургом, и Мерси ни капельки ему не завидовала. Так что госпиталь, в котором никогда не хватало коек, зато хаоса было более чем достаточно и в лучшие времена, сейчас отчаянно нуждался в рабочих руках.

В изножье постели Мерси стояли два чемоданчика. Оба упакованные. Она буквально жила на них с той поры, как приехала. Ящики около коек отсутствовали, не имелось в комнатках и шкафов, так что приходилось обходиться тем, что есть, держать имущество на полу или под Кроватью, если та не слишком продавлена.

У Мерси не провисала.

Она расстегнула пряжку левого чемодана и сунула медальон во внутренний кармашек, где он всегда хранился. Потом снова закрыла чемодан и выпрямилась, чтобы надеть передник, заколов его булавкой на привычном месте между ключицами. Кусок отполированной жестянки вновь послужил мутным зеркалом. Чепец сбился. Она поправила его и приколола к волосам шпилькой, чтобы держался, вслушиваясь, как нарастает какофония на нижних этажах.

Да, она тянула время.

В эти первые лихорадочные минуты она только путалась бы у других под ногами. А вот когда всех раненых занесут внутрь, и возницы карет закончат наспех оформлять бумаги, и изувеченные солдаты улягутся окровавленными рядами, тогда она сможет быть более полезной.

Она знала, какого сигнала ждать среди этого бедлама: ее время придет, когда всех впихнут в старый судейский дом и врачи и выздоравливающие примутся раздавать лающими голосами короткие приказы направо и налево. Вот когда эти отрывистые ноты зазвучат у нее на чердаке, она покинет каморку и спустится в круговерть чудовищного карнавала.

Она нырнет в самую гущу, в море немытых лиц, почерневших от синяков и пороха, поплывет вдоль ограждений, отделяющих от остальных четверых новых тифозных, двоих с воспалением легких и еще двоих с дизентерией — тех, кому скоро потребуется внимание, но которые могут и подождать немного.

Были тут и два «хрипуна» — так в больнице прозвали наркоманов, волшебным образом доживших на фронте до отправки в госпиталь. Смыслом их жизни была желтоватая дрянь, воняющая серой и гнилью; она разъедала их мозг до тех пор, пока они не утрачивали все человеческие способности и могли лишь тупо таращиться, тихо похрипывать и ковырять язвы, образовавшиеся вокруг ртов и носов. «Хрипуны» тоже могли подождать. Они никуда не денутся, а их состояние, виной которому они сами, ставит их в самый конец очереди.

Возле пациентов, нуждавшихся в срочной помощи, толпились, спина к спине, зад к заду, доктора. Медсестры, шаркая, сновали по узким проходам между койками так быстро, словно по торной дороге. Мерси на секунду остановилась здесь, чтобы окинуть взглядом увечных натриотов, лежащих там, где их оставили медики: либо на полу на носилках, либо возле коек старых пациентов, еще не освободивших места.

Потом она обогнала двух совещавшихся хирургов; не раз ее толкали ведрами для угля, черпаками с водой, подносами с лекарствами; она наткнулась на одного из мальчишек, которые передавали сообщения с этажа на этаж, от врача врачу. Мерси насчитала четырех таких гонцов, доставлявших клочки бумаги со скоростью телеграфной службы — и, пожалуй, гораздо исправнее.

Глубокий вдох. Один, другой. Нужно работать, нужно.

Протискиваясь между рядами, она добралась до перекрестка, где открывался вход в бывшую бальную залу судьи, которую они прозвали «больной», хоть каламбур получился скверным, поскольку тут собирали самых тяжелых пациентов с огнестрельными ранениями. Пуля — дура, она непредсказуема и безжалостна — всегда. Она впивается в тело, разрывая плоть; порой раненые конечности удерживаются лишь фрагментами костей и хрящей. Пули попадают в щеки, руки, ноги, глаза, оставляя на их месте кратеры. Иногда пуля пробивает легкое или расщепляет ребро.

Ничего, кроме ужаса, от пули не жди. А ядра и того хуже.

Тридцать кроватей было уже занято, около полудюжины изуродованных мужчин лежали на полу, измазанные по колено еще военной грязью, перевязанные такими черными бинтами, что трудно было сказать, запеклась ли на них кровь или это только земля с поля боя. Лица почти у всех были смертельно — уже смертельно — бледны, от кровопотери или же от шока после того, что им довелось увидеть. Да что там! Они и сейчас продолжали видеть это.