Тот умел распознать мастерство воина в поединке. Акурдуана был так же превосходен, как любое творение Ферруса Мануса.

Пару секунд Габриэль думал, как отыграться за поражение, но руны контрольных программ моргнули и расширились, залив весь дисплей красным сиянием. Во вспомогательные системы доспеха хлынули коды отключения.

Терминатор увидел, что к нему ковыляет Харик Морн. Легионер прижимал ладонь к участку нагрудника, в который Сантар выпустил столько зарядов с ноосферно-активной краской, что по-настоящему пробил броню.

— Чтоб тебя, брат… Серьезно ты к делу подходишь.

Габриэль мог лишь восхищаться предусмотрительностью Ферруса Мануса. Если бы не протоколы обездвиживания, Сантар уже оторвал бы Акурдуане голову, и неважно, что это был учебный бой.

— Мне жаль, капитан, — как будто искренне произнес мечник. — Но теперь ты действительно мертвец.


Все спрашивают меня о руках Ферруса Мануса, но при первой встрече с ним я поразился кое-чему иному. Его глазам. Смотря в них. ты словно бы гляделся в огромное и темное зеркало, которое отражало лишь то, что желало. Это было даже по-своему прекрасно…

«Летописи Акурдуаны»,
том CCLXVII, «Гибель владык Гардинаала»

2

Юный и своенравный «Железный кулак» покинул сухие доки Луны чуть больше сорока лет назад. Если в какие-то моменты звездолет казался несдержанным, адепт Ксанф — представитель Механикума в 52-м экспедиционном флоте — немедленно указывал, что подобной воинственности следует ожидать от пылкого машинного духа, еще не уверенного в своих силах. Внутри корабля опорные балки из нанопозиционированной пластали стонали под тяжестью колоссальных двигателей реального пространства. Системы жизнеобеспечения, самые совершенные и адаптивные из всех, что выпускались на Терре со времен Темной эпохи Технологий, очищали атмосферу с неистовством огнедышащего дракона. Посторонние сочли бы углеродную пыль в воздухе и непривычно крепкие ветра признаком неполадок, однако медузийцы обожали такие условия. «Железный кулак» был медузийским космолетом до мозга костей, вырубленных из базальта с Фелгарртских равнин.

Он станет первым из многих.

Во всех элементах корабля — от полностью автоматизированных, ощетинившихся пушками орудийных палуб, абляционной брони на корпусе, взаимодействующих ауспиковых и авгурных комплексов до генераторов поля Геллера и каждой мелочи внутреннего устройства — жил вольный гений Ферруса Мануса.

Медуза была темным миром, поэтому на «Железном кулаке», кроме пультов управления, светились только люминесцентные камни, добытые со дна ее морей и закрепленные в потолочных бра.

Медуза была ледяным и враждебным миром, поэтому коридоры и технические переходы «Железного кулака», тянущиеся на сотни и сотни километров, отделали камнем и железистым стеклом. Даже дверцы люков не уступали в суровости промерзшей, но восхитительной караашской тундре. Для воинов будет лучше, если мрак и необузданность планеты, воспитавшей примарха, отправятся с ними к звездам. Пусть легионеры гордятся этим, ведь комфорт ослабил бы их боевой дух.

И, как и на самой Медузе, под холодной поверхностью корабля бурлило пламя.


Мозес Труракк все еще не отключился от дремлющей души «Ксифона», хотя палубная команда уже давно завершила послеполетные проверки и сдала смену. Пилот сидел, сомкнув веки, под приглушенным светом люмен-полос, но в его разуме мелькали яркие образы. Медно-коричневые облака. Рев турбин. Промельк черноты — крыло самолета, вывернувшегося из перекрестья прицела.

«Легче работай элеронами».

Не открывая глаз, Мозес коснулся пальцами рукояток управления закрылками, потом взялся за центральный рычаг.

«И не надо так агрессивно давить на ручку. Машина хочет летать, брат. Не мешай ей».

Труракку захотелось возразить голосу из памяти, но он удержался и качнул отключенный рычаг влево, потом вправо. Даже во сне самолет жаждал взмыть в небо.

Терранин на месте Мозеса вряд ли бы назвал состояние перехватчика «сном». Бортовой когитатор «Ксифона» просто перевели в режим пониженного энергопотребления и отрезали от внешних раздражителей, чтобы он завершил декомпиляцию записей о боевом вылете для последующей выгрузки. Но для медузийца Труракка почтение к технике было столь же естественно, как привычка отворачиваться от ветра, защищая лицо. Он знал, что машина грезит.

«Но любишь ли ты ее, брат? Я же знаю, ты говоришь с ней, когда вы наедине».

Перед носом самолета возникла «Молния-Примарис» с черным корпусом. При ее появлении в кровоток Мозеса хлынули адреналиновые соединения, и пилот, забыв, что видит чужой сон, нажал на гашетку лазпушек. В безлюдном ангаре ничего не произошло, но в общих грезах Труракка и «Ксифона» сверхмощные энергетические лучи полоснули по петляющему ударному истребителю.

«Битва — нечто большее, чем цифры и углы атаки. Это состязание».

До перерождения Мозес рос в окружении машин. На Медузе они давали защиту, и от их благосклонности зависело само выживание. Они требовали не любви, а уважения, и у каждой единицы легионной техники имелись собственный характер и свои фавориты. «Ксифон» возражал против того, что ему в пару выбрали Труракка, — так же громогласно, как и сам воин поначалу. Вряд ли воин мог винить машину за то, что она боролась с ним.

«Мой брат слишком щедр на уверения».

Легионер тряхнул головой. Еще не хватало, чтобы слова брата-ведомого проникли в спящий дух и без того вспыльчивого перехватчика!

— За «Молнией», — пробормотал он, чуть потянув ручку на себя. — На сей раз мы все сделаем верно.

— Труракк?

Мозес не сразу сообразил, что голос Ортана Вертэнуса прозвучал не из сна-выгрузки. Пилот попытался сосредоточиться на «Молнии». Она удалялась, готовясь ускорить ход.

— Эй, я знаю, что ты там! Мне отсюда видны огоньки на твоем летном панцире.

— Я практикуюсь! — огрызнулся Труракк сквозь стиснутые зубы, стараясь удержаться в грезах.

— Мы понимаем, что тебе нужны тренировки, но пора бы и меру знать. Машина уже устала от твоего внимания!

Пилот услышал смешки, однако уже не из вокса на приборной панели.

— Мне понятно каждое твое слово по отдельности, а вместе выходит какая-то бессмыслица, — парировал он.

— Отключайся, Труракк.

Этот голос принадлежал командиру авиакрыла. Тон Палиолина отбил у Мозеса охоту к дальнейшим препирательствам.

Легионер неохотно завел руку за голову и отсоединил невральный кабель. Тот вышел из черепа с металлическим скрежетом. Симуляция в разуме мгновенно засбоила и погасла. Втянув холодный едкий воздух «Железного кулака», Труракк быстро заморгал, чтобы приспособиться к данной версии реальности. Он по-прежнему сидел в «Ксифоне», но с поднятым фонарем кабины и в темноте, которую рассеивали только крошечные индикаторы на его летном панцире, упомянутые Вертэнусом.

Все еще моргая, пилот под скрип снаряжения вылез наружу и увидел внизу звено III легиона «Коса» в полном составе.

Вот Эдоран — угрюмый, вечно недовольный, с тяжелым взглядом. Его брат-ведомый Тайро держал стакан и широко ухмылялся. Секка, неразговорчивый брат-ведомый Палиолина, стоял, скрестив руки на груди, и с профессиональным интересом разглядывал неосвещенный ангар.

— Ты слышал? — спросил Эдоран с типичным для себя постным выражением лица. Под его горжетом, словно громоздкие украшения, висели узлы подключения и ноосферные кабели. — Наш следующий вылет уже не будет игрой. И тебе нужно сойтись характерами не только с «Камой». Среди людей тоже есть уникальные личности.

На языке предков капитана Акурдуаны название «Ксифона» Труракка означало нечто вроде «стилета» или «клинка». Мозес ненавидел это имя.

— Спускайся быстрее, пока он не разошелся, — устало произнес Тайро.

— Не представляю, каким образом братание поможет нам достичь необходимого взаимопонимания.

— Они ведь не все такие, да? — поинтересовался Вертэнус.

— Могу сказать, что нет, — ответил Палиолин. — Взять хотя бы лорда-командующего Дюкейна, которому меня представил капитан. — Командир посмотрел на Труракка: — Ты побратаешься с нами и насладишься этим. Таков мой приказ.

— Что ты задумал?

У Мозеса имелись всевозможные теории насчет того, как Дети Императора развлекаются в свободное время. Ничего хорошего он не ждал.

— Поверь: тебе понравится, — сказал Палиолин.


Дымный полумрак медузийской ночи окутывал широкое полусферическое возвышение, по обе стороны которого поднимались и опускались шипящие поршни. Далекий лязг молотов и прессов отдавался дрожью в решетчатом настиле. Пар, тянущийся из щелей, почти сразу же конденсировался в холодном воздухе. Капельки влаги оседали на поручне, идущем вдоль окружности помоста. В гигантском помещении резко пахло горячими смазочными маслами и припоями — здесь жила грубая мощь машины.

Анвиларий напоминал Акурдуане уральские заводы, хотя с этими храмами промышленности не мог сравниться в масштабах даже колоссальный флагман Железных Рук, полный юношеской необузданности.

Разгладив ладонями влажный лист пергамента с наброском помещения, выполненным угольным карандашом, воин критически осмотрел рисунок. Ему удалось идеально передать ощущение движения — отразить то, как сотрясались поверхности, и то, как сияние люмен-камней в позолоченных канделябрах из железистого стекла создавало игру света и черно-серых теней в паровой завесе. Но вот попытки воплотить в эскизе чувство благоговейного трепета закончились неудачей. Акурдуана надеялся, что зарисовка будет пробуждать воспоминания о Манраге [Искаж. Манарага — вершина на Приполярном Урале, в пятнадцати километрах к западу от горы Народной.] или Народной, однако в его работе не оказалось и намека на готическое великолепие кузниц Темной эпохи.