Какие-то полиэтиленовые свертки выпадают из салфетки. В каждом из них — сверкающее острое лезвие, готовое к тому, чтобы его вставили в рукоятку. Готовое разрезать. Обе женщины стоят рядом и внимательно смотрят на меня. Блондинка закрывает глаза. Каштановая девица протягивает руку:
— Я вынуждена забрать это, мадам. И боюсь, что вам придется проследовать за мной.
Мы в машине. Я сижу сзади, за водителем с короткими каштановыми волосами. Не могу точно сказать, мужчина это или женщина. Руки на руле сильные, даже грубые. Руки гермафродита.
Магдалена сидит рядом со мной. Говорит по телефону. Быстро объясняет что-то одному человеку, вешает трубку, тут же звонит еще кому-то. Холодно. Идет снег. Хотя на деревьях уже появились почки. Я опускаю стекло, чтобы ощутить лицом холод. Типичная весна в Чикаго.
Мне нравится использовать это слово — «типичный». «Обычно» — тоже хорошее. И «большую часть времени». И все, что с ними связаны. Любые слова, что могут связать будущее с прошлым.
Мы в комнате. В ней ничего нет, кроме стола и стула, на котором сижу я. И ни одного знакомого лица. Четверо мужчин. Магдалены нет. Я читаю какой-то документ. Меня спрашивают, понимаю ли я.
— Хотите ли вы говорить со мной, учитывая эти права?
Я несгибаема. Нет. Я требую своего адвоката. Огромное зеркало занимает целую стену. А в остальном — холодное, безжизненное место. Место для проведения допросов.
— Ваш адвокат уже едет.
— Тогда я подожду.
Мои лезвия и рукоятка лежат на столе в пластиковом пакете. Мужчины тихо говорят друг с другом, но ни один из них не спускает глаз с меня и моих вещей.
Я развлекаюсь тем, что представляю себе эту комнату заполненной сигаретным дымом, как в кино. Небритые осунувшиеся мужчины пьют остывший слабый кофе из пластиковых стаканчиков. Но здешние молодчики выбриты, хорошо одеты, пожалуй, даже щеголеваты. У двоих в бумажных стаканах что-то пенится. У третьего в руке энергетик, а у последнего — бутылка с водой. Мне ничего не предложили.
Стук в дверь; входят три женщины. Три высокие сильные женщины. Амазонки! Моя дочь или, может, племянница; та, что помогает мне; и еще одна, ее я, наверное, видела раньше. Эта, последняя, по поводу которой я не уверена больше всего, протягивает мне руку, крепко пожимает ладонь и улыбается.
— Рада видеть вас снова. Хоть мне бы и хотелось встретиться при других обстоятельствах. — Она изучает мое лицо, снова улыбается и говорит: Джоан Коннор. Ваш адвокат. Которой вы платите огромные деньги.
Моя дочь (или племянница) подходит ко мне и кладет руку на плечо.
— Все хорошо, мам, — говорит она. — Они ничего тебе не сделают. Это же Америка. Им нужны хоть какие-то доказательства.
Третья, блондинка, просто стоит позади, у двери. Она сильно потеет. Любопытно яркий румянец. Я тянусь к карману халата за стетоскопом. А потом вспоминаю.
Я на пенсии. У меня болезнь Альцгеймера. Я в полицейском участке из-за моих лезвий. Мой мозг не смог забыть эти факты. Мой пораженный болезнью мозг. И все же никогда я не чувствовала себя такой живой. Я готова ко всему. Я улыбаюсь своей дочери (или все же племяннице?), но она не улыбается в ответ.
Адвокат поворачивается к мужчинам. Если раньше они держались на расстоянии друг от друга, то сейчас полицейские выстроились в линию, почти соприкасаясь плечами, о напитках они и вовсе забыли. Мужчины на страже. Против врага.
— Вы выдвигаете обвинение доктору Уайт?
— У нас есть несколько вопросов. Она отказалась говорить без вас.
У нее есть на это право.
— Мы ей это объяснили. Можем мы теперь продолжить?
Адвокат кивает.
— Пожалуйста, принесите еще стулья.
Мужчины разрывают строй. Двое выходят из комнаты и возвращаются с четырьмя складными стульями, еще один приносит две чашки воды. Одну он молча предлагает мне, другую — девушке.
Адвокат садится справа от меня, дочь (племянница) — слева. Она не убирает руку с моего плеча. Блондинка остается у двери, отмахнувшись от мужчины, жестом предложившего ей присесть.
— Где вы были шестнадцатого и семнадцатого февраля?
— Я не помню.
Вмешивается мой защитник.
— Ее спрашивали об этом множество раз. Она ответила, как могла. Как вам известно, у доктора Уайт деменция. Она не сможет ответить на многие ваши вопросы.
— Понятно. Когда вы в последний раз использовали свой скальпель?
— Не знаю. Какое-то время назад.
— Вы были хирургом-ортопедом, так ведь?
— Да, верно. Одной из лучших.
Мужчина позволяет себе улыбнуться.
— И вы специализировались на кистях?
— Да, хирургия кисти.
— Что вы здесь видите? — Он протягивает мне несколько фотографий, я их изучаю.
Кисть взрослого. Женская. Среднего размера. Большой палец — единственный из оставшихся. Другие отделены в суставе между головкой пястной кости и проксимальной фалангой.
— Как бы вы охарактеризовали срезы?
— Аккуратные. Но не прижженные. Судя по количеству свернувшейся крови, сделано не по протоколу. Но, видимо, это работа профессионала.
— Какой, по-вашему, инструмент здесь использовали?
— Невозможно определить по этим фотографиям. Лично я бы использовала лезвие номер десять для ампутации, но здесь надрезы были сделаны не из терапевтических соображений.
— А тут есть лезвие номер десять? — Он указал на пакеты.
— Разумеется.
— Почему «разумеется»?
— Потому что это самое подходящее лезвие для самых распространенных хирургических процедур. Всегда нужно иметь одно про запас.
— Вы же знаете, чьи это фотографии? Чья это рука?
Я смотрю на адвоката. Качаю головой.
— Аманды О’Тул.
— Аманды?
— Именно так.
— Моей Аманды?
— Да.
Я лишилась дара речи. Я смотрю на девушку, что все еще обнимает меня. Она кивает.
— Кто мог сделать такое?
— Это мы и пытаемся выяснить.
— Где она? Я должна увидеть ее. У вас есть пальцы? Их можно пришить, раз срезы такие аккуратные.
— Боюсь, что не получится.
Стены начали сдвигаться. Откуда-то я знала, что он собирается сказать. Эти фотографии. Этот участок. Адвокат. Моя рукоятка скальпеля. Лезвия. Аманда. Я закрываю глаза.
Моя дочь (племянница) вмешивается:
— Сколько еще раз вы будете с ней это делать? Где же предел вашей жестокости?
— У нас нет выбора. Когда детектив Лутон нашла скальпель, у нас не осталось выбора.
— Вы имеете в виду, когда моя мать вручила вам скальпель? Стала бы она это делать, если бы была виновна?
— Может быть. Если сама не помнит, что сделала. — Он повернулся ко мне: — Вы убили Аманду О’Тул?
Я не отвечаю. Не отрываясь, смотрю на свои руки. Целые и не перепачканные кровью.
— Доктор Уайт, сосредоточьтесь: это вы убили Аманду О’Тул, а затем отрезали ей четыре пальца?
— Я не помню, — говорю я ему. — Но эти картинки делают мне больно.
Мужчина пристально смотрит на меня. Я отвечаю на его взгляд и качаю головой:
— Нет. Нет. Конечно, нет.
— Вы уверены? В какую-ту секунду мне показалось…
— Моя клиентка ответила. Не изводите ее. Она нездорова.
Один из оставшихся полицейских, тот, что пониже и посветлее, он еще пил энергетик, вмешивается:
— Странно, что что-то она знает, а что-то — нет.
— Такова природа ее болезни, — говорит девушка, сидящая рядом со мной. — Темные и светлые полосы.
— Я просто говорю, что мне показалось, что она что-то вспомнила.
Он поворачивается ко мне.
— Что-нибудь. Хоть что-нибудь еще приходит вам на ум?
Трясу головой. Смотрю прямо перед собой, не поднимая на него глаз. Кладу вспотевшие ладони на колени, под стол.
Мой адвокат встает:
— Вы выдвинете обвинение моему клиенту?
Первый мужчина с сомнением говорит:
— Нам нужно еще кое-что проверить.
Мне не нравится, как девушка и адвокат посмотрели друг на друга. Мы встаем, один из мужчин подает мне пальто. Я ищу блондинку, но она уже ушла.
Из моего блокнота. Странный почерк с необычным наклоном. Запись датирована 8 января и подписана Амандой О’Тул.
Я заскочила поздороваться. Дженнифер, ты, кажется, держишься молодцом. Ты меня узнала. Вспомнила о моей операции на колене, которая была прошлой осенью, и то, что этой весной я собиралась выставить кашпо с томатами на задний двор, где всегда солнечно. Но выглядишь ты неважно. Похудела и вокруг глаз темные круги. Меня страшно бесит, что я тебя вот так теряю, подруга.
Но сегодня у меня нет повода для жалоб. Мы сидели в гостиной и говорили в основном о наших мужчинах: Питере, Джеймсе и Марке. Ты не вспомнила, что и Питера, и Джеймса уже нет рядом. Один в Калифорнии, а другой — в мире, что много лучше или же гораздо хуже нашего.
Питеру нравится Калифорния. Он частенько пишет мне по электронной почте. Спрашивает о тебе. После сорока лет брака не так-то просто сжечь все мосты. Питер и поиск жизненной философии. Жить в трейлере посреди пустыни Мохаве с молоденькой девчушкой, повернутой на оккультизме. Люди спрашивают, как я это выношу. Им кажется, что он меня бросил.
«Дом не кажется пустым?» — спрашивают они. Ну, вообще-то, он всегда таким был, нас же было всего двое в этой громадине. Может, когда ты продашь свой дом и переедешь, я тоже перееду. Больше ничто не держит меня на этой улице.