— Ну а я — Кристина, — говорю я.
— Я зову ее Кристи, но больше никто, — добавляет Ал.
— Значит, Кристина, — говорит Энди, вглядываясь в меня. В этом взгляде я не чую никакого суждения, лишь некое антропологическое любопытство. И все же от его пристального внимания краснею.
Поспешно обращаюсь к Алу:
— Помнишь ту книгу, “Остров сокровищ”? Бетси говорит, это его отец рисовал для нее картинки.
— Правда? — Лицо у Ала светлеет. — Такие картинки никак не забыть. Я ту книгу читал, может, раз десять. Кто его знает, только эту книгу и дочитал-то вообще, наверное, если подумать. Хотел быть пиратом.
Энди расплывается в улыбке. Зубы у него крупные, белые, как у кинозвезды.
— Я тоже. До сих пор, на самом деле.
У Бетси в руках — громадный альбом. Гордая, как новоиспеченная мать, подносит его мне.
— Посмотрите, что у Энди получилось, Кристина, — за такое короткое время.
Бумага все еще сырая. Смелыми мазками Энди свел дом к белому ящику с двумя щипцами, обращенными к морю. Поля вокруг — зеленые и желтые, там и сям щетинятся остриями травы. Почти черные ели, лиловая ширь гор, водянистые облака. Хотя эту акварель рисовали быстро — есть в мазках движение, словно на них дует ветер, — мальчик явно понимает, что делает. Окна — лишь намек, но возникает странное чувство, что в них что-то видно. Дом словно врос в землю.
— Это всего лишь набросок, — говорит Энди, подходя ближе ко мне. — Я еще доработаю.
— С виду — приятное место для житья, — говорю я. Дом гнездится укромно, уютно — сказочная версия того, в котором на самом деле живем мы с Алом, единственный намек на упадок — пятна синего и бурого.
Энди смеется.
— Это вы мне расскажите. — Ведет двумя пальцами по бумаге, поясняет: — Такие чистые линии. Есть в этом доме что-то… Вы давно здесь живете?
Киваю.
— Я чую. Что в этом доме битком историй. Я б лет сто его писал, как пить дать, и не надоело бы нисколько.
— О, надоело бы, — сказал Ал.
Мы все смеемся.
Энди хлопает в ладоши.
— Слушайте, знаете что? У меня сегодня день рождения.
— Правда? — говорит Бетси. — А ты мне не сказал.
Он обнимает ее и притягивает к себе.
— Не сказал? У меня такое чувство, будто ты уже и так все обо мне знаешь.
— Пока нет.
— Сколько вам лет? — спрашиваю я.
— Двадцать два.
— Двадцать два! А Бетси всего семнадцать.
— Зрелые семнадцать, — выпаливает Бетси, к щекам приливает краска.
Энди вроде бы забавляется.
— Ну, мне не очень есть дело до возраста. Или до зрелости.
— Как собираетесь праздновать? — спрашиваю я.
Он вскидывает бровь на Бетси.
— Я бы сказал, что праздную прямо сейчас.
Бетси не появляется несколько недель — и вдруг влетает в кухню и едва ли не пляшет.
— Кристина, мы помолвлены, — задохнувшись, выпаливает она, хватая меня за руку.
— Помолвлены?!
Кивает.
— Представляете?
Ты такая юная, собираюсь было сказать, слишком это поспешно, вы едва знакомы…
А затем задумываюсь о своей жизни. О долгих годах, об ожидании, которое ни к чему не привело. Я видела, каково им вдвоем. Видела искру между ними. “У меня такое чувство, будто ты уже и так все обо мне знаешь”.
— Конечно представляю, — отвечаю я.
Через десять месяцев прилетает открытка. Бетси и Энди поженились. Когда они приезжают на следующее лето в Мэн, я вручаю Бетси свадебный подарок: две наволочки, которые я сделала сама и вышила цветами. Четыре дня провозилась с французскими узелками, чтобы получились маргаритки и крошечные петельки-листочки: мои руки, негнущиеся, узловатые, уже не слушаются, как прежде.
Бетси пристально разглядывает вышивку и прижимает наволочки к груди.
— Я буду их беречь. Они безупречны.
Улыбаюсь. Они не безупречны. Линии неровные, лепестки цветов — острые, чрезмерно крупные, на хлопке чуть заметны следы распущенных швов.
Бетси всегда была добра.
Показывает мне фотографии их свадебной церемонии в глубинке штата Нью-Йорк: Энди — в смокинге, Бетси — в белом, в волосах — гардении, оба сияют счастьем. Ей думалось, рассказывает она, что после пятидневного медового месяца они отправятся на машине в Канаду, на свадьбу к близкому другу, но Энди сказал, что ему нужно вернуться к работе.
— Он мне говорил еще до свадьбы, что так оно и будет, — сообщает Бетси. — Но я до последнего не верила.
— Ты, значит, одна поехала?
Качает головой.
— Осталась с ним. Я знала, на что шла. Работа — это всё.
Из кухонного окна я вижу Энди, он бредет по полю к дому, выбрасывает одну ногу вперед, а вторую приволакивает, походка неровная. Странно, что я сразу этого не заметила. Вот уж он в дверях, в забрызганных краской сапогах, рукава белой хлопчатобумажной рубашки закатаны до локтей, под мышкой — блокнот для набросков. Он стучит — два раза, уверенно — и тянет на себя сетчатую дверь.
— У Бетси кое-какие дела. Ничего, если я тут побуду?
Пытаюсь держаться невозмутимо, но сердце у меня колотится. Не помню, когда последний раз была один на один с мужчиной, если не считать Ала.
— Да пожалуйста.
Он заходит внутрь.
Он выше и ладнее, чем я запомнила, темно-песочные волосы, пронзительные голубые глаза. Есть что-то лошадиное в том, как он потряхивает головой и переминается с ноги на ногу. Дрожкий гул сердца.
В Ракушечной комнате он проводит рукой по каминной полке, стирает пыль. Берет мамин треснутый белый чайник, крутит в руках. Укладывает в чашечку ладони бабушкин наутилус помпилиус, листает тонкие, как паутинка, страницы ее старой черной Библии. Десятилетиями никто не открывал рундук моего несчастного утопшего дяди Алвэро: крышка скрипит, когда Энди ее поднимает. Достает обрамленный ракушками портрет Авраама Линкольна, вглядывается в него, кладет на место.
— В этом доме ощущается прошлое, — говорит Энди. — Слои поколений. Напоминает мне о “Доме о семи щипцах”: [“The House of the Seven Gables” (1851, рус. пер. “Дом о семи шпилях”) — второй роман американского прозаика-романтика Нэтэниэла Хоторна (Натаниэль Готорн, 1804–1864), один из образцов готического романа.] “Столько всяческого людского опыта состоялось здесь, что сами балки будто сочились — словно бы влагой сердца”.
Знакомые строки. Помню, читала этот роман в школе, давным-давно.
— Мы вообще-то с Нэтэниэлом Хоторном родня, — говорю я ему.
— Интересно. А, да… Хэторн. — Подходя к окну, он показывает на поле. — Я видел надгробия, там, на кладбище. Хоторн пожил в Мэне, насколько я понимаю?
— Этого я не знаю, — признаюсь я. — Наши предки приехали из Массачусетса. Почти двести лет назад. Трое мужчин, посреди зимы.
— А откуда в Массачусетсе?
— Из Сэлема.
— А чего переехали?
— Моя бабушка говорила, пытались сбежать от позора — из-за связи с их родственником, Джоном Хэторном. Он был главным судьей в деле ведьм. Добравшись до Мэна, они отбросили концевую “e” в фамилии. [Судебный процесс, проходивший в г. Сэлем (Новая Англия) с февраля 1692 по май 1693 г. Фамилия “Хэторн” пишется “Hathorne”.]
— Чтобы скрыть связь?
Я пожимаю плечами.
— Судя по всему.
— Теперь я вспоминаю, — говорит он. — Нэтэниэл Хоторн тоже уехал их Сэлема — и тоже сменил написание фамилии. Но многие его сюжеты — переделки истории его семьи. Вашей семейной истории, видимо. Нравственные аллегории про людей, стремившихся искоренить злодейство в других и никак не видевших его в себе.
— Вообще-то, — говорю я ему, — есть легенда, что одна осужденная ведьма, стоя на эшафоте и ожидая петли, пробормотала проклятие: “Пусть Бог покарает семейство Джона Хэторна”.
— Так ваша семья проклята! — восклицает он с восторгом.
— Может быть. Кто знает? Моя бабушка говаривала, что те Хэторны притащили сэлемских ведьм за собой. Дверь между кухней и сараем никогда не закрывала, чтоб ведьмы не задерживались.
Оглядывая Ракушечную, он произносит:
— А вы что думаете? Правда это?
— Я ни одной ведьмы не видела, — отвечаю. — Но двери держу открытыми.
С течением лет некоторые байки из истории семьи пускают корни. Эти байки передают из поколения в поколение, и у них накапливаются плоть и смыслы. Нужно учиться просеивать их, отделять факты от выдумок, вероятное от недостоверного.
И вот что я поняла: иногда самые невероятные байки — подлинны.