Гай Стагг

Кроссуэй

Реальная история человека, дошедшего до Иерусалима пешком легендарным путем древних паломников, чтобы вылечить душу

Пролог

К дому святого я подошел под вечер. Невидимый прежде, издалека, из-за окутавших его клубов тумана, теперь дом проступал из мглистой пелены — белыми стенами, приземистой дверью, черепицей, створками ставен… У одной покривился затвор, она отошла и словно звала заглянуть внутрь, и я, приникнув к стеклу, всматривался в сумрак, пока не привыкли глаза и тьма не разошлась, как занавес в театре. Просторный зал. Грубо сколоченный стол посредине. Рядом с ним — деревянный стул. Каминная плита на опорах. Между ними — огромный розарий с бусинами, увесистыми, точно костяшки, и распятием цвета слоновой кости. И еще, ветхим саваном — пыль: на меблировке, на полу, на стеклах…

Я потянул дверь. Та подалась: ее никто не запер — и я шагнул в кислую промозглую стынь. На столе лежала раскрытая гостевая книга. Последнюю запись внесли восемь месяцев тому назад, весной — двадцать имен детским почерком: школьный класс на каникулах. Под книгой нашлась самодельная настольная игра: три фишки — фигурки паломников — и доска, по которой, разбитая на квадратики с номерами, вилась дорога-змейка. Начиналась она с единицы, от того самого домика, где я сейчас гостил, а завершающая клетка, пятьдесят пятая, символизировала Рим.

На стенах висели картонки с посеревшими от сырости текстами. Тут святой помогал матери печь хлеб. Там играл с братьями и сестрами. Наверху возносил молитвы.

Я сбросил с плеч рюкзак, поставил его на пол и поднялся наверх. По всей длине дома, утепленная по углам смесью гравия, соломы и глины, тянулась мансарда с кирпичной трубой. Черепица лежала на голых балках, бледных, как те четки над камином, отчего комната походила на реберный каркас. За дымоходом, в побеленном известью алькове, виднелись панцирная койка, статуя изможденного юноши — невысокая, мне до пояса — и каменная плита с надписью Merci à St Benoît — «Благодарение святому Бенедикту». Над кроватью, на полке, лежало распятие. Лик Христа казался безмятежным, словно Спаситель просто прилег отдохнуть.

Здесь святой проводил каждую ночь.

Об этом доме мне рассказали вчера, в аббатстве святого Павла в Виске. Здесь провел свои детские годы небесный покровитель всех пилигримов, и стоило братьям узнать, что я иду в Иерусалим, как они наперебой стали упрашивать меня: посети! Это святое место! Посети его! Обязательно! Непременно! И теперь я стоял у постели святого и пытался вспомнить остальную его историю.

Бенуа-Жозеф Лабр — так звучит его имя на французском — родился в середине XVIII века в семье купца. Дядя его был священником. Мать родила пятнадцать детей: пятерых мальчиков, пятерых девочек, и еще пятеро умерли, так и не успев увидеть этот свет. Дети росли в Амете, маленьком поселке в семидесяти километрах к югу от Кале. В детстве Бенуа был тихим и набожным и в шестнадцать решил уйти в монастырь. Но его гнали прочь. Картезианцы в коммуне Лонгнесс. Цистерцианцы в аббатстве Ла-Трапп. Он был слишком юн. Слишком слаб. Слишком хрупок. Не понимал хорала. Не знал философии. Мальчик хотел оставить мир, но любая попытка завершалась крахом — и тогда он изгнал себя сам.

В двадцать один год Бенуа-Жозеф ушел из дома и обещал вернуться к Рождеству, но из родных его больше не видел никто — ни мать, ни отец, ни братья, ни сестры.

Семь лет он странствовал по Западной Европе. Начиналась последняя треть столетия. Паломнические пути, некогда соединявшие континент, давно поросли бурьяном. В те дни, когда выпало жить Бенедикту, век святых путешествий давно канул в Лету — до эпохи пара и то оставалось меньше, чем прошло с тех времен, — но он ходил пешком от Айнзидельна до Рима, от Лорето до Сантьяго-де-Компостела. Юноша, слишком слабый для монастырской жизни, прошел тридцать тысяч километров без гроша в кармане, не имея даже плаща, в который мог бы закутаться ночью.

Его дни были сплошной чередой лишений. Ел он черствый хлеб или придорожную траву. Спал на земле, а когда предлагали приют, отказывался лечь в постель и ночевал на ступенях. Он подражал юродивым ради Христа — средневековым мистикам, жившим подобно зверям и безумцам, — и, страшась гордыни, выбрал жалкое прозябание. Как говорил его духовник, брат Марконий, то было смирение, рожденное любовью, ибо паломник так любил своих собратьев, что своей аскезой надеялся искупить хотя бы малую толику их грехов. Но любовь ли погнала его из дома? Я смотрел на его панцирную кровать — и вполне мог представить иную причину. Он ведь с самого детства мечтал о монашеской жизни! Но мир взрослых его отверг — так, может, он решил навсегда остаться ребенком, словно Питер Пэн, подавшийся в пилигримы?

Так ли это было на самом деле? Или я просто хотел, чтобы его паломничество хоть как-то объяснило мое? Ведь святой Бенедикт оберегал не только паломников, но и простых бродяг, одиночек и сумасшедших. И в тот день, когда я стоял в его спальне, я чувствовал, что его история и правда может хоть чему-то меня научить.

В алькове царил полумрак, в доме не слышалось ни звука — ни скрипа дверей, ни сквозняков из-под пола: все заглушала пыль. Но я смутно осознавал, что уже не один, и потому покинул мансарду, сошел вниз по лестнице и выскользнул в туман.

Мое первое паломничество состоялось полгода назад, в середине лета. Я шагнул за порог своей лондонской квартиры, пошел на восток, вдоль Темзы, а потом двинулся дальше, по средневековой дороге, ведущей в Кентербери. И это было поразительно, ведь почти год я дрожал от страха при одной только мысли о том, что выйду из собственной комнаты.

Мне было двадцать три, когда случился нервный срыв. Я боялся города; боялся толпы в обеденный перерыв; боялся забитых в час пик поездов; боялся улиц, дышавших тревогой и злобой. На работе я только сидел за столом — весь день, будто кукла. Я ходил к психиатрам и докторам, к терапевтам и консультантам. И валялся в кровати, отвернувшись от окна, а мысли пожирали мой разум.

В тот год страх стал меньше. В начале лета я слез с антидепрессантов. Дни становились все жарче, желание выйти на улицу крепло, и в июне я наконец решился. Почему Кентербери? Не знаю. Маленькая глупая прихоть. Все-таки там родилась английская литература. Погоду обещали хорошую: отлично, оставлю дождевик дома. И карты покупать не буду, если что, есть телефон. День долгий, только в среду было солнцестояние. Идеально.

Ага, мечтай.

Два дня я шел от рассвета до заката. Я преодолел почти сотню километров — это жестоко, когда в поход ты в последний раз ходил еще в школе. Во вторник я сбился с пути, и пришлось садиться на поезд и ехать в хостел. В среду я за час промок как собака, потом обгорел и весь день брел по трассе A2, где мне едва не выели глаза выхлопные газы. Я дошел до Кентербери с разбитыми в кровь ногами. Но я не помню боли. Я помню, как лежал на траве под собором, и ночь сменяла день, и мне было так легко, что мелькнула мысль, будто я исцелился. Мой мир так долго уменьшался, что сжался до клетки — и только теперь он снова обрел простор.

У южной паперти собора виднелся камень с травленой фигуркой — пилигрим с посохом и сумой. Фигурку окружала надпись: «Виа Франсигена/Кентербери — Рим». В то время я почти ничего не знал о дороге, ведущей к собору Святого Петра. Но, пока я лежал на траве, меня вдруг озарило: а почему бы не пойти дальше? Оставить Англию, отправиться в Италию, а потом до края Европы, вперед и вперед, до самого святого города!

Виа Франсигена… На следующий день я узнал о ней все что мог. Интернет знал ее имена: Дорога франков, Дорога ломбардов, Дорога англов, Дорога римлян… Знал всех англосаксонских королей, прошедших по ней до конца — Кэдвалла, король Уэссекса; Кенред, король Мерсии, Оффа, король Мерсии; Ине, король Уэссекса… Альфред Великий; король Кнуд… Интернет говорил, что в 990 году по Дороге франков прошел архиепископ Кентерберийский, желавший получить паллий из рук папы римского. На обратном пути хронист отмечал все города и поселки, где они останавливались. Я нашел цифровую копию манускрипта, страничку с пронумерованными латинскими названиями, и некоторые даже смог распознать: I Urbs Roma, XXVI Luca, XXXVIII Placentia, LIV Losanna. Рим, Лукка, Пьяченца, Лозанна. Когда-то Дорога франков была главной паломнической артерией Северной Европы. Ее маленький участок сохранился еще с тех далеких времен — и тысячу лет спустя, когда святые путешествия возродились, именно он лег в основу современного маршрута.

Она не оканчивалась собором Святого Петра, но шла дальше, и в Албании переходила в другую древнеримскую магистраль, Эгнатиеву дорогу; та пересекала Балканы и завершалась в Турции, а потом целая сеть путей, по которым некогда шли крестоносцы, вела в Святую Землю.

Рим, Стамбул, Иерусалим. Да, это оно. Мое паломничество.

Спроси меня кто о планах, и я бы ответил, что хочу понять причины главных кризисов христианства: упадка веры в Западной Европе и исхода христиан с Ближнего Востока. И это была правда… хотя, конечно, дело было не только в ней. Этого мне не хватило бы на то, чтобы превратить свою жизнь в скитания. Была и другая причина. Но о ней я молчал. Да, приступы паники прекратились. Но мне не стало хорошо. Вернее, да, стало, но все равно не так, как прежде — раньше я чувствовал себя намного, намного лучше. Теперь я был хрупким, как хрустальная статуэтка. Я мог упасть от ветерка. И я верил, что паломничество вернет мне силу. Я шел, чтобы вылечить себя, но стыдился это признать. Я не верю в Бога, не верю в чудеса и не верю, будто обряд способен исцелить от болезни. И потому, когда друзья начали расспрашивать меня о путешествии, я сказал, что мне нужны упражнения и что водить машину мне нельзя, мотоцикла у меня нет, а летать я боюсь.