Ее защитные очки остались нетронутыми — что ж, спасибо и на том. Ей недешево обходились и перчатки, а за порчу более сложного инвентаря пришлось бы отдать компании недельный заработок.

Все рабочие носили очки с подцвеченными линзами, позволявшими любому наблюдателю — по причинам, до сих пор толком не исследованным, — без труда различать коварную Гниль. Даже в небольших количествах та представлялась глазу зеленовато-желтым, вязко сочащимся маревом. Хотя с научной точки зрения Гниль относилась к газам, она обладала приличной плотностью и по свойствам напоминала ил, растекаясь и собираясь в сгустки.

Застегнув ремешки и пристроив неуклюжее приспособление на лице, Брайар повесила пальто на крючок, вооружилась гаечным ключом — длинным, в половину руки, — и прошла в главный цех, где ей предстояло до самого вечера двигать с места на место пышущие жаром котлы.

Десять часов спустя она сняла перчатки, стянула очки и вернула все на полку.

За дверью по-прежнему моросило, и неудивительно. Брайар потуже затянула на подбородке завязки шляпы — большой, с круглыми полями. Не хватало еще, чтобы по милости дождя в волосах выцвели рыжие пряди; лучше им оставаться черными. Поплотнее запахнув пальто на груди и спрятав руки в карманы, она зашагала домой.

Обратная дорога представляла собой чуть ли не сплошной подъем, зато ветер бил прямо в спину, шквалом налетая с океана и разбиваясь о крыши на задворках старого города. Сам путь был хоть и неблизким, но хорошо знакомым, и Брайар не обращала на стихию особого внимания. Она так привыкла к непогоде, что та казалась не более чем фоновой музыкой — неприятной, но и не назойливой, разве что временами по пальцам ног разливалось онемение, и приходилось хорошенько притопнуть, чтобы вернуть в них жизнь.

Когда она дошла до дому, только-только начало темнеть.

Еще немного, и у нее закружилась бы голова от радости. Зимой ей редко случалось возвращаться до того, как небосклон наливался чернотой, — и до чего же удивительно было взбираться по перекошенным каменным ступеням, когда среди туч еще проглядывали розовые жилки!

Невелика победа — и все же ее хотелось отпраздновать.

Только сперва, подумала Брайар, нужно извиниться перед Иезекиилем. Усадить его рядышком и поговорить — лишь бы выслушал до конца. Если уж на то пошло, можно рассказать ему кое-какие подробности. Не все, само собой.

Самого худшего ему неоткуда было знать, даже если он и считал иначе. Брайар представляла, какие слухи бродят по городу. Ей и самой приходилось с ними сталкиваться, десятки раз отвечая на расспросы десятков полицейских, репортеров и взбешенных потерпевших.

Дело ясное, слышал их и Зик. Его терзали ими в школе, еще когда он был малышом и давал волю слезам. Однажды — тогда мальчик едва доставал ей до пояса — он поинтересовался, а правда ли все это. Неужели это папа сделал ту ужасную машину, из-за которой город оказался разрушен и местами ушел под землю? Неужели Гниль началась из-за него?

— Да, — пришлось ей сказать в тот день. — Да, так все и произошло, но я не знаю почему. Он никогда мне не говорил. Пожалуйста, не спрашивай меня больше о таких вещах.

И он действительно перестал спрашивать, хотя временами Брайар и жалела об этом. Если бы мальчик спросил, она бы, возможно, придумала для него какую-нибудь хорошую… замечательную историю. Ведь не сводилось же все к страху и отчуждению… Некогда она искренне любила своего мужа — и не без причин. Кое-какие из них не спишешь на девичье легкомыслие, и не в одних деньгах дело.

(О, она знала, что он богат… и в каком-то смысле, наверное, деньги помогали ей оставаться легкомысленной. Но решающей роли они не играли. Никогда.)

Можно рассказать Зику о тайком даримых цветах, о записках, начертанных почти что волшебными чернилами, которые сами собой начинали мерцать, вспыхивали и исчезали без следа. А еще были всякие милые штучки и очаровательные игрушки. Однажды Левитикус сделал для нее брошку, которая со стороны казалась обычной пуговицей, но стоило повернуть филигранный ободок, как миниатюрный механизм внутри начинал выводить изысканную мелодию.

Если бы Зик хоть раз ее спросил, она бы поделилась с ним парой-тройкой историй об этом человеке и тот не выглядел бы уже таким чудовищем.

И все же, подумалось ей, глупо было ждать, пока мальчик сам не спросит. Все вдруг стало очевидней некуда: надо было просто рассказать ему. Пускай бы бедный мальчик знал, что выпадали на их долю и хорошие деньки и что у нее имелись весомые причины — по крайней мере так ей казалось в то время, — чтобы сбежать от строгого, холодного отца под венец с каким-то там ученым, хотя ей тогда набежало едва ли больше лет, чем теперь ее сыну.

И вообще, так бы ему и сказала прошлым вечером: «Ты тоже ни в чем не виноват. Насчет тебя они точно так же заблуждаются, но у тебя еще есть время их переубедить. Тебе еще не приходилось принимать решений, способных искалечить твою жизнь».

От этих мыслей она приободрилась даже больше, чем от раннего возвращения домой и от надежды застать Зика. Можно начать без всяких вступлений. Надо загладить старые промахи — да и они, по сути, не что иное, как недоразумения, порожденные нерешительностью.

Ключ с резким звуком повернулся в скважине. За отворившейся дверью затаилась темнота.

— Зик? Зик, ты дома?

Камин остыл. Брайар взяла лампу со столика у двери и принялась искать спички. В доме не горело ни единой свечи. Ее раздражала необходимость в дополнительном освещении. Прошло много месяцев с тех пор, как можно было вернуться сюда с работы и впустить свет, всего-то раздвинув шторы. Но солнце почти уже скрылось за горизонтом, и все комнаты тонули во мраке, лишь от ее лампы разбегались тени.

— Зик?

Она и сама не знала, для чего опять выкрикивает имя сына, — она уже поняла, что его нет дома. И дело было не только в темноте — просто дом казался пустым. В нем стояла тишина, в которой не было места для мальчика, запершегося у себя в комнате.

— Зик?

Безмолвие становилось невыносимым, и Брайар не понимала отчего. Ей не раз доводилось возвращаться в пустой дом, но это никогда не действовало ей на нервы.

Хорошего настроения как не бывало.

Свет лампы заметался по дому. Детали понемногу выступали из тьмы. Ей не показалось: кое-что и вправду было не так. Один из шкафчиков на кухне открыт; в нем она хранила бакалейные продукты, когда удавалось ими разжиться, — консервы, сухари, крупа. Теперь он зиял пустотой. Посреди комнаты, на полу перед кожаным стулом, блеснул отраженным светом кусочек металла.

Пуля.

— Зик? — снова повторила она, только это напоминало уже не вопрос, а бессильный выдох.

Она подняла пулю и стала рассматривать ее — и все то время, что допрашивала взглядом бессловесный металл, чувствовала себя уязвимой.

И не так, будто за ней наблюдают. Нет, будто она беззащитна перед нападением.

Будто где-то рядом таилась опасность и знала, как пробраться в дом.

Двери. Четыре двери в тесном коридорчике — одна ведет в кладовку, три другие — в спальни.

Дверь Зика была распахнута.

Она чуть не выронила лампу с пулей заодно. Слепой ужас сдавил ей грудь, пригвоздил к месту.

Стряхнуть его можно было единственным способом — пошевелиться. И она поволокла ноги к коридору. Может статься, к ним нагрянули воры… вот только какое-то первобытное чутье подсказывало ей, что посторонних здесь нет. Слишком законченной казалась пустота, слишком глубоко отдавались звуки. В доме никого не было, в том числе и тех, кому тут находиться не полагалось.

Комната Зика выглядела почти так же, как и за день до этого. Ни особой чистоты, ни беспорядка — личных вещей у мальчика было всего ничего.

И лишь выдвижной ящичек сиротливо лежал на кровати.

Поскольку он был пуст, а Брайар понятия не имела, что могло в нем лежать раньше, она сразу направилась к комоду и проверила остальные. В них тоже ничего не обнаружилось, кроме одинокого носка, который до того зиял дырами, что превратился в сетку.

У мальчика была торба. Точно была: с ней он ходил в школу, когда удостаивал ту посещением. Брайар сама ее смастерила из завалявшихся лоскутов парусины и кожи — шила и шила, пока у нее не получилась достаточно вместительная и крепкая сумка, способная выдержать груз учебников, на которые они едва наскребли денег.

И вот ее-то Брайар и не могла найти.

Быстро обшарив комнату, она ничего не достигла: не было даже намека на то, куда подевался мальчик или сумка… пока ей не пришло на ум опуститься на колени и задрать край одеяла. Под самой кроватью — пусто. А вот под матрасом, между рамой и слежавшейся периной, бросался в глаза бугор правильной формы. Просунув руку, Брайар выудила связку чего-то гладкого и хрустящего между пальцами.

Бумаги. Небольшая пачка бумаг всех форм и размеров. В том числе…

Она перевернула ее, осмотрела спереди и сзади, и легкие сдавило таким ледяным страхом, что стало трудно дышать.

…карта центральных кварталов Сиэтла, разорванная пополам.

Надо полагать, на недостающей половине был изображен старый деловой район — тот, что пал жертвой чудовищного землетрясения, последовавшего за пробным пуском Костотряса… тот, где несколько дней спустя потекли первые струйки Гнили.

Откуда Зик ее взял?

С одного края городского плана виднелась аккуратная линия отрыва, — похоже, раньше он красовался в какой-то книге. Однако скромная Сиэтлская библиотека так и осталась за запретными стенами, и книги в городе теперь встречались редко, а стоили немало. Купить такую ему было бы не по средствам, хотя он мог ее украсть или…

От карты странно пахло. Брайар добрых полминуты продержала ее в руках, прежде чем учуяла запах, — тот оказался до того знакомым, что его легко было не заметить. Она поднесла бумажку к носу и принюхалась. Может, ей это только чудится. Но есть один хороший способ увериться.

Она пробежала по коридору к себе в комнату и принялась копаться в высоком и скрипучем платяном шкафу, пока не нашарила нужную вещь — фрагмент линзы, оставшийся с давних времен, с самых первых и самых тяжелых дней… дней, когда приказ об эвакуации только-только вышел и был довольно расплывчатым. Никто не был до конца уверен, от чего спасается и почему; зато все усвоили, что напасть становится различимой для глаза, если надеть маску или очки с подцвеченными линзами.

Других способов на тот момент не существовало. Спекулянты приторговывали стекляшками прямо на улицах, заламывая неслыханные цены, — и не все линзы были настоящими. Кое-какие повытаскивали из промышленных масок или защитных очков, а подделки подешевле так и вовсе мастерили из обычных моноклей и бутылочных донышек.

О деньгах в ту пору никто не задумывался. Брайар досталась линза размером с ладонь — зато настоящая, и пользы от нее было ничуть не меньше, чем от тех очков, что остались на очистной станции вместе с перчатками.

Она затеплила еще пару свечей и отнесла в комнату Зика. Поставив их рядом с лампой, Брайар поднесла к глазам исцарапанную стекляшку и присмотрелась к вещам, обнаруженным в матрасе. И действительно, все они: карта, всякие листовки, обрывки плакатов — испускали нездоровое, желтое свечение, которое лучше любых табличек указывало на исходящую от них угрозу.

— Гниль, — простонала она.

Бумаги носили обильные следы заразы. До того обильные, строго говоря, что происхождение этих бумаг практически не вызывало сомнений. Едва ли ее сын отдал за них деньги — за диковинки из города, скрытого за исполинской глухой стеной. В некоторых лавках и в самом деле торговали вещичками, оставшимися после эвакуации, но стоили те недешево.

— Черт бы побрал его безмозглых дружков вместе с их дурацкой желтухой, — вырвалось у нее. — Черт бы побрал их всех.

Не без труда поднявшись с колен, она снова сбегала в свою спальню, на сей раз за маской из муслиновой ткани. Прикрыла рот и нос, завязала и лишь тогда рискнула вывалить содержимое тайника на кровать. Подборка оказалась странной, если не сказать больше. Кроме карты, в матрасе хранились старые билеты и афиши, страницы из каких-то романов, вырезки из газет, которым насчитывалось больше лет, чем самому мальчику.

Жаль, кожаные перчатки остались на работе. За неимением лучшего Брайар нацепила на руку дырявый носок и начала просматривать бумаги, на ходу сортируя их. На глаза ей то и дело попадалось ее имя, по крайней мере когда-то это имя ей принадлежало.

...

9 АВГУСТА 1864 г. Властями проведен обыск в доме Левитикуса и Брайар Блю, однако никаких улик, способных пролить свет на происшествие с Костотрясом, обнаружить не удалось. Местонахождение Блю по-прежнему остается неизвестным, что подкрепляет версию о злом умысле. Жена ученого не смогла что-либо пояснить по сути испытаний, в результате которых едва не ушло под землю несколько городских районов и погибло не менее тридцати семи человек и трех лошадей.

...

11 АВГУСТА 1864 г. Брайар Блю задержана для допроса по делу о разрушении банков на Коммершл-авеню и последовавшем исчезновении ее мужа. Ее роль в событиях, связанных с трагическим запуском Костотряса, остается неясной.

Брайар помнила эти статьи. В памяти всплыло, как она за обедом проглядывает заметку за заметкой и безуспешно пытается изобразить аппетит, не подозревая еще, что за ее тошнотой кроется нечто большее, чем измотанные следователями нервы. Но где мог Иезекииль раздобыть такие вырезки — и как? Все эти газеты вышли из печати шестнадцать лет назад и распространялись в городе, который простоял мертвым и покинутым почти все это время.

Наморщив нос, она схватила подушку Зика, сорвала наволочку и запихнула в нее бумаги. Под несколькими слоями постельного белья от них тоже не было особого вреда, но чем меньше они соприкасались с окружающим миром, тем спокойнее становилось у нее на душе. Мало припрятать их, убрать от греха подальше — на самом деле Брайар хотелось закопать их в землю. Да какой теперь в том смысл?

Зика все еще не было дома. У нее появилось подозрение, что этой ночью он и не собирался возвращаться домой.

И появилось оно еще до того, как Брайар приметила на столе в гостиной записку, на которую сперва не обратила внимания. Зик высказался кратко и по существу: «Мой отец невиновен, и я сумею это доказать. Прости меня за все. Вернусь, как только смогу».

Брайар смяла записку в кулаке и зашлась дрожью, которую оборвал лишь ее крик — неистовый, яростный вопль, перепугавший, без сомнения, всех соседей. Но их мнение значило для нее столь мало, что вопль повторился вновь. Лучше ей от этого не стало ни на йоту, но она не удержалась и завопила в третий раз, а потом схватила попавший под руку стул и швырнула его через всю комнату, прямо в каминную полку.

Стул разломился пополам, но не успели его останки рухнуть на пол, как Брайар уже вылетела с фонарем на крыльцо и скатилась по лестнице.

Она на бегу подвязала шляпу и запахнула пальто. Дождь почти перестал, но бежать приходилось против ветра, по обыкновению колючего. Спустившись с холма, Брайар поспешила в то единственное место, где Зика можно было наверняка застать в тех редких случаях, когда он задерживался достаточно долго, чтобы она начала волноваться.

В четырехэтажном здании у воды, успевшем побывать и складом, и борделем, община монашек устроила приют для детей, у которых Гниль отняла родителей.

В Сиротской обители сестер Благодати Господней выросло целое поколение мальчишек и девчонок, умудрившихся ускользнуть от газа и без помощи взрослых пробраться на Окраину. Сейчас даже самые юные из тех, кто поселился здесь в первые годы, были уже достаточно взрослыми, чтобы либо подыскать себе новый дом, либо согласиться на какую-нибудь работу в церкви.

Среди мальчиков постарше выделялся некий Ректор Шерман по прозвищу Задирала — парнишка лет семнадцати, если не больше. Он заработал себе известность, приторговывая «желтухой» — штукой хоть и незаконной, но крайне востребованной. То был дешевый наркотик — желтоватая зернистая кашица, которую получали перегонкой зловредного газа. Действие он оказывал столь же приятное, сколь и губительное. Желтуху заваривали и вдыхали пары, чтобы блаженно и тупо прибалдеть, однако рано или поздно хроническое употребление приводило к смерти… и не слишком быстрой.

Желтуха не просто разрушала разум — омертвлялось само тело. Возникнув в уголках рта, гангрена расползалась по всему лицу, поедая щеки и нос. Пальцы на руках и ногах отваливались, и со временем больной мог окончательно превратиться в пародию на неупокоенных «трухляков», которые, похоже, и по сей день бессмысленно волочили ноги в обнесенных стеной кварталах.

Несмотря на очевидную опасность, наркотик пользовался большим спросом. А поскольку спрос был велик, Ректор всегда располагал полным ассортиментом трубок, рецептов и крошечных бумажных пакетиков с дурью.

Брайар пыталась оградить Зика от его влияния, но реально сделать ничего не могла, а Ректор как будто и не навязывал наркотика ее сыну — ни для продажи, ни для употребления. В сущности, мальчика интересовали совсем другие материи — общение, дух товарищества, возможность потереться среди сверстников, которым не придет на ум облить его синей краской или повалить на землю и намалевать на лице грязное ругательство.

Да, она все понимала, но это еще не значило, что ей все это нравилось, и отозвавшийся на крики, которыми она оглашала приют, долговязый рыжий паренек ей тоже не нравился.

Она протиснулась мимо монашки в неуклюжем сером одеянии и приперла Ректора к стене. Глаза у него стали до того круглыми и честными, что о невиновности и речи быть не могло.

— Слушай, — начала она, нацелив палец ему в подбородок, — тебе известно, где сейчас мой сын, и ты мне это скажешь, иначе я оторву тебе уши и заставлю их съесть, портовый ты оборвыш, торгаш поганый.

Ее голос ни разу не взлетел до крика, но каждое слово было увесистым, как молот.

— Сестра Клэр? — проскулил он, обнаружив, что дальше ему пятиться некуда.

Брайар одарила сестру Клэр взглядом, от которого металл пошел бы ржавчиной, и снова переключила внимание на Ректора:

— Если мне придется просить дважды, то жалеть об этом ты будешь до конца жизни, как бы тот ни был далек.

— Но я не знаю. Честно, не знаю, — прохныкал он.

— Зато догадываешься, сдается мне. А еще мне сдается, что догадки твои близки к истине. И вот честное слово, если ты сию же минуту не откроешь рот и не заговоришь, то навлечешь на себя тяжелейшие и неприятнейшие телесные повреждения, и, когда я закончу, ни одна монашка и ни один священник, да и вообще ни один человек, разгуливающий в святых одежках, тебя уже не узнает. Ангелы будут рыдать, глядя на то, что от тебя останется. А теперь говори.

Его безумный взгляд метался между Брайар, застывшей с разинутым ртом сестрой Клэр и священником, который мгновение назад вошел в комнату.

Тут ее осенило, и вовремя, иначе парнишка схлопотал бы удар в живот.

— Понимаю, понимаю.

Он не хотел обсуждать дела на виду у своих благодетелей.

Брайар схватила его за руку и потянула за собой, бормоча через плечо:

— Прошу прощения, сестра и отец, но нам с этим молодым человеком нужно немного побеседовать. Это совсем ненадолго — даю вам слово, к отбою он снова будет у вас. — И добавила вполголоса, увлекая его на лестничную клетку: — Будьте так любезны отметить, господин Задирала, что никаких гарантий относительно вашего состояния по окончании нашей беседы я не давала.