— У тебя чертовски хорошая память, друг мой.

Вид у Жан-Клода удивленный.

— А как же иначе! Разве американских школьников не заставляют выучивать сотни страниц стихов, прозы и всякого другого? Наизусть? И строго не наказывают за нерадивость? Во Франции запоминание — это обучение, а обучение — это запоминание.

Дикон смотрит в нашу сторону, и лицо у него по-прежнему ничего не выражает — по-видимому, он о чем-то глубоко задумался. Но я уверен, что через минуту он вернется к нам.

— Быстро, — говорю я Жан-Клоду, — расскажи мне, что произошло во время экспедиции двадцать второго года, что стало той последней соломинкой, которая переломила хребет их дружбы.

Признаю, это не самая удачная фраза из когда-либо произнесенных мной, но Жан-Клод смотрит на меня так, словно я заговорил на арамейском.

— В двадцать втором они все чувствовали, что у них хорошие шансы покорить вершину, — говорит Жан-Клод, и в этот момент Дикон поворачивает назад, к нам. — Они преодолели внушительную ледяную стену перед Северным седлом, пересекли седло, поднялись по Северному гребню до Северо-Восточного гребня и пошли к вершине, но жуткий ветер заставил их спуститься на саму Северную стену, где продвижение было медленным и опасным. Им пришлось вернуться в базовый лагерь. Но седьмого июня Мэллори настоял на еще одной попытке подняться на Северное седло, все еще воображая, что, несмотря на не прекращавшийся много дней снег, они смогут покорить вершину. Дикон возражал против того, чтобы носильщики и альпинисты снова поднимались на Северное седло. Он указывал, что погода изменилась и в этом году вершина уже недоступна. Но что еще важнее, Дикон значительно лучше Мэллори мог оценить состояние снега и льда — он гораздо больше времени провел на альпийских ледниках — и утверждал, что есть опасность схода лавин. Днем раньше, при возвращении с разведки Северного седла несколько альпинистов, спускавшихся к оставленной на ледяной стене веревочной лестнице, обнаружили пятидесятиметровый участок, где снежный оползень стер их следы двухчасовой давности. Дикон отказался идти.

Дикон находился уже в 50 футах от нас, и мы давно бы уже замолчали, если бы вой ветра не заглушал наши слова. Но Жан-Клод торопится закончить.

— Мэллори назвал Дикона трусом. В то утро, седьмого июня, Мэллори повел группу из семнадцати человек к Северному седлу; все шерпы шли в одной связке. Лавина накрыла их в двухстах метрах ниже Северного седла, как раз на таком склоне, о котором предупреждал Дикон. Девять носильщиков попали под лавину. От Мэллори она прошла всего в нескольких метрах, но и его задело волной. Двух носильщиков удалось откопать, но семь человек погибли, и их тела похоронили в расселине, куда их едва не утащила лавина. Как пытался объяснить Дикон, попытка пересечь заснеженные склоны в таких условиях была настоящим безумием.

— Господи, — шепчу я.

— Вот именно, — соглашается Жан-Клод. — С того июньского дня, два года назад, два старых друга не разговаривали. И в этом году Дикона не пригласили в экспедицию.

Я молчу, потрясенный тем, что Дикона — если бы не его «ссора» с Мэллори — могли пригласить для участия в таком важном событии. Возможно, главном событии века. И явно героической трагедии века, если верить газетам. Я думаю о бессмертии, о том, что оно пришло к англичанам только после смерти, и о том, что для Джорджа Ли Мэллори оно теперь создается словами в «Лондон таймс», «Нью-Йорк таймс» и тысячах других газет.

Мы пропустили события последних четырех дней — были заняты восхождениями, спусками, ночевками и снова восхождениями.

— Как… — начинаю я, но тут же умолкаю. Дикон уже рядом. Усиливающийся ветер теребит его шерстяную куртку и галстук. Слышен скрип его шипованных ботинок — почти наверняка таких же, какие были на Мэллори и Ирвине на прошлой неделе, — которые оставляют свежие следы на неглубоком снегу, покрывающем гребень пика Маттерхорн.

Руки Дикона в карманах шерстяных брюк, холодная трубка в правом нагрудном кармане куртки. Он пристально смотрит на Жан-Клода и тихо спрашивает:

— Mon ami, будь у тебя шанс попытаться покорить Эверест, ты бы им воспользовался?

Я жду, что Жан-Клод ответит шуткой — не сдержится, несмотря на печальную газетную новость, — однако он молча смотрит на нашего фактического лидера. Дикон отрывает взгляд своих пронзительных серых глаз от Же-Ка и смотрит куда-то вдаль; я оглядываюсь, чтобы проверить, не вернулся ли парящий в вышине ворон.

— Oui, — наконец произносит Жан-Клод. — Гора Эверест очень большая и находится далеко от долины Шамони, где я работаю проводником и где меня ждут клиенты, и мне кажется, это в большей степени английская гора, чем какая-либо другая. Думаю, что она и дальше будет хладнокровным убийцей людей, мой друг Ричард Дикон. Но, oui, mon ami, если у меня появится шанс укротить этого зверя, я им воспользуюсь.

Я жду, что Дикон задаст мне тот же вопрос, и не уверен в своем ответе — однако он ни о чем меня не спрашивает.

Громко, перекрикивая ветер, Дикон говорит:

— Давайте спускаться по стене, а потом через Швейцарский хребет к Церматту.

Это небольшой сюрприз. Наши лучшие палатки и спальники, а также большая часть снаряжения и припасов находятся на итальянской стороне, на высокогорных склонах над деревней Брей. Ладно, не беда. Всего лишь еще один длинный переход черед перевал Теодул и обратно. Вероятно, эта обязанность достанется мне как самому младшему из нашей троицы. Остается лишь надеяться, что в Церматте мне удастся нанять мула.

Мы начинаем спускаться по неожиданно крутому гребню к затененной, почти вертикальной стене — «плохой участок», как назвал его Эдвард Уимпер при подъеме, что и подтвердилось, когда они спускались, — и Дикон удивляет меня и Жан-Клода (я замечаю его едва заметное колебание) вопросом:

— Что, если мы здесь пойдем в связке?

Большую часть стен и гребней мы проходили не в связке. Если кто-то падает — значит, он падает. Преодоление почти всех хребтов и больших плит здесь не требует веревок для страховки, а плиты с отрицательным наклоном на Северной стене, вроде той, по которой мы собираемся спускаться теперь, слишком опасны для любой страховки. Здесь почти нет скальных выступов, на которые верхний альпинист мог бы набросить страховочную петлю — такую технику использовали в 1924 году.

Размотав несколько разных кусков веревки, висевших у меня на плече, я выбираю самую короткую. Мы связываем наши пояса — нас разделяют всего 20 футов. Порядок следования не обсуждается. Жан-Клод идет первым — он самый опытный в том, что касается снега и льда, а также блестяще справляется с голой скалой, по которой мы через минуту начнем спускаться; за ним — я, наименее опытный из всех, но с сильными руками, и последний Дикон. Он — наш спасательный якорь; третий человек в связке, который будет страховать и Жан-Клода, и меня, если мы упадем… хотя страховка на этой коварной скале не под силу почти никому в мире, не говоря уже о недостаточной прочности нашей тонкой пеньковой веревки.

Но связка дает чувство безопасности, даже когда веревка настолько тонкая, что ее можно рассматривать как метафору. То же самое относится к Ричарду Дэвису Дикону в качестве спасательного якоря в связке. Мы переходим на швейцарскую сторону вершины и начинаем спуск.

Когда я тщательно выбираю место для ноги на узких наклонных камнях, то замечаю старые закрепленные веревки и один металлический трос, которые висели или были закреплены крюками на некотором расстоянии от кромки стены. Некоторые веревки установили заботливые проводники минувшим летом, но большинство болтаются тут уже много лет, быстро превращаясь в пыль под действием времени, зимних холодов и высокогорного солнца, ускоряющего химические и физические процессы их медленного, но неумолимого разложения. «Клиенты» — туристы в этих высоких горах, незнакомые со скалами, льдом, веревками и небом, — привязываются к этим закрепленным веревкам, а некоторые используют их для спуска с этого почти вертикального «плохого участка» горы, хотя одна веревка может выдержать ваш вес во время такого спуска, а другая тут же порвется, и вы кубарем полетите на камни и расселины ледника, который находится внизу, на расстоянии нескольких тысяч футов.

По виду пеньковой веревки практически невозможно определить, какая из них новая и надежная, а какая старая, гнилая и обречет пристегнувшегося к ней на верную смерть. Именно для этого нужны проводники.

При спуске мы все держимся подальше от веревок — Жан-Клод ведет нас ближе к краю стены, где камнепады и небольшие снежные лавины случаются чаще, даже в июне. Небольшая вероятность камнепада или лавины — это плата за преимущество более прочной опоры для ног ближе к гребню.

Но зачем идти этим маршрутом? Зачем повторять последние шаги бедняги Фрэнсиса Дугласа и других членов группы Уимпера, покорившей вершину 14 июля 1865 года?

Большинство людей, хотя бы немного интересующихся горами, знают, что спуск гораздо опаснее подъема, но им, скорее всего, не известно, что во время подъема и спуска альпинист ведет себя по-разному, особенно на скальной поверхности. Поднимаясь на гору, альпинист тесно прижимается к поверхности скалы: его тело как бы растекается по ней, щека касается камня, пальцы хватаются за любой уступ, трещину, клин, навес, камень — словно человек занимается любовью с горой. При спуске альпинист чаще всего отворачивается от горы, поскольку так легче увидеть маленькие выступы и опоры для ног на несколько ярдов и метров ниже и по обе стороны от себя; спиной он прижимается к горе, а смотрит в пустоту прямо перед собой (и к ней приковано все его внимание) и видит чистое небо и манящую пропасть, а не прочную и надежную скалу или плотную массу снега.