Но мои коллеги обратили внимание на его фразу, кто-то хихикнул, кто-то шепнул: «Попал парень!», Семенчук же довольно гоготнул, вероятно, представив, как через минуту с меня сорвут погоны, вырвав их из форменной рубашки.

И чем я буду в народном хозяйстве заниматься? В технологи пойду? В бандиты? Нет — только не в бандиты! Никогда! А если взять водки на все выходное пособие и ужраться до смерти? Смогу я сдохнуть во сне? Ох, только не так. Таскал я в морг одного кадра, ужравшегося насмерть. Захлебнулся тот рвотными массами. В состоянии полного нестояния — лежа на спине. Такой смерти я себе не пожелаю.

Впрочем, чего это я хороню сам себя? Особых косяков за мной нет: преступления не скрывал, старушек не обижал. Банк в черной маске не грабил — как сынок Гаврилова. Так чего мне бояться? Не́чего. А все равно боюсь! Тварь я дрожащая иль… тварь. Тварь!

Так, хватит самоуничижаться. Эдак и в привычку войдет. Лучше послушаю, за что меня сейчас поимеют без вазелина. Да, поимеют — для поощрений не оставляют одного после планерки. Поощрения высказываются громогласно, под фанфары и барабанный бой, под пение ангелов, под… хм… в общем, громко. А не так: «Каргин, останьтесь!» — голосом Мюллера.

Подошел, садиться не стал, руки по швам, глазами поедаю начальство — настоящий служака! Дуб дубом! «Чем больше в армии дубов, тем крепче наша оборона!» И добавлю: правопорядок!

— Каргин… у меня к тебе просьба, — Гаврилов оторвал глаза от бумаг, пристально посмотрел в мои бесстыжие буркала. Почему бесстыжие? Потому что известно: мы, участковые, все бесстыжие! Вместо того чтобы исполнять данные нам начальством поручения, груши околачиваем одним местом! Кстати, это в некоторой степени даже лестно. Я не могу пожаловаться на размеры энтого места, но предположить, что я им достаю до груш… спасибо, начальники!

— Слушаю, товарищ полковник!

Никаких подполковников. Это только в дебилофильмах о ментах эти самые менты зовут подполковника подполковником. Только «полковник»! И не потому, что хотят польстить, — плевать на лесть. Просто так принято, вот и все.

Кстати, когда я смотрю эти фильмы, постоянно хочется кинуть в экран огрызком колбасы или напоить «ящик» остатками чая. Но, увы, таким способом нанести вред тупому сценаристу или тупому режиссеру совершенно невозможно. И пострадает только несчастный телевизор, которому в этой жизни и так уже досталось после того, как я в ярости сбил его с подставки и трижды пнул в пластиковый бок. Я был не в себе, сильно пьян, и мне тогда хотелось крушить и ломать. Выместить на чем-то свое отчаяние и злобу.

Но я не о том. Не понимаю, почему в фильмах о ментах так врут?! Неужели трудно попросить проконсультировать о содержимом сценария какого-нибудь обычного мента, с земли? Кого-нибудь вроде меня, убогого! Того, кто хлебает с этой земли дерьмо огромными ложками и кто не собирается врать! Ну, если только… для дела. Но точно не по Системе. Что мне терять? «Дальше фронта не пошлют». Дальше народного хозяйства не отправлюсь. Не бандиты же, в конце концов, не убьют! Менты!

— Я тебе бумагу отписал… — Гаврилов чуть замешкался, что тоже странно, этот человек, как я давно заметил, никогда не сомневается. Если решил, назад дороги нет! А тут… ощущение такое, будто он сомневается, надо мне это говорить или нет.

Помолчал, продолжил:

— Ты разберись там… история мутная. Мне бы хотелось, чтобы ты подошел к этому делу с разумом и… в общем, правильно разобрался.

Офигеть! Гаврилов меня просит! МЕНЯ! С какого это перепугу?! И что значит «с разумом»?! Что я должен сделать? Закрыть дело? Отписаться? Или наоборот — раскрутить, найти свидетелей? Почему такие загадки?!

— Разберусь, товарищ полковник! — четко, как положено служивому человеку.

Показалось или нет? Поморщился. Служаке не понравилось мое рвение? Так ты же этого добивался — превратить подчиненных в бессловесных долбоособей, способных изъясняться лишь штампованными фразами! Или не этого добивался?

— Там один… пенсионер избил парня. Руку ему сломал, два ребра и нос, — задумчиво продолжил Гаврилов. — По пьяному делу. Со слов потерпевшего. И вроде как не одному ему нос сломал. Только остальные не обращались за помощью. Потерпевший, как ты понял, в больнице. Пенсионер пока дома. Дела еще не возбуждали. Разберись, выясни все как следует. Как ты уже понял, пенсионер непростой, военный пенсионер. Ему шестьдесят лет.

— Шестьдесят лет?! И он троих как минимум уложил?! — поразился я, не веря ушам. — Это что за громовержец такой?!

— Не знаю, — сухо ответил Гаврилов, не глядя на меня. Но я почувствовал — врет. Знает. Только говорить не хочет. Или не может. Разницы никакой, но…

— Это вам лично нужно? — прямо спросил я, не вдаваясь в подробности, что именно «нужно». Имеющий голову — да поймет.

— Просили сверху как следует разобраться. Вот и разбирайся. А я посмотрю, как ты умеешь разбираться!

Угроза? Или намек на поощрение? Щас прям… дождешься от него поощрения! Хорошо, если не накажет! Вообще, в нашей работе «не наказание» — это уже поощрение. Не трогают — и ладно. Нервы не треплют, не полощут на каждой планерке — вот и слава богу. Система такая. Глупая система? Может быть. Но надо сказать честно — эффективная. А что касается справедливости — это категория субъективная. Справедливо все, что ведет к цели. Кто так сказал? Я так сказал!

— Разберусь, товарищ полковник! Разрешите идти?

— Подожди…

Гаврилов снова посмотрел мне в глаза, внимательно, будто хотел просветить до самых пяток. Секунд пять смотрел, не меньше, я даже слегка заменжевался — чего это он? Еще что-то решил пристроить на мою многострадальную шею? Какое-то особое дело?

— Перегаром от тебя тащит за версту. Глаза красные. Одежда несвежая. Лицо бледное, отекшее. Вывод — вчера ты хорошенько наподдал. Но скорее всего — ночью. Потому что живьем тащит. Каргин, ты понимаешь, что катишься по наклонной?

Сука! Я без тебя не знаю, что ли? Чего ты мне тычешь?! Зачем? Хм… а вот зачем — чтобы КАК СЛЕДУЕТ разобрался! Намекает, что, если я разберусь неправильно, прямая мне дорога… Куда? Ага. В него. В народное.

— Понимаю, товарищ полковник! Я все понимаю!

Не много ли в голосе «понимания»? Я должен каяться и кивать головой, а не подпускать в голос яду! Зря это я.

— А раз понимаешь, иди работай. Работай, Каргин, работай! Пока что…

И я пошел. Пока что. Работать.

Вот почему так? Сцука, нельзя было по-человечески попросить? Мол, сделай так, а не эдак, и будет тебе счастье!

Нельзя было. Потому что он — Старый Служака, а я — Щегол На Крючке. Мне намекнули, что, если я сделаю не так, небо мне покажется с полушку. А если сделаю так, как надо, мне позволят и дальше катиться по наклонной плоскости.

А что? Все логично. Каждый человек — кузнец своего несчастья. Я — своего. И всем глубоко наплевать на мои личные трагедии, и вообще на всех — кроме самого себя. Ну и кроме своих близких, само собой разумеется. Это я — гол как соко́л, ни семьи, ни отца-матери. Бывшая теща не в счет. Тем более что она меня ненавидит лютой ненавистью, будто это я виноват, что Маши больше нет. Мол, связалась с этим уродом и погибла.

Кстати, в этом есть своя правда. Не связалась бы со мной, не было бы Настеньки, мы бы не пошли в парк погулять, их не сбила бы машина. Значит, кто виноват? Я! Я? Я… Может, потому я и пью? Может, потому… а может… достало все! Все достало! Совсем — все!

Уселся за свой стол, видавший виды, исцарапанный, залитый чаем, водкой, пивом, шампанским… не знаю, чем его еще заливали, — может, и совсем уж таким… экзотичным для отделения милиции, но не суть важно. Все здесь было старое, потертое, и запах — знакомый уже мне запах. Запах канцелярии, застарелой грязи, табачного дыма, въевшегося в стены, пол и стулья. Я не курю (спасибо отцу и деду), но те, кто курит и остается на дежурства, не отказывают себе в удовольствии покурить в кабинете. А что — форточку открыл и смоли себе на нездоровье! Начальства ночью нет, а выходить в поганый, загаженный туалет, чтобы получить в легкие порцию такого желанного, ядовитого дыма — это влом. Получать удовольствие над унитазом — это для мажоров в ночном клубе, трахающих молоденьких шлюшек, а не для уважающего себя жестко-конкретного мента. А то, что потом вся обстановка в кабинете воняет табачным дымом — да кого это волнует? Некурящих? Перетопчутся!

Я бы сцукам этим курякам рты позашивал! Хотя бы на время!

В кабинете уже сидят пятеро моих коллег — бумажки перебирают, что-то печатают на раздолбанных машинках — треск стоит, будто работает взвод пулеметчиков. Когда у нас, в конце-то концов, будет нормальная техника? Ну, черт подери, конец двадцатого века на дворе! А мы все на раздолбанных машинках фигачим! Даже не электрических — простых машинках! Кабинеты ободранные, линолеум порванный — это что такое? Небось в Кремле нет подранного линолеума!

М-да. Вот так, на контрасте, и растет оппозиция. Впрочем, я не оппозиция, я не прокремлевский. Я просто мент, который пытается выжить и сделать свою работу. Какую? А вот сейчас узнаем какую…

Вот она, главная бумага. Та, за которую мне обещали повесить барабан на шею и отправить в долгое эротическое путешествие. Итак, что мы имеем… ну да, сообщение из травмпункта. Что же еще-то? Сотрясение мозга. Кстати, штука эфемерная и трудно доказуемая в отношении симуляции. Скажи, что тебя тошнит, что в глазах двоится — и вот уже ты на больничке, и вставать тебе нельзя, и, само собой, трудиться. И можно навесить статью — телесные средней тяжести, это если ты пролежишь на больничке больше 21 дня. А чего бы не пролежать, если у тебя ребра сломаны и рука?