— Нет, отнюдь. Он получил ровно то, что заслуживал. Тридцать лет пахал как вол, за так, а от города, которому служил, никакого уважения не видел. — Она повертела в руках наполовину скуренную самокрутку. — Но все спускал им с рук. И я ненавидела его за это.

— Однако ваш отец верил в закон.

— Как и любой преступник! — чуть ли не рявкнула она в ответ.

Хейл оживился:

— Так вы в самом деле считаете, что он был преступником?

Последовала еще одна глубокая затяжка, потом женщина заговорила:

— Не передергивайте. Хотя вы правы. Он верил в закон. Временами у меня возникали сомнения, верит ли он во что-нибудь еще, но… да, в закон он верил.

Ненадолго воцарилось молчание, нарушаемое лишь треском и шипением искр в камине. Наконец Хейл произнес:

— Я пытаюсь во всем разобраться, мэм. Только и всего. Мне кажется, речь идет о чем-то большем, нежели побег из тюрьмы…

— Почему? — перебила она. — Почему, по-вашему, он пошел на это? Какой теории будет посвящена ваша книга, мистер Куортер?

Он замялся, потому что не успел еще определиться — пока не успел. И решил поставить на версию, которая, по его расчетам, должна была показаться Брайар наименее оскорбительной:

— Думаю, он поступал так, как ему казалось правильным. Но если честно, меня больше интересует ваше мнение. Мейнард ведь растил вас в одиночку, если не ошибаюсь? Наверное, вы знали его лучше, чем кто-либо еще.

Ее лицо приобрело нарочито непроницаемое выражение.

— Хочу вас удивить. Мы были не так уж близки.

— Но ваша мать скончалась…

— …при родах, совершенно верно. Иных родителей я не знала, да и он был не ахти какой отец. Он не лучше разбирался в воспитании дочерей, чем я в географии Испании.

Почуяв, что разговор заходит в тупик, Хейл отважился на другой маневр, которым чаял вернуть ее расположение. Его взгляд блуждал по каморке — по добротной мебели без претензий на роскошь, по чистым, но видавшим виды полам. В глаза ему бросился коридорчик, ведущий в заднюю часть дома. С его места было видно, что все четыре двери в конце прохода закрыты.

— Видимо, вы здесь выросли? В этом доме? — изобразил он внезапную догадку.

Она не подобрела:

— Это всем известно.

— И все-таки они принесли его сюда. Один из участников побега и его брат — они принесли его сюда и попытались спасти. Послали за доктором, но…

Брайар ухватилась за провисшую нить беседы и потянула на себя:

— …но он чересчур надышался Гнили. И умер даже раньше, чем о нем узнал доктор. И честное слово, — она стряхнула в камин длинный столбик пепла, — так оно и лучше. Вы хоть представляете, что его ожидало бы, если б он выжил? Суд за измену, по меньшей мере за злостное неподчинение. В лучшем случае — тюрьма. В худшем — расстрел. У нас с отцом были разногласия, но такой участи я ему не пожелала бы. Да, так оно и лучше, — повторила она и уставилась на пламя.

Хейл на пару мгновений замешкался с ответом, собираясь с мыслями. Наконец проговорил:

— А вам удалось повидать его перед смертью? Я знаю, вы покинули Сиэтл одной из последних и наведались сюда. Удалось ли взглянуть на него в последний раз?

— Удалось, — кивнула она. — Он лежал вон в той задней комнате — на собственной кровати, под простыней, перепачканной рвотой, от которой в итоге и задохнулся. Ни следа посещения доктора, да он и не приходил, судя по всему. Я вообще не уверена, что в те дни, в разгар эвакуации, кому-то по силам было найти врача.

— Значит, он был мертв — и в доме никого?

— Никого, — подтвердила она. — Парадная дверь оказалась взломана, но при этом притворена. Кто-то с почтением уложил его на кровать, это врезалось мне в память. Тело прикрыли простыней, а возле кровати оставили его винтовку и жетон. Но он был мертв, окончательно и бесповоротно. Гниль не поставила его на ноги, спасибо Господу и на том.

Хейл строчил в блокноте, подбадривая собеседницу голосом. Карандаш порхал по бумаге.

— Как думаете, это сделали заключенные?

— Это вы так думаете, — сказала она. Интонация не казалась обвиняющей.

— Предполагаю, — отозвался он, хотя от уверенности захватывало дух.

Брат того заключенного рассказал ему, что жилище Мейнарда они оставили в полном порядке и ничего там не тронули. По его словам, тело уложили на кровать, а лицо прикрыли. Все эти подробности не всплывали ни в досужих разговорах, ни в официальных расследованиях по делу о Великом Побеге. А их за прошедшие годы хватило с лихвой.

— А затем… — с надеждой на продолжение начал он.

— Я вытащила его за дом и похоронила под деревом, рядом с его старым псом. Пару дней спустя пришли двое из городской полиции и выкопали его обратно.

— Чтобы знать наверняка?..

Она крякнула.

— Чтобы знать наверняка, что он не сбежал из города на восток; что Гниль не оживила его; что я зарыла его там, где показала им. Выбирайте сами.

Закончив погоню карандаша за словами, он поднял глаза:

— Что вы сейчас сказали насчет Гнили? Неужели они так быстро поняли, чего от нее ждать?

— Поняли. Они почти сразу смекнули, что к чему. Не все жертвы Гнили поднимались на ноги, но уж если поднимались, то выходили на охоту в считаные дни. Но по большому счету власти хотели убедиться, что Мейнард не ушел безнаказанным. А когда поняли, что им уже до него не добраться, бросили на заднем дворе. Даже не позаботились о погребении. Оставили под деревом, и все. Пришлось хоронить во второй раз.

Карандаш и подбородок Хейла замерли над блокнотом.

— Простите, я не ослышался?.. Вы хотите сказать…

— Не делайте такой потрясенный вид. — Она шевельнулась, обивка стула скрипнула. — Яму не засыпали, и то хорошо. Во второй раз все прошло куда быстрее. Позвольте теперь задать вопрос вам, мистер Куортер.

— Хейл, если можно.

— Воля ваша, Хейл. Скажите, сколько вам было лет, когда к нам пожаловала Гниль?

Карандаш дрогнул. Биограф приложил его к блокноту и произнес:

— Почти шесть.

— Так я и думала. То есть совсем еще малютка. Вы ведь даже и не помните, какова была жизнь до появления стены?

Он покачал головой: нет, не помнит. Совсем.

— Зато я помню, как возводили стену. Как она фут за футом возносилась над зараженными кварталами. Все двести футов, вокруг всего эвакуированного района. Да, я помню… Прямо отсюда я за ней и наблюдала. Вон из того окошка рядом с кухней. — Она махнула в направлении печки и небольшой прямоугольной рамы. — И днем, и ночью. Все семь месяцев, две недели и три дня, которые ушли у них на строительство.

— Удивительная точность. Вы всегда ведете счет таким вещам?

— Нет. Но запомнить было немудрено. Они закончили ровно в день, когда родился мой сын. Одно время мне думалось, а не скучает ли он по всему этому шуму. Он ведь ничего другого и не слышал, когда я его вынашивала, — только грохот кувалд да стук зубил. Как только бедняжка появился на свет, на мир пала тишина.

Внезапно женщину посетила какая-то мысль, и она села прямо. Стул запротестовал.

Она взглянула на дверь:

— Кстати, о мальчишке. Время уже позднее. И куда только он запропастился, ума не приложу. Обычно к этому часу он возвращается. — Тут же поправилась: — Он часто возвращается к этому часу, а на улице холод собачий.

Хейл привалился к жесткой деревянной спинке присвоенного стула.

— Жаль, он никогда не видел деда. Уверен, Мейнард гордился бы им.

Брайар подалась вперед, опершись локтями на колени, потом спрятала лицо в ладонях и потерла глаза.

— Не знаю, — проронила она.

Выпрямилась, утерла лоб тыльной стороной руки. Стянула перчатки, бросила на приземистый круглый столик перед камином.

— Не знаете? Разве у него есть еще какие-то внуки? Ведь у него не было других детей, кроме вас?

— Нет, насколько мне известно, но всякое возможно. — Она нагнулась и начала расшнуровывать ботинки. — Простите, что при вас. Я в них с шести утра.

— Да что вы, не обращайте на меня внимания, — откликнулся он и стал смотреть на огонь. — Извините за назойливость, я все понимаю.

— Вы и впрямь назойливы, но впустила-то вас я, так что сама виновата. — Один ботинок с глухим чавканьем соскочил с ноги, и она взялась за второй. — И не берусь утверждать, значил бы что-то Зик для Мейнарда или наоборот. Слишком они разные.

— Быть может, Зик… — Хейл ступал на опасную почву и понимал это, но все-таки не мог удержаться, — слишком похож на своего отца?

Брайар не вздрогнула, не нахмурилась. Ее лицо вновь превратилось в неподвижную маску. Она стащила второй ботинок и пристроила рядом с первым.

— Не исключено. Отцовская кровь еще может взыграть, но пока он всего лишь мальчишка. У него еще есть время, чтобы разобраться в себе. Что же до вас, мистер Хейл, то, боюсь, пора нам прощаться. Поздно уже, рассвет скоро.

Хейл со вздохом кивнул. Слишком сильно надавил, не удержался… Нужно было и дальше говорить о покойном отце, а не о покойном муже.

— Прошу прощения, — сказал он, встал со стула и засунул блокнот под мышку. Потом надел шляпу, поплотнее запахнул пальто на груди и добавил: — И спасибо, что уделили мне время. Очень вам признателен за все, что вы рассказали. Если мою книгу когда-нибудь опубликуют, не забуду вас упомянуть.

— Угу.

И она выпроводила его за дверь, в объятия темноты. Хейл потуже обмотал шарф вокруг шеи и натянул шерстяные перчатки, настраиваясь на рандеву с ветреным зимним вечером.

2

За угол дома юркнула какая-то тень, и раздался шепот:

— Эй. Эй, это я вам…

Хейл остановился и подождал. Из-за угла выглянула голова с растрепанной каштановой шевелюрой. За ней последовало костлявое, но основательно укутанное тело — подросток, ввалившиеся щеки, диковатые глаза. Его лицо то озарялось в неровном свете камина, сочащемся из окна, то исчезало в тени.

— Вы тут расспрашивали про моего дедушку?

— Иезекииль? — без труда догадался Хейл.

Мальчишка подобрался поближе, сторонясь просвета между шторами, через который его могли разглядеть из дома.

— И что вам сказала моя мать?

— Почти ничего.

— Она сказала вам, что он герой?

— Нет, — ответил Хейл. — Такого она мне не говорила.

Подросток сердито фыркнул и мазнул перчаткой по макушке, пуще прежнего взъерошивая волосы.

— Ну само собой, не говорила. Она в это не верит, а даже если и верит, то плевать хотела.

— Не могу знать.

— Зато я знаю. Она ведет себя так, будто он и не сделал ничего хорошего. Как будто остальные правы и он выпустил заключенных ради взятки — ну и где тогда деньги? Разве похоже, что у нас есть какие-то деньги?

Зик красноречиво умолк, но биограф не нашелся с ответом. Мальчишка продолжил:

— Как только до них дошло насчет Гнили, они стали эвакуировать всех кого не лень, помните? Из больницы и даже из тюрьмы, но были еще люди в полицейском участке, которых арестовали, но не успели ни в чем обвинить. Их просто оставили взаперти. И никак не выбраться. А Гниль была на подходе, об этом все знали. А им всем, значит, умирать. — Он шмыгнул носом и потер под ним рукой — то ли из него текло, то ли просто закоченел. — Но мой дедушка — в смысле, Мейнард… Капитан велел ему перекрыть последний выход из квартала, но он не стал этого делать, потому что там еще оставались люди. А они были бедняки вроде нас. И не все ведь натворили что-то плохое, какое там. На ерунде в основном попались — украли какую-нибудь мелочь, ну или сломали.

А вот мой дед уперся, и все тут. Не захотел обрекать их на смерть. Газ почти уже до них добрался, и самый короткий путь до участка был отрезан. Но он рванул туда прямо через Гниль — только прикрыл лицо, как сумел.

Как добежал до места, потянул за рычаг, который открывает камеры, а потом налег всем весом и удерживал — а то двери опять захлопнулись бы. И пока все спасались, дед оставался там.

Последними вышли двое братьев. Они поняли, что он сделал, и вытащили его. Но дед к тому времени надышался газа, и было слишком поздно. Они дотащили его до дому — пытались помочь, хотя могли бы снова угодить за решетку, если бы их кто-нибудь увидел, и знали об этом. И все равно не побоялись, прямо как он сам. Потому что не бывает так, чтобы человек был вконец плохой. Может, Мейнард поступил не совсем хорошо, но и они ведь сделали доброе дело.

В общем, расклад такой, — сказал Зик, тыча пальцем Хейлу под нос. — В камерах сидело двадцать два человека, и Мейнард спас их всех до единого. Это стоило деду жизни, а взамен ему — ничегошеньки. — Уже взявшись за дверную ручку, мальчишка добавил: — И нам тоже.

3

Брайар Уилкс закрыла за биографом дверь.

На минутку прижалась к ней лбом и постояла, затем побрела к камину. Погрела руки, составила рядом ботинки и принялась расстегивать рубашку, ослабив корсетный пояс.

В коридоре ее поджидали двери в комнаты, принадлежавшие ее отцу и сыну. Если бы ими пользовалась только она, то с таким же успехом их можно было заколотить. В отцовскую каморку Брайар не заглядывала уже много лет. К сыну… как она ни напрягала память, вспомнить не удавалось — не удалось даже представить, как выглядит его комната.

Она остановилась перед дверью Иезекииля.

В отцовское жилище она не заглядывала из некой философской необходимости; комнаты мальчика она сторонилась без особой на то причины. Если бы кто-нибудь ее об этом спросил (а никто, естественно, не спрашивал), Брайар могла бы сказать в свое оправдание, что уважает его право на личную жизнь; однако на деле все обстояло проще, не сказать — хуже. Она забросила его комнату, потому что та не будила в ней ровным счетом никакого любопытства. Кто-то мог бы усмотреть в ее равнодушии безразличие к сыну, но то был лишь один из побочных эффектов постоянной усталости. И все равно ее кольнуло чувство вины. «Я плохая мать», — произнесла она вслух, потому что ни одна живая душа не могла ее услышать — некому возразить, некому согласиться.

Мимолетное наблюдение, не более, — и все-таки в ней заговорила потребность как-то его опровергнуть. Она взялась за дверную ручку и провернула ее.

Дверь открылась внутрь, и лампа разогнала непроглядную пещерную тьму.

В углу притулилась знакомая кровать с плоским изголовьем. На ней Брайар спала в детстве. Она была вдвое уже ее нынешнего ложа, хотя по длине вполне сгодилась бы взрослому человеку. На поперечинах покоилась старая пуховая перина, слежавшаяся в блин толщиной дюйм-два. Поверх замызганной простыни комком валялось стеганое одеяло, сбитое к изножью.

У окошка в изножье кровати притаился грузный коричневый комод, там же — груда грязной одежды, из которой тут и там выглядывали распарованные ботинки.

— Надо бы постирать его вещички, — пробормотала она, прекрасно зная, что либо придется с этим повременить до воскресенья, либо горбатиться ночью — и что Зик, скорее всего, устанет до той поры от беспорядка и займется стиркой сам.

Ей не доводилось еще слышать о мальчишке, до такой степени наловчившемся ухаживать за собой, — впрочем, вместе с Гнилью в жизнь каждой семьи вошли перемены. Да, перемены коснулись всех. Но Брайар и Зика в особенности.

Ей нравилась мысль, что мальчик хотя бы отчасти понимает, почему так редко видит свою мать. И приятнее было считать, что он не слишком осуждал ее. Чего хотят мальчишки, как не свободы? Они ценят независимость, носятся с ней как со знаком зрелости — и если так рассуждать, то ее сыну невероятно повезло.

В парадную дверь что-то стукнуло, шумно завозились с замком. Вздрогнув, Брайар прикрыла дверь спальни и скользнула под защиту собственной комнаты. Там она сбросила с себя остатки рабочей одежды и, заслышав топот в гостиной, крикнула:

— Ты пришел, Зик?

И почувствовала себя глупо — хотя вместо приветствия сгодится и такой вопрос.

— Что?

— Я спросила, ты пришел?

— Пришел, — донеслось в ответ. — Ты где?

— Уже иду, — заверила она, но показалась из спальни добрую минуту спустя — зато теперь от нее не так несло машинной смазкой и угольной гарью. — Где был?

— Гулял.

Он успел снять пальто и повесить его на крючке возле двери.

— Ты ел? — спросила она, стараясь не замечать его худобы. — Мне вчера выдали жалованье. Знаю, в кладовке у нас сейчас шаром покати, но скоро я это исправлю. Ну и кое-что все-таки найдется.

— Да нет, я уже поел. — Он всегда так говорил — и оставалось только гадать, правда это или нет. Предупреждая дальнейшие расспросы, Зик продолжил: — Ты сегодня поздно вернулась, да? Что-то холодновато тут. По-моему, камин и разгореться толком не успел.

Она кивнула и направилась к чулану с продуктами. Ужасно хотелось есть, но чувство голода так часто навещало ее, что Брайар привыкла на него не отвлекаться.

— Взяла дополнительную смену. У нас там кое-кто заболел.

На верхней полке в чулане обнаружилась смесь для тушения — сушеные бобы и кукуруза. Снимая банку, Брайар мысленно посетовала на отсутствие мяса, но увлекаться сожалениями не стала.

Она поставила на огонь кастрюльку с водой и нашарила под полотенцем кусочек хлеба, зачерствелого чуть ли не до несъедобности, однако сунула его в рот и принялась жевать.

Иезекииль взял стул, присвоенный Хейлом, подтащил его к камину и принялся отогревать онемевшие на холоде руки.

— К тебе заходил какой-то мужчина, — сказал он с таким расчетом, чтобы мать за углом расслышала его слова.

— Так ты его видел?

— Чего он хотел?

В кастрюльку с глухим перестуком и бульканьем посыпалась суповая смесь.

— Поговорить. Конечно, для гостей поздновато. Наверное, со стороны это не очень-то, но что нам могут сделать соседи? Наболтать всяких гадостей у нас за спиной?

Когда сын опять заговорил, в его голосе слышалась усмешка:

— И о чем же он хотел поговорить?

Вместо ответа, она дожевала хлеб и спросила в свой черед:

— Ты уверен, что не хочешь присоединиться? На нас двоих с головой хватит, а вид у тебя — не позавидуешь. Кожа да кости.

— Я же сказал, что поужинал. А вот тебе в самый раз бы подзаправиться. Ты такая тощая, куда уж мне до тебя.

— А вот и нет, — отозвалась она.

— Да оба мы такие. Но чего все-таки хотел тот мужчина? — повторил Зик.

Она вышла из-за угла и привалилась к стене, сложив руки на груди. Волосы окончательно растрепались, от прически и не осталось и следа.

— Он пишет книгу о твоем дедушке. Или говорит, что пишет.

— Думаешь, может и не писать?

Брайар пристально вгляделась в лицо сына, пытаясь понять, кого же он напоминает, когда делает такое вот невинное, нарочито бесстрастное лицо. Определенно, не своего отца, хотя бедняжке и достались в наследство его космы. Посветлее, чем у нее, потемнее, чем у папаши, — дикая шевелюра, которую ни гребнем, ни маслом не урезонить. Такие волосы словно созданы для того, чтобы расти на детской головке и получать ласки от воркующих старушек. Но чем старше становился Зик, тем нелепее они смотрелись.

— Мам? — не отступался он. — Думаешь, тот мужчина врал?

Она мотнула головой — ничего не отрицая, только чтобы отделаться от мыслей.

— Мм… Ну, не знаю. Может, да. А может, и нет.

— С тобой все хорошо?

— Лучше не бывает, — проговорила она. — Просто… просто на тебя смотрела. Я так редко тебя вижу, честное слово… Надо бы нам… не знаю даже. Надо нам что-нибудь делать вместе.

Он смущенно заерзал:

— Что, например?