Мария Семёнова
Царский витязь. Том 2
Доля пятая
Орудье о блюде
— Не пущу!
Воздетая клюка рассекла воздух. Шерёшка стояла в калитке, словно дом от злых гонителей защищая. Воронята даже прянули назад, к саночкам, откуда выбиралась испуганная Надейка.
Седые Шерёшкины пряди вились по плечам, наделённые недоброй собственной жизнью.
— Вон отсюда ноги, приблудыши!
Лыкаш с места не сошёл, но загрустил. Славненько начиналось деяние, должное к державству его вознести. Когда первый шаг таков, каких бед завтра ждать?.. Он доподлинно знал: Белозуб чуть не плакал, выпрашивая себе это орудье, но учитель был непреклонен. «Воробыш пойдёт. И Ворон с ним, для пригляду». Лыкаш с радостью уступил бы честь, да кто ж спрашивал?
Покосившись на Ворона, гнездарь забыл свои горести. На это стоило поглядеть! Надменный дикомыт, чьи дела уже обросли баснословными пересудами, стоял виноватый. Гордые брови сложились жалобным домиком.
— Мы не баловства ради, тётенька.
— А ты! Охаверник!.. Ты!..
— Нас учитель на орудье послал.
— Знать бы, что половину шайки притащишь, воли моей не спросив, я и тебя…
— Ты хоть выслушай, тётенька.
— Слышать ничего не хочу!
— Такое наше орудье, что стервоядцам здешним досада великая сотворится.
Костлявые руки крепко стискивали клюку. Шерёшка молчала, трудно дыша. В глазах всё не унималось тёмное пламя. Наконец бобылка кивнула на мальчишек с Надейкой, спросила недоверчиво:
— Эти, что ли, досаждать станут?
— Нет, тётенька. У них…
— Так пусть лыжи воротят, отколь пришли!
— У них орудье своё. Станут обходить кипуны, камешки весёлые собирать, грязи цветные.
— Пусть опричь моей калитки плетутся!
В Чёрной Пятери уже не все помнили дивный запах Шерёшкиного печенья. Только звучали в общей опочивальне сказы о воровских подвигах нынешних старших.
— Ты бы хоть спросила, на что…
— Вчера не знала и завтра не пригодится. Уводи, отколе привёл!
— А на ризы святой царице Аэксинэй, на плащ государю мученику Аодху.
Шерёшка замолчала, осёкшись. Впрочем, сошку держала по-прежнему крепко и зло.
— На какие такие ризы?
— Про это, тётенька, Надейку расспрашивай. А ежели не любо нас принимать…
— В дровник веди, — бросила, отворачиваясь, немилостивая бобылка. — И вас, остолопов двоих, в избу не пущу, не надейтесь.
Лыкаш сбросил с плеч лямки алыка.
— Пошли, — сказал ему Ворон.
— Куда?
— Людишек будешь опы́тывать.
Лыкаш опять загрустил. Он полагал засесть с Шерёшкой за стряпной склад, недавно найденный в книжнице. Думал, Ворон сам отправится доводить вороватых насельников до ночного удушья, выведывая, чей отец уволок из крепости царское блюдо да в какую сторону продал.
— Может, ты скорее управишься?.. — вырвалось у него.
Ворон поднял бровь. Его дело догляд. Он, конечно, не даст Лыкашу ни пропасть, ни потерпеть неудачу… но и подменять собою не станет. Лыкаш только рукой махнул, первый вышел вон со двора.
Дровник у Шерёшки был просторный, щепы и чурки полнили навес едва до середины. Тщедушные хворостины, добытые хозяйкой, сразу было знать от поленьев, наколотых мужскими неутомимыми руками.
Надейка вытащила свою постель, разложила у стенки. Ирша с Гойчином собирались ночевать дорожным обычаем, довольствуясь кожухами: «Мы мораничи. Нам с дядей Вороном на орудья ходить!» И удрали со двора — якобы разведывать кипуны. На деле, конечно, подсматривать, как-то дядя Ворон будет досаждать деревенским. А заодно — хоть ненадолго убраться от злющей хозяйки, с которой один только дядя Ворон сладить и мог.
Надейка выкладывала из санок последнюю плитку чёрного камня, добытого в развалинах крепости. На крылечке вновь стукнула сошка.
— Ты, бестолочь, какое понятие о царских ризах можешь иметь? — требовательно и как-то обиженно спросила Шерёшка. — Ты в Беду хорошо если в мамкином брюхе играла!
Надейка покорно опустила глаза:
— Твоя правда, тётенька. У государыни платье белое, всё синими незабудками. А у государя корзно серебряное, с плеча книзу прикраса в синюю и зелёную нитку…
— Тьфу! — озлилась Шерёшка. — Где то узорочье, негодница? И где наши грязи?
— На картине…
— Что?
— Мне картину велено поновить. С четой праведной.
— Кто велел?
— Господин Лихарь орудье вменил…
Шерёшка зло отмахнулась:
— Картины жаль. А Лихарю неудача поделом станет.
Надейка смолчала.
Шерёшка вдруг ткнула клюкой тяжёленькую чёрную плитку:
— На чём тёртые глины замешивать собралась?
— На желтке с водицею…
— Ты меня провести даже не помышляй. Батюшка мой сам книги сшивал, сам расписывал, — сурово предупредила Шерёшка. — Краски твои провоняют, иссохнут, трещинами пойдут! — И злорадно предрекла: — Загубишь, Лихарь тебя…
Отболевшие ожоги закалили Надейку. Она не вверглась в былое помрачение, лишь чуть вздрогнула.
— На желтке не иссохнут, тётенька. А чтоб не протухли, уксусом разведу. Закончу, для крепости рыбьим клеем промажу…
Шерёшка тяжело помолчала, пряча удивление.
— Кто научил? — спросила она затем.
— Я от образа Матери… художество постигала…
— Врёшь, — наставила костлявый палец Шерёшка. — Угольями берёсту марать — это да, это всякий наловчиться способен. А красками — нет! Умишка не хватит! Их от Богов взысканные люди в старину обрели и нам науку оставили. Сей же час сказывай, кто на ум направлял! Не то вовсе выгоню и показываться возбраню!
В дровник сунулись воронята. Босые, с мокрыми по колено ногами, штаны перемазаны жёлтым и красно-бурым. Шерёшка зашипела на них. Оба мигом исчезли.
Надейка отвела глаза:
— Меня дедушка Опура учил.
За углом раздались смешки. Опура! Каких только прозваний людям не нарекают!
— Я кого выгнать сулила, если снова соврёшь?
— Не вру я, тётенька. Он мне показал, как тереть, как кисти вязать…
— Опура? Он до твоего рождения последний ум обронил. Вот что, девка…
— Как есть обронил, — прошептала Надейка. — Когда стена падала, святой жрец хвалы Владычице возносил, а дедушка остатний уголок изрисовывал. Краснопева потом костей не нашли. А дедушка умом подался, когда ему труд всей жизни земными корчами обвалило.
— Ты почём знаешь? Ты тогда…
— Мама сказывала.
Воронята осторожно присели на порожек дровника, стали слушать. Полоумного Опуру они не застали. Не видели, как старец бродил безлюдными переходами. Не слышали, как беседовал сам с собой, поднося жирник к остаткам стенных росписей. Ирша и Гойчин были уже из нового поколения.
— Для нас всё случилось вчера, — совсем другим голосом сказала Шерёшка. — Вам, подлёткам, отцы-матери донесли. А скоро одни бабкины сказки останутся, никто им и веры не даст.
— Так он что? — робея, спросил Гойчин. — Дед этот?
Грустная, задумчивая Шерёшка была совсем непривычна. Как обходиться с ней, пока она размахивала палкой, грозясь прогнать за забор, они успели постичь. Как поступать с тихой и печальной — понятия не имели.
— Вам, малышне, уже не представить солнца на башнях Царского Волока, когда наш корабль подходил заливом, — проговорила Шерёшка. — Для вас это Чёрная Пятерь, где людей меньше, чем крыс, и на каждый жилой покой по три хода заваленных. Кто, рассматривая груду костей, углядит былую красавицу?
Женщина помолчала, конец сошки вычертил по уто́пку странную загогулину. Воронята переглянулись. Учитель сравнивал крепость с гордым воином, принявшим раны, но по-прежнему сильным и непреклонным. Такое сравнение мальчишкам нравилось больше, но с Шерёшкой спорить — себе дороже. Только раскричится. И больше ничего не расскажет.
— Я же видела старика, — тихо продолжала Шерёшка. — Когда печенье Ветру вашему приносила. Брезговала вонючкой, нос воротила. Знать бы, что это ради его образов и поли́чий мы с мужем горести морские терпели! Верный список с картины чаяли домой увезти! — Шерёшка вздохнула. Сложила руки на сошке, утвердила сверху подбородок. — А после…
«А после я мимо ходила. Своё горе лелеяла. Вот, думала, земля носит противного! Когда моих мужа с доченькой…»
Вслух она этого не произнесла.
— Тётя Надейка, — опасливо прошептал Ирша, — а ты как про дедушку поняла?
Надейка ответила так же тихо:
— Я в надвратной молельне узор на берёсту переводила…
— В надвратной? Там же крыши нет и стены суровые?..
— Уходит всё, — сказала Шерёшка. — Расточается. Чего огонь не сжёг, вода по капле смывает. Дети ваши и того, что сейчас есть, не найдут.
— Тогда тоже не много видать было. Остаточки. Зачин прикрасы в уголке. Как дальше совьётся, не угадаешь, а всё одно загляденье. Я рисовать… оглянулась, дед Опура стоит. Взял уголь у меня, заругался, мол, обточен не так. Бранится, а сам узор выводит верной рукой…
Шерёшка вдруг вновь рассердилась:
— Погляжу ещё, что ты намалюешь!
— Тётенька Шерёшка, — сказал тихий Гойчин, — тебе, может, дров нарубить? Полы вымести? Починить что?..