Вы считаете меня наивным? Хотите указать, что человеческая мотивация зарыта хитро и скрывает свои таинственные механизмы от того, кто слепо ей подчиняется? Возможно. Но даже Эдип — в особенности Эдип — не хотел убивать своего отца и спать со своей матерью, верно? Нет, хотел! Нет, не хотел! Ладно, оставим этот диалог для сцены.
Нельзя сказать, что предыстория не играет никакой роли. Наоборот, предыстория, на мой взгляд, играет ключевую роль в любых отношениях.
* * *
Лучше расскажу вам про ее уши. Я упустил их из виду при первом знакомстве в теннисном клубе, когда волосы Сьюзен были стянуты на затылке зеленой лентой в тон отделке и пуговицам платья. Обычно ее волосы кудрявились над ушами и свободно ниспадали до середины шеи. Поэтому ее ушки бросились мне в глаза лишь позднее, когда мы лежали в постели и я обшаривал, исследовал ее тело, каждый уголок и каждую складочку, все, что видел прежде и чего еще не видел: вот тогда-то, пригнувшись сверху, я отвел назад ее волосы и под ними обнаружил уши.
Об ушах я никогда раньше не задумывался, разве что в комических ситуациях. Нормальными считал незаметные уши, которые не привлекают внимания, уродливыми — те, что торчат, как крылья летучей мыши, или изувечены боксерским ударом, или мясисто-красные, волосатые, как у того разъяренного автомобилиста на пешеходном переходе. Но ее ушки, ох, ее ушки… от деликатных, почти незаметных мочек они аккуратно разворачивались к северу, но в середине меняли изгиб под таким же углом, чтобы прильнуть к голове. Можно было подумать, что созданы они для красоты, а не для практических нужд слухового аппарата.
Когда я сообщаю об этом Сьюзен, она отвечает: «Это, наверное, для того, чтобы всякий сор пролетал мимо, не попадал внутрь».
Но это еще не все. Исследуя их кончиками пальцев, я открыл для себя нежность ушных раковин: тонких, теплых, нежных, почти прозрачных. Знаете, как называется этот внешний лабиринт? Для него есть специальное слово: завиток. Ее уши были неповторимы, как ДНК. Двойные завитки.
Позднее, пытаясь разобраться, что она имела в виду под словом «сор», который не попадает в ее изумительные ушки, я заключил, что самый грязный сор — это, пожалуй, обвинения во фригидности. Если не считать того, что слово это проникло ей в уши, а оттуда в голову, где и застряло навечно.
* * *
Деньги, повторюсь, играли в наших отношениях столь же ничтожную роль, как и возраст. Платила обычно она, но это не имело значения. У меня в этом смысле не было никакой дурацкой мужской гордыни. Вероятно, безденежье даже придавало моей любви к Сьюзен оттенок благородства.
Через пару месяцев или немного позже она заявила, что мне нужно создать резервный фонд.
— Зачем?
— На случай побега. У каждого должен быть резервный фонд на случай побега.
Аналогично тому, как у каждого молодого человека должна быть репутация. Откуда пошла эта идея? Из какого-нибудь романа Нэнси Митфорд? [Нэнси Митфорд (1904–1973) — британская журналистка, биограф, автор романов из жизни высшего света Англии и Франции.]
— Но я не собираюсь бежать. От кого — от родителей? Я от них и так дистанцировался. Мысленно. От тебя? С какой стати? Я хочу, чтобы ты всю жизнь была со мной.
— Ты чудесный, Пол. Но пойми: речь идет не о каком-то особом фонде. Это, так сказать, фонд общего назначения. В определенный момент у каждого возникает желание убежать от своей жизни. Это, пожалуй, единственное, что роднит всех людей.
Такие идеи выше моего понимания. Могу представить себе разве что побег вместе с ней, но не от нее.
Проходит несколько дней — и она вручает мне чек на полтысячи. Взятый напрокат автомобиль обошелся мне в двадцать пять фунтов; за целый семестр я потратил менее сотни. Так что сумма эта выглядела столь же чрезмерной, сколь и бессмысленной. Мне даже не пришло в голову слово «щедрость». У меня не было предубеждений в плане денег — ни за, ни против. В наших отношениях они ничего не решали — это я знал наверняка. В общем, по возвращении в университет я отправился в город, открыл счет в первом попавшемся банке, протянул в окошко чек и напрочь о нем забыл.
* * *
Наверное, мне с самого начала следовало кое-что прояснить, иначе из моего рассказа недолго сделать вывод, будто наши отношения со Сьюзен напоминали милую летнюю интрижку. Стереотипные представления рождают именно такую мысль. Вначале совершается сексуально-эмоциональная инициация, далее следует упоительная пора наслаждений, удовольствий и потаканий, затем женщина испытывает укол совести, вспоминает, что такое честь, и отпускает молодого человека в бескрайний мир, населенный прелестями его сверстниц.
Но, как я уже сказал, у нас было не так. Мы прожили вместе — да, именно вместе — десять или двенадцать лет, смотря откуда вести отсчет времени. Эти годы пришлись на ту эпоху, которая в публицистике именовалась Сексуальной Революцией. В тот период всеобщей плотской любви (по крайней мере, так нам внушали), мимолетных удовольствий, свободных и необременительных связей во главу угла ставились неодолимые влечения и эмоциональная раскрепощенность. Так и получилось, что мои отношения со Сьюзен не укладывались ни в новые, ни в старые нормы.
* * *
Помню такой случай: однажды вечером, надев легкое платье в цветочек, она бросилась на обитый ситцем диван.
— Смотри, Кейси-Пол! Я исчезаю! Это фокус! Здесь пусто!
Смотрю. Действительно, почти так и есть. Я отчетливо вижу ее ноги в чулках, голову, шею, но туловище вдруг растворяется.
— Ты бы не возражал, верно, Кейси-Пол? Чтобы мы вдруг стали невидимками?
Не могу взять в толк: она серьезно спрашивает или просто дурачится. Как реагировать — непонятно. Сейчас задним числом догадываюсь, что принадлежал к тому типу людей, которые все понимают буквально.
* * *
Я рассказал Эрику, что познакомился с неким семейством и нашел свою любовь. Описал Маклаудов, их дом, уклад жизни, порадовался своему красноречию. И подчеркнул, что сделал шаг во взрослую жизнь.
— Так в которую из дочек ты втюрился? — спросил Эрик.
— При чем тут дочки? Я говорю о матери.
— Ах, о матери, — протянул он и добавил, повысив мне балл за оригинальность: — Мы рады.
* * *
Однажды замечаю у нее на руке, выше локтя, темный кровоподтек — как раз там, где заканчивается короткий рукав платья. Синяк размером с отпечаток большого пальца.
— Что это? — спрашиваю.
— Да так, — беззаботно отвечает она. — Ударилась где-то. У меня сразу синяки проступают.
Да, не иначе, думаю про себя. Она так же чувствительна, как и я. Конечно, мир походя причиняет нам боль. А мы должны друг о друге заботиться.
— Когда я сжимаю тебе запястья, на них синяков не остается.
— Похоже, на запястьях вообще не бывает синяков.
— От моих пальцев.
* * *
Тот факт, что «она мне в матери годится», не нашел одобрения у моей мамы. Равно как и у отца, и у мужа и дочерей Сьюзен, и не порадовал бы архиепископа Кентерберийского, хотя тот не входил в круг друзей семьи. Но я и не стремился к одобрению, как не стремился к деньгам. А неодобрение, будь то действенное или умозрительное, рожденное незнанием или осведомленностью, только воспламеняло, укрепляло и оправдывало мою любовь.
Нового определения любви я не изобрел. Не исследовал ее суть, не просчитал возможных последствий. Я просто покорился первой любви во всех ее проявлениях, от шороха ресниц на щеке до полной категоричности суждений. Все другое отодвинулось на второй план. Конечно, я обдумывал «всю оставшуюся жизнь», как в ближайшей перспективе (высшее образование), так и в отдаленной (работа, доход, статус, завершение карьеры, пенсия, смерть). Кто-то скажет, что я отгородился от реальности. Только это неверно: моей единственной реальностью была Сьюзен, а не что-то иное. В случае необходимости всем остальным можно и нужно было пожертвовать. Впрочем, «жертва» предполагает потерю. У меня ни разу не возникло чувства потери. Вера и государственные устои, внушают нам, вера и государственные устои. Никаких сложностей здесь не возникало. Вера — превыше всего, всегда, хотя и не в том смысле, в каком истолковал бы ее архиепископ Кентерберийский.
Конец ознакомительного фрагмента
