Мария кивнула, и я вошла в комнату — небольшое пространство восемь футов на восемь с двумя оранжевыми пластиковыми стульями и деревянным столом посередине. Шана, прямо как опытный преступник, сидела спиной к бетонной стене, которая должна была служить ей психологической защитой, и смотрела в коридор через единственное окошечко в двери.
Подвинув свободный стул, я села перед ней, спиной к выходу и к проходящим по коридору людям. Я медлила, пытаясь устроиться поудобнее и принять наиболее непринужденную позу. Прошла минута. Другая.
Сестра первая нарушила молчание:
— Сними пиджак.
Она сказала это чересчур отрывисто. Что-то разозлило ее. Скорее всего, еще задолго до моего визита, но это вовсе не означало, что на меня нельзя сорваться.
— Зачем? — В отличие от нее, я держалась намеренно спокойно.
— Черный тебе не идет. Сколько раз еще повторять? Он тебя старит.
И это я слышу от человека, одетого в грязно-синюю робу, с сальными волосами до плеч. Не говоря уже о горящих безумием глазах. Возможно, когда-то Шана и была симпатичной, но годы жизни в тяжелых условиях и нехватка солнечного света взяли свое.
Я все-таки сняла свой приталенный блейзер от Анны Тейлор и повесила на спинку стула, оставшись в сером джемпере. Сестра уставилась на мои руки, закрытые рукавами. Затем ее карие глаза буквально впились в мои, она сделала несколько вдохов, как бы принюхиваясь.
— Не чувствую запаха крови, — произнесла она наконец.
— К чему это разочарование в голосе?
— Послушай, я провожу в этой дыре двадцать три часа в сутки, пялясь на вонючие белые стены. Могла бы порадовать меня хотя бы легкими порезами.
Шана уверяет, что она может чувствовать боль вместо меня. Сестринская связь, этому нет научных обоснований. И все же было уже три случая, когда через пару часов после возвращения от нее я обнаруживала у себя на теле синяки и ссадины, о которых она меня предупреждала, хотя и не могла видеть их.
— Тебе бы пошел пурпурный, — продолжила Шана. — Ты живешь на воле, так что наслаждалась бы жизнью, Аделин. Может, расскажешь что-нибудь поинтереснее. Надоела эта твоя дурацкая работа, пациенты, исследования и прочая муть. Расскажи лучше о накачанном мачо, срывающем розовый лифчик с твоей мелкой груди. Пожалуй, тогда я даже стану радоваться этим ежемесячным визитам. Сексом же тебе можно заниматься?
Я промолчала. Она задает этот вопрос уже далеко не в первый раз.
— Думаю, да. Удовольствие-то ты еще как чувствуешь, а вот боль — нет. Боюсь, это значит, никаких садо-мазо- игр. Сочувствую, подруга.
Шана произносила каждое слово с полным равнодушием. Ничего личного. Она разговаривает так, потому что не умеет по-другому. И никакое лишение свободы, никакие лекарства и сестринская любовь никогда не смогут это изменить. Шана прирожденный хищник, истинная дочь своего отца. В четырнадцать лет она убила сверстника и попала за решетку. Там она убила сокамерницу и двоих надзирателей за компанию. После этого ее упекли сюда.
Можно ли любить такого человека? C профессиональной точки зрения замечу, что Шана, как существо глубоко антисоциальное, а также страдающее от расстройства личности, является всего лишь интересным предметом для исследования. А как сестра вынуждена признать, что, кроме нее, у меня больше никого нет.
— Мне сказали, ты начала рисовать. — Я решила сменить тему. — Суперинтендант МакКиннон говорит, что твои первые картины отличаются высокой степенью детализации.
Шана только пожала плечами, комплименты — это не для нее.
Она стала принюхиваться.
— Ты не пользовалась духами, но одета по-деловому. Значит, сегодня тебе еще надо на работу. Сразу отсюда поедешь в офис. Побрызгаешься в машине? Надеюсь, твои духи смогут перебить аромат местного парфюма?
— Мне казалось, тебе не нравится говорить о моей работе.
— Ну так больше-то не о чем.
— Погода.
— К черту ее. И тебя туда же. Я в курсе, сегодня понедельник, но это не значит, что я должна целый час тут торчать в роли твоего подопытного кролика и объекта для жалости.
Я промолчала.
— Я уже устала, Аделин. Ты. Я. Каждый месяц ты приходишь сюда, чтобы похвастаться своим талантом дерьмово одеваться, а я должна сидеть здесь и все это терпеть. У тебя полно пациентов, так займись ими, а меня оставь в покое. Убирайся! Слышишь? Катись отсюда! Я не шучу!
В дверь постучали. Мария, наблюдавшая за нами через окошко, заглянула проверить, все ли хорошо. Я не обернулась, продолжая смотреть только на сестру.
Ее вспышки меня не волновали. Я уже давно привыкла к этим проявлениям враждебности. Ярость — единственная эмоция, на которую Шана способна, и она служит ей как для защиты, так и для нападения. К тому же у моей сестры достаточно поводов меня ненавидеть. Дело не только в том, что я оплачивала ее лечение, и даже не в моей генетической особенности. Когда я родилась, маме пришлось уделять мне слишком много внимания, и времени на Шану у нее не оставалось.
Отношения между сестрами часто складываются нелегко. Однако наши били все рекорды. Шана проклинала меня, в ее глазах не было ничего, кроме тупого гнева и глубокой депрессии, и я лишний раз задумалась, что же могло произойти сегодня утром, чтобы довести мою закаленную в боях сестру до такого состояния.
— Какое тебе дело? — спросила я резко.
— Ты о чем?
— Ты сказала, мне пойдет пурпурный. Какое тебе дело до моей одежды, до ее цвета и до того, буду ли я в ней выглядеть привлекательно? С чего такой интерес?
Шана нахмурилась, явно озадаченная этим вопросом.
— Да ты… — наконец проговорила она, — тормоз гребаный.
— Это самые теплые слова из всех, что я от тебя когда-либо слышала, — заметила я.
Похоже, победа за мной. Шана возвела глаза к потолку и пусть неохотно, но улыбнулась. Напряжение куда-то испарилось, и мы обе вздохнули спокойно.
Шана может притворяться сколько угодно, но ее надзиратель сообщил мне, что на самом деле сестра с нетерпением ждет моих визитов. Чтобы найти на нее управу во время наиболее острых вспышек ярости, достаточно пригрозить ей лишением этих свиданий. Поэтому мы продолжаем наш бесконечный круговорот встреч и расставаний, который длится уже около десяти лет.
Похоже, Шана привязалась ко мне настолько, насколько это вообще возможно для прирожденного психопата.
— Как у тебя со сном? — спросила я.
— Дрыхну как младенец.
— А книжки читаешь?
— О да. Осилила полное собрание сочинений Шекспира. Никогда не знаешь, где может пригодиться пятистопный ямб.
— И ты, Брут?
Еще одна легкая улыбка. Шана слегка расслабилась и обмякла на своем стуле. Мы еще тридцать минут болтали о всяких мелочах. Именно в таком ключе проходил каждый первый понедельник месяца. Наконец Мария постучала в окошко. Все, наше время вышло. Я поднялась, а сестра предпочла остаться на месте.
— Пурпурный, — напомнила она, когда я накинула на плечи черный пиджак.
— Может, и тебе стоит последовать своему совету, — отозвалась я. — Добавь побольше этого оттенка в свои картины.
— Чтобы дать этим мозгоправам лишний повод покопаться в моей голове? — ухмыльнулась Шана. — Перебьются.
— Тебе снятся черно-белые сны?
— А тебе?
— Мне вообще ничего не снится.
— Наверное, это еще одна твоя особенность. Радуйся. А я вижу сны довольно часто. В основном кроваво-красные. Единственное различие между ними только в том, что иногда с ножом бегаю я, а иногда — наш дорогой папочка.
Шана уставилась на меня, глаза ее внезапно сузились, как у акулы, которая преследует свою добычу.
— Попробуй записывать свои сны или зарисовывать, — предложила я.
— Так а я что, по-твоему, делаю?
— Выплескиваешь на холст свои садистские переживания.
Шана засмеялась, и на этой ноте я направилась к выходу.
— Как она? — спросила я через минуту, когда мы с Марией вдвоем шли по коридору. Обычно по понедельникам больница закрыта для посещений, так что было относительно тихо.
— Трудно сказать. Вы же помните, что с того момента, как Шана совершила первое убийство, минуло почти тридцать лет?
Я безучастно посмотрела на собеседницу.
— Ваш двенадцатилетний сосед Донни Джонсон. На следующей неделе стукнет тридцать лет со дня его убийства, — уточнила Мария. — По этому поводу звонил какой-то местный репортер, хочет взять у Шаны интервью.
Я судорожно моргнула. Каким-то образом до сих пор удавалось не подпускать к сестре журналистов. Хотя позже мне как терапевту и как человеку, посвятившему жизнь тому, чтобы научиться управлять самой собой, придется не раз спросить себя, для чего я это делала. Неужели это могло бы причинить мне боль? Да уж, звучит весьма иронично.
— В любом случае ни на какие вопросы она отвечать не будет, — продолжила Мария. — Оно и к лучшему, если вам интересно мое мнение. Ну то есть мальчишка-то явно уже не сможет ни с кем разговаривать. Так с чего бы его убийца должна?
— Держите меня в курсе.
— Разумеется.
На выходе я забрала свою сумочку, отметила время выхода и направилась к машине, припаркованной на огромной стоянке в сотне метров от разваливающегося, огороженного колючей проволокой здания, которое уже давно служит моей сестре домом.