Мария Галина

Автохтоны

«И больше благодати в описании нимф, нежели в описании медалей. И больше благодати в описании происхождения гигантов, нежели в описании придворного этикета. И больше благодати в описании Мелюзины, нежели в описании кавалерии и артиллерии. И больше благодати в описании подземного горного народца, чем в описании фехтования и дамского угодничества»

Парацельс

«…когда видны блуждающие огоньки, это означает неминуемый упадок страны».

Парацельс

— Это вот что, — сформулировал он очевидное, — проходная комната?

Он только-только собрался сказать, что вполне устраивает, спасибо большое, но тут дверь, как он полагал, в кладовку, распахнулась, и мимо, топая берцами, прошли гуськом два огромных байкера, медно-рыжий и русый, оба в черной коже, блестящих клепках, шипах и цепочках. Ни на него, ни на дежурную, они не обратили внимания.

— Ну, да. У нас, понимаете… немножко ремонт.

На сайте ничего про ремонт не было. Он мрачно разглядывал синенький пятитомник Гайдара на полочке (почему Гайдар?) и думал, что напишет у них на форуме всякие гадости. Так им и надо.

Задумалась, почесала плечо носом. Он против воли восхитился — не каждый так может. Он только сейчас разглядел, что на ногах у нее огромные, не по размеру, розовые пушистые шлепанцы с носиком и ушками.

— Есть одна, там, правда, краской сильно пахнет.

Он представил, как сидит на кровати в одних трусах, а мимо, взад и вперед, ходят байкеры.

— Краской пахнет. Понятно. Ладно, ведите.

Окно предъявляло пиксели бурых и зеленоватых черепичных крыш с присевшими на них тарелочками спутниковых антенн. Посреди комнаты торчали заляпанные побелкой козлы. Краской, да, пахло, и сильно. Но он любил этот запах.

— Маляры уже закончили. А художница приходит днем. И уходит к шести. Она вам не помешает.

Она успела расписать только одну стену: суровый мужчина, грозя гигантской логарифмической линейкой, обнимал женщину, выпускающую жирного голубя.

Советское входит в моду. А когда-то казалось, прости господи, унылым говном.

— Ну вот, — радостно сказала дежурная, — хорошая комната, правда?

Мужчина с логарифмической линейкой покосился на него с укоризной.

— Позавтракать где можно? У вас?

— Ах, нет, у нас же ремонт. В «Кринице» можно. Как выйдете, сразу направо. Они рано открываются. У них омлет. И запеканка. И сырники с вареньем. И недорого.

Она была совсем молоденькая, а молодым всегда хочется есть.

Он покачал головой, раскрыл сумку и принялся раскладывать вещи на койке, рядом с плоской горкой пахнущего стиркой постельного белья.

* * *

Обливные горшки, грубые некрашеные балки… Бездна вкуса. «Криница», а как же.

Женщина за стойкой, полная, еще молодая, очень домашняя, кивнула ему и украдкой зевнула.

— Как всегда?

Она не улыбалась, но казалось, что улыбается. Только скрытно. Тайно. Только ему.

Он подумал про яичницу и отверг. Заказал творожную запеканку и кофе.

— Хотите, бальзаму налью? В кофе? Бонусом. Холодно же.

Мокрый снег за окном сообщал уют равнодушному пищевому пространству.

— Наверное, — сказал он. — Наверное, да. Спасибо.

На календаре у нее за спиной два котенка играли клубком шерсти. Календари с котятами популярней календарей с младенцами. Не все любят детей, а котят все. К тому же ребенка так и сглазить недолго. Не надо на него смотреть чужим людям. А котятами можно умиляться, сколько влезет. Жизнь котенка, в сущности, ничего не стоит.

Он забрал поднос и устроился за столиком у окна. Буфетчица раскрыла покетбук в яркой обложке и углубилась в чтение, но, поймав его взгляд, подняла голову. Я не улыбаюсь тебе только потому, что ты можешь подумать, что это входит в сервис, а я не хочу, чтобы ты так думал, казалось, говорило ее лицо.

— Вкусно?

Прогрохотал по брусчатке фургончик, выдавливая снеговую кашу на узенький, низенький тротуар. На розовом боку пестрела реклама молочных продуктов, он не разобрал названия. Жалюзи в доме напротив взлетели вверх, открыв витрину сувенирной лавки.

— Спасибо, очень.

Запеканка была с цукатами и щедро полита сбитыми сливками.

— Заходите еще, — она наконец улыбнулась.

Дежурное дружелюбие, ничего не означает. Просто их тут хорошо натаскивают.

— Спасибо. Кстати… как вы думаете, что такое «вертиго»?

— Что-то, что вертится? — спокойные серые глаза изучали его лицо, и, уже уверенней, она сказала: — Головокружение?

Он кивнул и вышел с неприятным чувством, что она, стараясь угодить ему, прочла его мысли.

Пассажиры, входя, здоровались с кондукторшей. Он протер ладонью стекло, как раз вовремя, чтобы увидеть, как у мокрой ограды рынка несколько фургончиков выгружают цветы, охапки цветов. Отвалившиеся толстые зеленые листья мокли в подтаявшем снеге. Еще одна площадь, пустые фонтаны, серые дома с лепниной, деловитые люди расставляют мокрые ведра, опять цветы, алые, желтые, лиловые на серой брусчатке…

— И как вам у нас?

Лысому печальному человечку с большим носом и пятнистой рукой на рукоятке массивной трости даже не пришлось наклоняться, такой он был маленький.

— Нет-нет, там, сзади, свободно, — продолжил человечек поспешно, видя, что он намеревается освободить сиденье, — просто иногда хочется поговорить, знаете. Я вот как раз сзади и сяду.

Человечек исчез из поля зрения, но тут же, устроившись позади, постучал по плечу, привлекая к себе внимание. Он напрягся — не любил чужих прикосновений.

— Ничего, — сказал он, — колоритно.

— Рынок, Собор, Театр, Старый Рынок… Это остановки так называются. Кстати, видите вон тот серый дом, где дриада на фронтоне? Когда дождь идет, она плачет. А легенду про нее знаете?

— У архитектора умерла от чахотки дочь, — предположил он.

— Положим, у владельца. А архитектор…

— Был ее женихом.

— Надо же, — удивился старик, — вы-таки читали путеводитель!

— Нет. Просто догадался.

Он украдкой глянул на часы — в чужом городе время всегда тянется медленно.

— А как вы догадались, что я приезжий?

— Каждое утро, — сказал старик, — буквально каждое утро тут садятся одни и те же люди. Я их знаю. А вас — нет. К тому же у вас нет зонтика. У меня тоже нет, но мне можно. Я выхожу, когда этот противный мокрый снег уже кончается. Но те, кому по утрам на работу, обязательно ходят с зонтиком. С маленьким складным черным зонтиком.

На мраморных бортиках пустого фонтана сидели голуби, бледные, гладкие, он сначала подумал, что это украшения, но потом один из них пошевелился.

— Я мог переждать непогоду в кафе. Я, собственно, так и сделал.

— Я и говорю, приезжий. Живи вы здесь, у вас был бы с собой зонтик и не пришлось бы пережидать непогоду в кафе.

Он поднялся с приятно нагретого его собственным задом сиденья.

— Рад был познакомиться, мистер Холмс, — сказал он и пошел к выходу.

* * *

Оперный театр походил на торт. Избитая метафора, да-да, он знает. Кремовые башенки, безешные нашлепки муз и амуров. Правда, торт обычно молчалив, а тут стены распирала музыка, бравурная и прилипчивая. Никто, ну буквально никто не может сравниться с Матильдой моей.

Пожилой солидный вахтер приподнялся, он уже собрался было достать удостоверение, было у него одно хорошее удостоверение, но вахтер кивнул и с достоинством, но громко, перекрывая хвалу несравненной Матильде, сказал:

— Витольд Олегович там, в зале.

Зеркальный двойник спускался ему навстречу, а потом исчез, потому что зеркало осталось за спиной, впрочем, тут же из хлопнувшей боковой двери на площадку выскочил некто, с чудовищной птичьей головой.

— Я не могу так! — сказал монстр.

Маска закрывала верхнюю часть лица, и было видно, что у монстра обиженные губы и рыхлые щеки немолодого человека.

— В ней невозможно петь! Я ему говорил, это же… совсем по-другому резонирует, да и… я воздух не могу набрать нормально, этот мерзкий клюв! Мерзкий! А он еще требует, чтобы мы в этом ходили все время, привыкали. Как вообще к этому можно привыкнуть? Я ему что, мальчишка?

— В комедии дель арте, — сказал он, — играли в масках. И ничего.

— Сговорились все, что ли? — Монстр широким жестом сдвинул маску на затылок — черный блестящий клюв теперь торчал над его головой, точно рог жука-носорога. — Дель арте, дель арте, цветущая сложность средневековья! Сами-то петь в маске пробовали?

У монстра были страдальческие глаза с припухшими нижними веками.

— Леонид, ну хватит валять дурака, вернись.

Этот был подтянутый, в джинсах и замшевом пиджаке. И без маски.

— Я певец, — сказал Леонид печально, — не лицедей. Певец.

— Кто бы сомневался. Ступай в зал. Пожалуйста. Потом поговорим.

«Вот тебе лютики, вот васильки, вот мимозы, вот и розы, и левкоя цветки; лилии, ландыши, чары весны, бальзамины и жасмины, аромата полны» — доносилось из-за двери. То ли этот несчастный фармацевт Миллер так бездарно перевел, то ли оно у Герца так и было, он не знал. Бальзамины и жасмины, господи боже ж ты мой.

Леонид горько махнул рукой и поплелся обратно. В дверях он зацепился клювом за притолоку, приглушенно выматерился и исчез во мраке.