Юрий Маслиев

Месть князя

Возмездия -

Рычало небо…

И, отраженное в пыли

Смертей, стенаний, боли, хлеба,

Замешенного на крови,

Не утоляло голод мести…

Как Бога Сын восстань, воскресни,

Сын Сатаны! Затем умри,

Исполнив клятву — дело чести! [Здесь и далее автором стихов является Юрий Маслиев.]

Бывает ли порочность добродетельна? Вряд ли.

А вот добродетель порочной — это вопрос!

Автор

Они думают, что все нормально, ибо ходят трамваи…

Осип Мандельштам

Глава 1

Буйство красок разгоравшейся сицилийской весны, высокое, лазурно-веселое небо с ласковым в это время года солнцем, яркая зелень гор, густой аромат цветущих апельсиновых деревьев, нарастающий на подъемах рев гоночных автомобилей, белое золото сияющего вдали, до самого горизонта, моря, веселая, беззаботная и богатая публика, которая съехалась со всей Европы в поисках новых острых ощущений, — все вместе рождало в душе Михаила ощущение непрерывного праздника, воспринимаемого им особенно ярко после парижской промозгло-слякотной зимы, надоевших лекций в Высшей нормальной школе [Ecole normale superieure — высшее учебное заведение для элиты Франции.], снобизма и эстетства холеных сокурсников историко-филологического факультета и бессмысленного существования богатого рантье, так нравившееся ему в первое время после кровавой мясорубки Гражданской войны в России, где погибли все его родные и откуда он вместе с друзьями чудом унес ноги.

Шестой год этого легкого флирта с жизнью уже начал набивать оскомину. Деятельная натура Михаила требовала экстремальных ситуаций, а серые будни комфортабельного существования надоели ему до тошноты. И только изматывающие тренировки, которыми нагружал его старый японец Матихата, служивший еще отцу и занимавшийся воспитанием Михаила с детских лет, с трудом гасили его энергию, заставлявшую иногда из-за бесцельности существования совершать нелепые и дикие поступки. Они заглаживались адвокатами в благонравной и законопослушной, по сравнению с Россией, Франции при помощи огромных денег зарвавшегося студента-эмигранта.

Но время неумолимо делало свое дело, и постаревший сэнсэй удалился на покой в имение, купленное еще отцом Михаила, чтобы вести там необременительное хозяйство. А захандривший Муравьев пустился во все тяжкие, в перерывах между загулами посещая лекции и изредка работая над монографией о Филоне Александрийском. Эта его дипломная работа была уже почти закончена, но тоже надоела до чертиков. Поэтому он с восторгом принял предложение своего старого товарища Саши Блюма быть его напарником в автомобильных гонках, намечавшихся весной 1926 года на Сицилии. Тем более что врачом в команде согласился стать их третий друг Евгений Лопатин.

Да… Буйство красок сицилийской весны рождало в душе праздник…


Трассу, где должны были проводиться гонки (двести километров, до двух тысяч виражей), на несколько часов в день закрывали: шли тренировки. Но в остальное время гонщики объезжали дистанцию на малых скоростях, запоминая спуски, подъемы, особенности дороги.

Огрубевший Блюм, ставший за эти годы довольно известным, в определенных кругах, гонщиком, не давал никому спуска, гонял Михаила до изнеможения, заставляя его сотни раз проходить дистанцию в различных режимах, оставляя на отдых только несколько вечерних часов перед сном.

В эти часы они, напоенные запахами моря, субтропических растений, в тишине, прерываемой легким шорохом волн, которую итальянки называют «bellissima notte», утомленные жарой, огромным напряжением, громоподобным ревом моторов, сидели на террасе гостиницы, потягивая вино и слушая разглагольствования не растерявшего веселого оптимизма их третьего друга — бабника и забияки.

— Деньги и девочки не уживаются вместе, — в один из таких вечеров вещал Лопатин, с удовольствием сделав глоток из запотевшего бокала. — С прискорбием должен заметить, что хотя мои гонорары за операции довольно внушительны, но от моей доли денег, вывезенной из Владивостока, остался один пшик.

Он плотоядно проводил взглядом двух молодых англичанок, направлявшихся к выходу, и осклабился в приветственной улыбке:

— Да… о чем я… — Он перевел взгляд на друзей. — А, да… Женщины и деньги… Так вот: я собираюсь посетить родные пенаты. Ведь у нас, по-моему, осталось кое-что в тайниках на Новодевичьем. Я бы даже сказал: не кое-что, а о-го-го!

Он, по привычке, остановил вопросительный взгляд на Муравьеве, выдерживая паузу. Но тишину нарушил Блюм:

— Честно говоря, мои дела — тоже швах. Если бы Михаил не внес свою долю в переоборудование автомобиля, не оплатил услуги механиков, боксы и транспортировку всех вместе с автомобилем на Сицилию, я вряд ли смог бы участвовать в этих соревнованиях. Последние две аварии на прошлых гонках подорвали мой кредит. И если мы не выиграем эти гонки, я — банкрот. Но даже если и выиграю, мое финансовое положение все равно останется очень шатким. Я тоже не против посетить Москву, — весомо расставляя слова, закончил он.

Михаил, не изменившийся за эти годы и казавшийся, несмотря на широкие мускулистые плечи, на фоне своих заматеревших друзей еще очень юным, как обычно подвел черту:

— Знаете что?! Плевать я хотел на защиту диплома, надоели эти европы по самое некуда! — Он чирканул ладонью по горлу. — Домой хочу… Хоть одним глазком… Да и должок у меня там есть неоплаченный.

Михаил часто со стыдом вспоминал о не до конца выполненном долге перед своими родными, о том, что все еще топчет землю последний из мерзавцев, виновных в гибели его семьи. Он скрипнул зубами, прищурившись, посмотрел одним глазом, как сквозь прицел, через налитое в тонкий бокал густое, как кровь, вино на своих друзей.

— Один должок… — повторил он, процедив сквозь зубы.

— Сколько передо мной? — крикнул Михаил, остановив машину у заправки.

Гром моторов заглушал его голос.

— Пятеро! — прокричал в ответ Маурицио.

Муравьев сменил Блюма минут десять назад. Тот на одном из поворотов вылетел на обочину, чудом не врезавшись в толпу зевак. И сейчас Лопатин штопал его окровавленное лицо.

Михаил уже успел, рискованно подрезав, обогнать одного из конкурентов — итальянца Террачини. Но сейчас тот опять пронесся мимо него, ревя двигателем.

— Шестеро! — среагировал на это Маурицио. — Как дорога?

— Хреново! Жрет резину, как Лопатин вино. Что с Блюмом?

— Все в порядке, но сменить тебя, наверное, не сможет.

Маурицио поднес ко рту Михаила стакан воды.

— Давай! Быстрее! — крикнул Михаил; сильная струя бензина била в бак. — Колеса сменю через круг!

Маурицио мотнул головой в знак согласия.

— Готово! — Он дал отмашку рукой.

Машина, взвизгнув, рванулась вперед. Виражи следовали за виражами. Михаил, рискуя вылететь на них, увеличивал скорость, нагоняя соперников. Автомобиль, подобный огромному насекомому, дико ревел, пожирая скрученную ленту дороги, оставляя за собой клубы пыли, стреляя по росшим стеной на обочинах дороги кактусам шрапнелью щебенки, вылетавшей из-под колес.

За очередным поворотом показалась валяющаяся на боку машина только что обогнавшего его Террачини. Мимо промелькнули санитары с носилками, спешащие к машине, окруженной людьми.

«Не повезло итальянцу», — с сожалением успел подумать Михаил, вспомнив черноглазого, вечно улыбающегося белозубого парня, как тут же его машина резко ухнула вниз, с трудом удерживаясь на падавшей до очередного поворота дороге. Переключив скорость и в очередной раз рискуя, Муравьев вписался в поворот и ринулся на подъем.

«Скорость, не забывать про скорость. Выигрывает тот, кто успевает вовремя переключить», — вспомнил он наставления Блюма.

Теперь на него неслось обожженное, перекаленное до синевы небо. Перегрузка, вдавившая его в сиденье, не помешала выжать педаль газа. До возможного предела увеличив скорость, он испытал давно забытый восторг полета. На верхней точке, как с трамплина, машина, пронесясь по воздуху несколько метров, рухнула вниз. От удара ремни крепления до боли впились в плечи.

На крутой дуге показалась машина Росселя. Михаил неумолимо догонял, приближаясь к нему метр за метром, устроившись на хвосте. Но Россель, хотя это было против правил, не освобождал путь, мчась посредине дороги.

«Если у Росселя что-то случится — нам обоим конец», — Михаил находился в полуметре от его заднего бампера.

Но Россель уже в следующем не очень крутом повороте, не успев перестроиться, начал входить в него по внешней стороне дуги, чем на мгновение освободил дорогу. Срезая поворот, Михаил тут же вклинился в освободившееся пространство. С ощущением упавшего куда-то вниз сердца, в ожидании столкновения, он подрезал соседнюю машину, успев заметить раскрытый в крике рот француза. Но стремление жить у конкурента оказалось сильнее. В зеркале заднего вида, вписываясь в очередной поворот, Муравьев заметил, что Россель вылетел на обочину, ломая кусты, замедлившие скорость машины, и медленно перевернулся на бок.

Между Михаилом и победой находились еще четверо участников гонки. Дорога вниз стала менее пологой. Не снижая скорости на поворотах, он вырвался, подобно снаряду, на прямую. Трасса шла вдоль берега. Шум мотора сливался с грохотом волн, бьющих о мертвые скалы. Влажный, горячий ветер, бьющий в лицо, не освежал. Приближалась гроза, частая здесь в это время года. Белая пена бурной сицилийской весны была буквально налита влагой. Показались и остались позади трибуны, слившиеся в окружении островерхих кипарисов в одну шумливо-пеструю линию. Перед глазами еще мелькали цветы агавы, пальмы, зелень моря, а мыслями он был уже там — высоко в горах, куда, постепенно поднимаясь, несла его дорога и где вдали виднелись клубы пыли, поднимаемые машинами конкурентов-товарищей.