— В принципе, — повторил он и махнул рукой. — Эх…

После чего немедленно удалился в столовую допивать компот. Капитан, погрозив мне кулаком, вылетел следом.

— Ладно, рядовой В Принципе, — сказал мне лейтенант. — Не сцы. Сделаем из тебя солдата!

И из меня стали делать солдата.

Игра в бисер

Останавливает меня ротный.

— В увольнение хочешь пойти?

Кто ж не хочет. У нас все хотели.

— Пойдёшь, — говорит. — Только сначала выучишь с рядовым Мамадалиевым «Обязанности часового». Можете учить в карауле. Я вас в одну смену поставлю.

Рядовой Мамадалиев был беззлобным, улыбчивым узбеком, который знал по-русски только два слова: «не понимай». То есть проблемы у меня начались на этапе объяснения: что я от него хочу. Когда мы остались с ним в карауле в бодрствующей смене и я, взяв его за куртку, препроводил в сушилку, Мамадалиев повёл себя смело — принял боксёрскую стойку и стал посылать в мой адрес узбекские проклятия.

Бить Мамадалиева не входило в мои ближайшие планы. Пришлось принять на вооружение метод русского путешественника Миклухо-Маклая. То есть, не обращая на Мамадалиева внимания, я достал Устав караульной службы и стал его увлечённо листать. Методы русских путешественников редко подводят. Мамадалиев быстро связал в голове оплеухи от ротного и книжку, которой эти оплеухи наносились, и через десять минут мы уже спокойно разбирали обязанности часового.

Мамадалиев оказался толковым парнем. За два дня мы выучили все три предложения. Я не иронизирую. Если бы мне понадобилось выучить что-то по-узбекски под началом Мамадалиева — даже не знаю, уложился он бы я в этот срок. Не надо забывать, что в тексте знакомыми Мамадалиеву были только предлоги.

Короче, текст был выучен. Буква за буквой, Мамадалиев выстроил в своей голове этот ручеёк странно сочетаемых русских звуков, из которых были составлены «Обязанности часового». Он даже… как-то не проговорил и не прошептал, а… прожурчал их бегло и уверенно. И вдруг…

Вот. Всё дело в моём дурацком характере… Я вдруг вспомнил, что настоящий мастер каллиграфии, закончив работу и насладившись её совершенством, слегка портит один из иероглифов, чтобы не раздражать богов… Короче, там были такие слова «…и не допустить проникновения на объект».

— Знаешь, Мамадалиев, — я как бы обращался к нему, хотя на самом деле просто размышлял вслух, — когда дойдёшь до слова «проникнуть» — сделай так: скажи «пряник», почеши живот и только после этого продолжай «…новения на объект». Не понятно? Сейчас будем репетировать…

На это ушло ещё часа два…

Настал день нашей премьеры. В ленинской комнате ротный сам принимал экзамен. Мамадалиев, бледнея, встал и довольно сносно повторил три первые фразы обязанностей караульного. Дойдя до кодового слова, он остановился, посмотрел на меня и, снова повернувшись к ротному, отчётливо проговорил «пряник». Снова посмотрел на меня и, вспомнив то, что мы разучивали, — почесал живот. Я заржал, опустив голову на стол. Но как я и рассчитал, чуда «заговорившего немого» уже ничего не могло испортить. Ротный, наблюдавший за происходящим с восторгом театрала, которому мешают наслаждаться игрой любимого актёра, недоуменно посмотрел на меня:

— Ты чего ржёшь, нормально же человек отвечает!

Но я продолжал… В этом не было насмешки над Мамадалиевым. Скорее, в этом читалось удовлетворение мастера, увидевшего реализованным свой план.

И то, что меня оставили без увольнения, — считаю справедливым. Настоящее искусство требует небольших жертв.

Национальный вопрос

А Советскую армию я проходил в маленькой отдельной роте внутренних войск. Моего призыва было человек 12. Из них — трое русских. (Причём один из русских — я.) Старшие призывы — армяне, азербайджанцы, один чечен и много-много узбеков и таджиков, киргизов и казахов…

Короче, нас, «русских», не любили, что выявилось почти сразу. Как-то, убирая казарму, пока младшие призывы были на утренней пробежке, а старшие подшивались, я был атакован «дедушкой»-каракалпаком, который начал мне истерическим тоном выговаривать, что я неправильно выжимаю тряпку. Я вежливо предложил ему показать, как это делается, за что тут же получил оглушительный удар по лицу. У меня всё-таки кровь тоже восточная, горячая, поэтому я неслабо приложил ему в ответ. И тут же ужасно струсил, потому что подшивающиеся в казарме «дедушки» все как один подняли головы от шитья.

Каракалпак поднялся и бросился на меня. Что мне оставалось — я двинулся навстречу… К моему удивлению, нас с двух сторон схватили за плечи и стали растаскивать. Почувствовав, что всё может ещё обойтись, я рьяно выдирался из мощных рук, обещая врезать ещё. И тут взбешённый каракалпак выкрикнул уже известное мне узбекское ругательство…

Как-то было обидно — этот двуязычный человек ругал меня на непонятном диалекте. Я стал искать адекватный ответ, и он был найден: «киш мир ин тухес» — злобно прорычал я знакомое с детства идишское ругательство.

Наступила тишина. Даже каракалпак Абдурахманов (вот! вспомнил его фамилию) посмотрел на меня без злобы. Руки дедушек на моих плечах — разжались.

— Это ты на каком? — кто-то спросил меня.

— На моём родном, на еврейском, — объяснил я, поправляя форму…

Самое удивительное, что этот же самый Абдурахманов скоро стал мне объяснять то, что в своё время недообъяснили родители. «Ты не русский, — внушал он мне. — Ты как мы — нацмен…» Я улыбался, кивал и пытался избавиться от него, со всем возможным уважением к его сроку службы. Держался я всё одно с нашей горе-компанией русских… состоящей из одного еврея и двух ростовских казаков.

Закончились его «политинформации» очень скоро. Как-то, желая, видимо, расширить кругозор, Абдурахманов спросил меня, как на моём языке будет… (какое-то слово, не помню, что он спросил). Я ответил, что не знаю. Абдурахманов посмотрел на меня как на дохлую мышь.

— Ты не знаешь своего языка?

— Нет, — признался я.

Лицо Абдурахманова скривилось так, как будто его через секунду вырвет.

— Какой ты еврей! — скаля зубы, прошипел он.

Вот-вот. В последнее время я и сам часто об этом думаю…

«Культурный»

Когда я служил год, к нам из учебки привезли молоденького младшего сержанта… Знаете, бывают такие… Они говорят так, как будто пишут книгу. «…Я вышел из тёмной, поросшей паутиной каптёрки и, размышляя о предстоящих делах, смутно воображал график дежурств на сегодня». Как-то так он выражался.

Его назначили командиром моего отделения, и уже через неделю я вынужден был согласиться со старшиной, что все неприятности в армии из-за «культурных».

Любая вечерняя поверка перерастала в долгие, экзистенциальные размышления о судьбах мира и месте в нём нашего отделения. Когда рядом не было ротного — мы просто, надавав ему «щелбанов», расходились по кроватям. Но если стоял кто-то из командиров… Приходилось терпеть. Кроме этого, по гражданской профессии он был фотографом. В перерывах увивался за мной, объясняя сложности построения кадра и установки света. Я, в отличие от остальных, давал ему десять минут, не посылая сразу. Короче, между разговорами об экспозиции и диафрагме — он решил, что мы лучшие друзья, а я с удивлением обнаружил, что ненавижу этих «долбаных интеллигентов».

Однажды, когда я шёл в столовую, меня нагнал мой новый друг. Взял за локоть и потащил к КПП. Оказывается, приехали его родители, и он решил их со мной познакомить. Родители оказались сельскими, простыми людьми, что было для меня неожиданно. Мой друг принял у отца сумку. «Можешь поставить у себя? До вечера», — и заговорщически подмигнул.

У меня — это значит в кинобудке. По выходным я крутил фильмы для нашей роты, и, естественно, у меня был ключ. Можете себе представить, какие посиделки там устраивались и как я потом проветривал помещение, чтобы не пахло перегаром.

Ну, сказано — сделано. Я понял намёк друга и чёрным ходом притащил его сумку к себе. Нёс аккуратно, потому что в сумке цокали бутылки. Спрятав их за проекторами, я уже собирался уходить, но вдруг захотелось взбодрить себя. Тем более что друг, передавая сумку, разрешил открыть и угоститься. Я нащупал овсяное печенье и вытащил литровую бутылку с мутной жидкостью, закупоренную бумагой. Надкусил печенье и сделал первый колымский глоток…

Никогда ещё я не пил такой отвратительной самогонки.

Минут через пять прибежал друг.

Я говорю:

— Ну и самогонку твои родители передали — пить нельзя.

— Какая самогонка? — говорит. — Нет там никакой самогонки.

— Ты же говорил, угощайся, — не понял я.

— Родители много чего привезли: колбасы, печенье… Вот я и сказал…

— А подмигивал чего? — совсем уже растерялся я.

И тут мой радостный друг вытащил из сумки уже знакомую мне бутылку.

— Это проявитель, — заговорщически прошептал он. — Сегодня вечером будем проявлять плёнки.