— После двенадцати месяцев переменная годовая процентная ставка будет от 15,99 процента до 23,99 процента, в зависимости от вашей кредитоспособности, — объясняла я безликим голосам на другом конце линии. Но моя любимая часть работы вообще не была связана с работой. Это когда клиенты объяснили, почему заводят новую кредитную карту, позволяя тем самым заглянуть в их жизнь. Были счастливые клише:

— Моя дочь только что обручилась. Вот на что пойдет пенсионный фонд!

Были и ужасно грустные.

— Обычно этим занимался мой Герман. Но его уже нет.

Мне не полагалось отклоняться от сценария, но если начальство не стояло над душой, я зондировала глубже («Сколько лет вашей дочери?» или «Когда он скончался?»).

И до меня дошло, что некоторые люди просто хотят поговорить. Быть услышанными. Пусть даже незнакомым человеком. Чужим. А может, чужим особенно.

Я чувствовала себя так, будто занята общественной деятельностью. Или говорила себе это, чтобы как-то оправдать свою низкоквалифицированную работу с минимальной оплатой. Так или иначе, мне это нравилось. Слушать.

До этого я предпринимала некоторые усилия, чтобы стать психологом. Осуществляла жизненный план, который составила в тринадцать лет, когда впервые посмотрела «Принца приливов». Я хотела быть Барбарой Стрейзанд, сидеть в мягком кресле в дорогих бриллиантах и открывать тайны человеческого мозга, а потом совершенно безответственно влюбиться. Все это казалось таким взрослым и гламурным. И хотя, как большинство тринадцатилеток, я уже считала себя взрослой, мне отчаянно хотелось быть еще и гламурной.

Через два года, когда начальство захотело повысить меня, переведя на другой конец колл-центра, где размещали, а не принимали звонки, я решила, что пора вернуться к учебе. Просто не захотела заниматься «чертовым телемаркетингом», как выражалась моя мать. Я хотела, действительно хотела стать психотерапевтом.

Я примчалась на лекцию по гендерным исследованиям за пять минут до начала. Едва успела сесть и вынуть пачку чистых карточек, чтобы заполнить их теориями, которые нужно запомнить к экзамену в следующий вторник. Я прихожу в восторг, как всегда, при мысли о том, что можно вычеркнуть очередной пункт из списка обязанностей. Но прежде, чем успеваю прикоснуться ручкой к бумаге, мой мобильник жужжит.

Это моя лучшая подруга Кейли, учитель начальной школы, которая, строго говоря, не должна пользоваться мобильником в часы занятий, пока дети все еще в классе. Но Кайли все пофиг. Уверена, что, когда она умрет, на ее надгробии напишут: «Мне всё пофиг».

Я отключаю звук в телефоне и перенаправляю Кейли на голосовую почту. Потому что мне не все равно и потому что мой профессор, доктор Уолден, крошечная женщина всего пяти футов роста, да и то в хороший день, уже заняла место перед кафедрой и откашлялась.

Я улыбаюсь, предвидя, что напишет Кейли. Скорее всего, пространную диатрибу о девятнадцатилетнем баскетболисте, с которым спит, что совершенно неприлично, с моей точки зрения, или начнет злословить в адрес своей коллеги, благочестивой ханжи Памелы, которая носит жемчуга и свитера с изображениями животных. Потом я вдруг хмурюсь, потому что в животе образовалась сосущая пустота, словно я забыла что-то. Не выключила плиту? Не вытащила ланч из холодильника? Или в машине пора менять масло?

И тут меня словно громом ударило. Поверить не могу, что забыла, пусть даже на секунду.

Мой рак вернулся.

Глава 2

Меня никак не назовешь нерешительной. Если кто-то попросит Джека выбрать четыре прилагательных, которыми можно меня охарактеризовать, этого в списке не будет. Упрямая? Да. Организованная? До безобразия. Независимая? Конечно. Нерешительная? Абсолютно нет. Именно поэтому очень раздражает, что я еще так и не решила, какова будет тема магистерской диссертации. Я виню в этом своего руководителя.

— Выберите то, что вас интересует, — посоветовала она, когда я пыталась решить, стоит ли говорить, что ее желтые от кофе зубы вымазаны губной помадой. — Весь следующий год вы будете жить, дышать и спать с этой темой.

Вместо того чтобы помочь, совет меня парализовал. Меня многое интересует, но достаточно ли этого, чтобы завладеть моим вниманием на весь последующий год? Как мне выбрать?

Вечером я размышляю над этим, похоже, уже в тысячный раз и одновременно уныло жую жареные корнеплоды, сидя на диване, когда узнаю из выпуска новостей «Пи-би-эс», что увешанный наградами солдат, вернувшийся домой в Висконсин из Афганистана с одной ногой (он бросился на мину и тем самым спас жизни двух афганских детей и их собаки), попал в тюрьму за убийство жены и ее сестры, в головы которых пустил по три пули. Я слушаю Джуди Вудрифф, расспрашивающую психиатра о последствиях посттравматического стрессового расстройства, забывая о необходимости жевать. Интересная тема для диссертации. ПТСР и… солдаты? Нет, не особенно интересуюсь военной темой. Но ПТСР и… его влияние на когнитивное развитие детей? Может быть. Я люблю детей.

Знакомый скрип открывающейся задней двери врывается в мои мысли, Бенни, пригревшийся у моего бедра, радостно тявкает, но тут же снова кладет голову на лапы. Он слишком уютно устроился, чтобы приветствовать гостя.

— Джек?

Он редко приходит домой во время новостей, и мое сердце подпрыгивает, как у школьницы: неужели сегодня я увижу его пораньше?

— Нет, всего лишь я, — успеваю услышать, прежде чем в дверях показываются сгорбленные плечи и буйные завитки волос. Кейли редко стучит, хотя я много раз говорила, что когда-нибудь она об этом пожалеет.

— Почему? — спрашивает она. — Могу наткнуться на тебя и Джека, вытирающих кухонный пол своими голыми телами?

— Может быть, — отвечаю я. Собственно говоря, мы действительно занимались сексом на кухне, сразу после того, как переехали. Я кипятила воду на чай, а Джек искал что-нибудь перекусить. Он еще шутил, что мы, как хозяева, обязаны освятить каждую комнату дома.

«Хочешь сказать, выполнить супружеский долг?» — спросила я. Он улыбнулся и сунул руку за пояс моих джинсов. И я ему позволила, не беспокоясь уже о точности выражений или о чайнике, вопившем на нас с плиты.

— Фу! — нахмурилась она, словно прочитав мои воспоминания. — Когда его машина здесь, буду стучать.

Но его машина так редко стояла у дома: занятия, клиника, волонтерская работа.

— О! — восклицаю я, швырнув тарелку на журнальный столик. — Привет.

— И я рада тебя видеть.

Она плюхается на диван рядом со мной и пристраивает тощие щиколотки прямо у моей грязной тарелки.

Вся Кейли — сплошная геометрия: от цилиндрических завитков до локтей, торчащих под прямым углом, и параллельных, худых, как палки, ног. В средней школе, когда изгибы появлялись на моем теле, как нежеланные грибовидные наросты, я завидовала ее все еще плоской груди и острым бедренным костям.

Мы сидим в дружеском молчании, которое могут делить только люди, знавшие друг друга почти всю жизнь, пока ведущая новостей не переходит к истории о вакцинах.

— У тебя есть попкорн для микроволновки? — спрашивает Кейли в перерыве на рекламу.

— Ты это серьезно? Знаешь, как вредна для тебя эта штука?

— О господи, опять началось!

Она закатывает глаза.

— Он содержит этот химикат, диацетил, который вызывает повреждения легких. Фабричные рабочие, которые делают попкорн, поражены болезнью, которая называется попкорновое легкое, потому что целыми днями вдыхают пары.

— Я не собираюсь его нюхать, — заверяет она, качая головой. — Ты слишком часто смотришь новости.

Она берет пульт и выключает телевизор.

— Ты в жизни не поверишь, что устроила сегодня Памела.

— Сбросила одежду и бегала из класса в класс с воплем «Британцы идут»?

— Нет.

— Тогда ты права. Я действительно не представляю.

— У тебя есть виски?

Я киваю на угол комнаты.

— Бери сама.

Она встает и шлепает к шкафчику со спиртным. После чего начинает описывать последнюю выходку своей коллеги.

— Она нашла в Канзасе какую-то конференцию по методике преподавания, которой одержима. Реджиус? Реджо? Не помню. И предложила Вудсу, чтобы туда поехали все учителя начальной школы. В Канзас. Какого хрена мне приспичит мчаться в Канзас? Почему эта конференция не может проходить в более приличном месте?

Она задумчиво прихлебывает виски.

— Вроде Вегаса. Я бы просто полетела в Вегас!

Пока она говорит, я сажусь в то, что Джей называет моей позой психотерапевта, и гадаю, не олицетворяет ли Кейли теорию Фрейда относительно отрицания негативных качеств своей личности с переносом их на других. Но личные качества Памелы кажутся не настолько уж негативными. Она нечто вроде предприимчивого дельца. Может, есть в ней что-то от подлизы. Но она — человек страстный и, очевидно, любит свою работу. Конечно, я никогда не скажу этого Кейли, потому что Кейли ненавидит ее. А это означает, что я тоже обязана ненавидеть ее. Из солидарности.

Вот чем хороша Кейли. Не ненавистью. Преданностью. Во втором классе, когда у меня была ветрянка, она пришла и смотрела вместе со мной «Каратэ-пацан», снова и снова, пока не позвонила ее мать и не заставила идти домой. Было лето, и это означало, что она могла бы кататься на велосипеде или лежать на заднем дворе, пытаясь немного подкрасить солнцем мертвенно бледную кожу, медленно превращавшуюся сначала в розовую, потом в красную (она никогда не загорает), но она сидела взаперти со мной и Ральфом Мачио. А когда у меня обнаружили рак, она снова была со мной. В то время, как большинство моих друзей растворились в пространстве во время лечения (да, книги и блоги о раке предупреждали об этом), она появлялась чаще обычного, вооруженная гламурными журналами и подробностями ее последних бурных романов. Лишь бы отвлечь меня от боли.