Брат с сестрой были очень близки, настолько хорошо чувствуя друг друга, что могли общаться, даже не прибегая к словам — взгляда бывало достаточно. Они словно жили в своем собственном мире, признавая окружающих в той степени, в какой они могли быть им полезны. Впрочем, мать они любили совершенно искренне и бескорыстно, правда, относились к ней скорее как к младшей сестре или подруге. Перед простодушными взрослыми близнецы привычно и снисходительно принимали невинный детский вид, хотя были проницательнее большинства из них: вопреки пословице, ни одна чужая душа никогда не скрывалась от них в потемках. Вот и сейчас они первые почувствовали смерть бабки, словно она еще раз коснулась их своей холодной рукой. Близнецы просунулись в щелку приоткрытой двери — мать, задумавшись, рассеянно глядела в пространство.

— Мамочка, — тихо сказала Оля. — Посмотри на бабушку. Мне кажется, она не дышит.

Катя посмотрела, потом пощупала пульс — ничего. Да, скончалась Агриппина Михайловна, царствие ей небесное! И Катенька, вздохнув, перекрестилась на висевшую в красном углу икону Спаса Нерукотворного:

— Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежде живота вечного преставившуюся рабу Твою Агриппину, яко Благ и Человеколюбец, и прости все вольные ее согрешения и невольные…

Часть 1. Возвращение

Поезд наконец остановился. Сергей Валентинович Смирнов, сорока трех лет отроду, бывший заключенный, а ныне подчистую реабилитированный, последним вышел из вагона. Вышел, постоял и медленно побрел по перрону Казанского вокзала. Все вокруг казалось ему нереальным: и сам перрон, и спешащие к выходу пассажиры поезда, отягощенные тюками и чемоданами, и многоярусное, увенчанное островерхой башенкой здание вокзала, и блеклое московское небо. Сергей не рассчитывал, что его будут встречать, поэтому не сразу заметил, что навстречу бежит женщина в легком пальто, она быстро перебирала стройными ногами, звонко стуча по асфальту высокими каблучками, а рукой придерживала кокетливую шляпку с вуалькой:

— Сережа! — задыхаясь, воскликнула женщина, и Сергей замер. — Сереженька!

Только сейчас, увидев сестру, он окончательно поверил: «Всё. Я дома. Наконец дома!» Ноги подкосились, и Сергей рухнул на колени. Ольга бросилась к нему и крепко обняла:

— Сереженька, милый мой! Господи, а худой какой! И поседел совсем! Ничего, ничего, теперь все будет хорошо! Братец мой дорогой!

Ольга, всхлипывая, целовала его небритые щеки и потрескавшиеся губы, а он только беспомощно улыбался. Потом Ольга вгляделась в его глаза. Сергей усмехнулся:

— Ну, что ты там видишь?

Ольга видела многое, но только покачала головой:

— Цел, и слава богу! Вставай, поедем домой.

Они поднялись и еще поглядели друг на друга. Ольга достала платок и стала вытирать с лица брата следы своей помады:

— Ну вот, а то ты как клоун.

— А ты совсем не изменилась! — сказал Сергей, перехватил ее руку и поцеловал.

— Да что мне сделается! — усмехнулась Ольга, но вдруг лицо ее скривилось, и она, не сдержавшись, заплакала навзрыд. Брат, вздохнув, обнял ее.

— Перестань, не надо. Ты ни в чем не виновата, и стыдиться тебе нечего. Так карта легла, и все. А могло наоборот получиться: я здесь, а ты там.

— Я бы там не выжила.

— Не плачь, Горошинка, не плачь. Смотри-ка, что у меня есть. Сейчас, где же…

Ольга достала зеркальце, вытерла слезы все тем же платочком и заново накрасила губы. Горошинка! Давно она не слышала этого детского прозвища. Они с братом и правда были одинаковые — как две горошинки из одного стручка, как две капли воды. Были когда-то. Сейчас почти ничего не осталось от давнего сходства двух близнецов, лопнул стручок и раскатились горошинки. Очень далеко раскатились друг от друга.

Да, рассыпался горох на тридевять дорог…

Сергей порылся в карманах и достал что-то маленькое и круглое:

— Вот, это тебе.

Ольга ахнула:

— Волчок!

Это был маленький деревянный волчок, гладко отшлифованный.

— Где ж ты взял? Неужели сам сделал?!

— Нет, не сам. Попросил одного мастера. Он вытачивал для детишек, вот и мне сделал. Помнишь, у тебя был такой? Только расписной. Ты еще как-то гадала по нему.

Они снова взглянули друг на друга, чувствуя одно и то же: радость от встречи, сострадание, нежность…

— Как там мама? — спросил Сергей, отряхивая полы Ольгиного пальто. — Ну вот, у тебя чулки на коленках порвались!

— Мама ждет не дождется! Да ладно, наплевать на чулки! Идем!

Они, не торопясь, побрели к вокзалу, потом к ждавшей Ольгу машине. Прохожие оглядывались на странную пару: хорошенькая женщина в модном пальто и шляпке, а с ней мужчина в мятом пиджаке и поношенных брюках-галифе, заправленных в сапоги, небритый и худой. В такси они почти не разговаривали, только держались за руки. Сначала Сергей с любопытством смотрел в окно: «Как изменилась Москва!» И неудивительно, столько лет прошло… Потом закрыл глаза, сил почти не было, и он мечтал только об одном: добраться наконец до дома, помыться, поесть и завалиться спать. Надолго.

А Ольга потихоньку рассматривала его и ужасалась: «Боже…» Разве это ее брат?! Ничего не осталось от прежнего красавца, ослеплявшего белозубой улыбкой и сиянием ярко-голубых глаз! И глаза выцвели, и зубов почти не осталось, а старое прозвище — Седой — теперь простая констатация факта. Бедный! Бедный Сережа! Ольга видела, что он изменился и внутренне, но надеялась, что брат отдохнет, окрепнет и выправится, пусть даже не станет совсем таким, как прежде. Но хотя бы взгляд изменится, а то страшно смотреть…

Бреясь перед небольшим зеркалом в ванной, Сергей тоже избегал смотреть себе в глаза, потому что знал, что там: черная тоска и чудовищная усталость. Не глаза, а… прорехи! «Прореха на человечестве», — вспомнил Сергей гоголевского Плюшкина и усмехнулся. Он с наслаждением влез в горячую воду: «Надо же, какие чудеса!» Колонка, которую включила мама, показалась ему верхом технического прогресса. И мыло было необыкновенное. Сергей долго принюхивался, не узнавая аромат, потом вспомнил: жасмин! И полотенца мягкие и пушистые, и пижама, в которую он облачился, выбравшись из ванны, была шикарная, клетчатая, правда, не новая, коротковатая и слишком широкая. «Наверное, Ольгиного мужа», — догадался он.

Стол мама накрыла на кухне. Сергей посмотрел, на секунду прикрыл глаза и сглотнул. Он сел, мать с сестрой захлопотали вокруг него: возникла на столе глубокая тарелка с огненным борщом, щедро приправленным сметаной, а в стопке засверкала хрустальным блеском водка. Он резко выдохнул: «Ну, со свиданьицем!» — и залпом опрокинул стопку. Сестра тут же подала ему кусок белого хлеба с толстым слоем сливочного масла и двумя большими ломтями селедки, отливавшей перламутром, — все как он любил! Сергей откусил, потом еще, потом принялся за борщ, слезы текли у него по щекам, а он не замечал. В какой-то момент он вдруг замер, зажмурившись от переполнявших его чувств, и никак не мог снова открыть глаза, боялся, что это все сон и очнется он на нарах. Ольга почувствовала его смятение и взяла за руку, он вздохнул и снова принялся за еду. Сестра и мать смотрели на Сергея с жалостью и обожанием. Екатерина Леонтьевна, увидев сына, ужаснулась так же, как и Ольга: «Боже, бедный мой мальчик!» — но старалась не подавать виду. Сергей доел борщ и вдруг сказал:

— Залом!

— Что ты говоришь? — нахмурилась мама.

— Залом! Я все вспомнить не мог, как селедка называется. Вот вспомнил — залом.

Екатерина Леонтьевна, не сдержавшись, всхлипнула и закрыла лицо руками. Сергей встал и обнял ее трясущиеся плечи:

— Ничего, мама, ничего. Как-нибудь.

Они долго просидели за столом. Сергей все больше слушал рассказы своих женщин, а сам говорил мало. На их осторожные расспросы он не поддавался: не сейчас. Наконец жалобно попросил:

— Можно я посплю?

Женщины опять засуетились вокруг него. Проваливаясь в сон, Сергей сказал Ольге:

— Предупреди маму. Я долго буду спать. Ну, ты знаешь…

Он спал почти две недели. Отрубался на шесть-семь часов, потом просыпался, брел, пошатываясь, в туалет или что-то ел, не приходя в сознание, и опять засыпал. Сон путался у него с явью: то ему казалось, что он все еще в бараке или в поезде; то представлялось, что он маленький и болеет, а мама целует его в лоб, пробуя температуру, мама действительно приходила и целовала. Приходила и Ольга — ее Сергей чувствовал очень хорошо даже во сне: она садилась рядом, клала ему на лоб мягкую душистую ладонь (жасмин!), от которой по всему телу медленно расходилась теплая волна. Ольга вливала в него жизненную силу. Сергей с усилием открывал глаза и бормотал:

— Не надо… Зачем… Я сам справлюсь…

— Спи, дорогой, — отвечала сестра. — Не волнуйся, у меня на двоих хватит. Ты же мне помог. Теперь я тебе помогу. Спи, Горошинка.

Помог, да. Если бы не Сережа, она бы не выжила. Ольга это знала точно. Она вернулась из больницы, потеряв ребенка, — бледная, потухшая, полумертвая от кровопотери. Пустая, как разбитая склянка, из которой вытекла жизнь: врачи сказали, что больше ей не удастся забеременеть. Сергей тогда бросил все свои дела и неделю провел с ней: обнимал, укачивал, утешал, заставлял есть. Делился своей силой. Даже спал рядом на полу, и, проснувшись посреди ночи, Ольга опускала руку вниз и дотрагивалась до его плеча: все в порядке, она не одна! Сережа здесь.