Оливер Боуден

Assassin’s Creed. Единство

Отрывок из дневника Арно Дориана

12 сентября 1794 г

На моем столе лежит ее дневник, открытый на первой странице. Это все, что я сумел прочитать, пока у меня не перехватило дыхание от переполнявших душу эмоций и строки не поплыли от застилающих глаза слез. Они катились по моим щекам бурным потоком, в то время как мысли о ней вновь вспыхнули в моей голове с новой силой. Наши детские проказы и игры в прятки. Маленькая бунтарка, которую я узнал и полюбил во взрослой жизни. Пряди рыжих волос, разбросанные по плечам, и проницательные глаза под темными густыми ресницами. Она обладала грациозностью, присущей опытным танцорам и искусным фехтовальщикам. И везде она держалась уверенно: будь то дворцовый зал, где она скользила по паркету, ловя голодные взгляды мужчин, или поединок.

Но в этих глазах скрывались тайны, которые я собрался разгадать. Я вновь беру ее дневник. Мне хочется прикасаться к страницам и гладить слова, чувствуя: здесь запечатлена часть ее души.

Я продолжаю чтение.

Отрывки из дневника Элизы де ла Серр

9 апреля 1778 г

1

Меня зовут Элиза Де Ла Серр. Имена моих родителей — Франсуа и Жюли. Мы живем в Версале: блистательном, прекрасном Версале с его аккуратными домиками и величественными замками, над которыми простерлась тень громадного дворца. Улицы здесь обсажены деревьями лайма. Версаль знаменит своими сверкающими озерами, фонтанами и садами с искусно подстриженными деревьями.

Мы — аристократы. Баловни судьбы. Привилегированное сословие. Чтобы убедиться в этом, достаточно проехаться до Парижа. Дорога до столицы занимает чуть больше двадцати километров и освещается висячими масляными фонарями — в Версале их можно встретить повсюду. Но парижская беднота пользуется сальными свечами, и дым от фабрик, где вытапливают сало, висит над городом, будто саван смерти, пачкая кожу и вызывая удушье. Одетые в рванье, со спинами, согбенными ношей или тягостными мыслями, бедняки Парижа бредут по улицам, которые, похоже, так и не дождутся появления фонарей. Вдоль улиц прорыты сточные канавы, переполненные грязью и человеческими нечистотами. Содержимое канав пачкает ноги тех, кто несет наши портшезы, из окон которых мы смотрим во все глаза.

Проходит время, и позолоченные кареты везут нас обратно в Версаль. Мы проезжаем мимо фигур на полях. Окутанные туманом, они напоминают призраков. Эти босоногие крестьяне обрабатывают земли аристократии и голодают, если год выдастся неурожайным. Они всецело зависят от землевладельцев. Дома я слушаю рассказы родителей о том, как ночью крестьянам бывает не до сна. Как они гоняют лягушек, чтобы те своим кваканьем не мешали спать господам. Как крестьяне вынуждены есть траву, чтобы не умереть с голоду. Как знать не платит налогов и не несет воинской повинности. Аристократу не грозит corveé, [Тяжелая работа, рабский труд (фр.). (Здесь и далее прим. перев.)] унизительный труд, где за целый день дорожных работ человек не получает ни гроша.

По словам родителей, Мария-Антуанетта днями бродит по коридорам, залам и многочисленным комнатам королевского дворца, придумывая новые способы потратить деньги, отпускаемые ей на наряды. Тем временем ее муж — Людовик XVI — занят в своем lit de justice. [Дословно «балдахин правосудия» (фр.). Впоследствии так стали называться законотворческие заседания королевского совета.] Король издает законы, обогащающие аристократию за счет бедных и голодающих. Лица родителей мрачнеют; они считают, что подобные действия способны разжечь революцию.

У моего отца было несколько «сподвижников». Его советники. Трое мужчин — господа Кретьен Лафреньер, Луи-Мишель Лепелетье и Шарль Габриэль Сивер — и одна женщина — мадам Левек. Все они носили длиннополые черные камзолы и темные фетровые шляпы, а их глаза никогда не улыбались. Я звала их «во́ронами».

— Неужто мы не усвоили уроки кроканов? — спрашивает мать.

Разумеется, из рассказов матери я знала о кроканах — крестьянских бунтовщиках двухсотлетней давности.

— Похоже, что нет, Жюли, — отвечает отец.

Есть выражение, описывающее момент, когда что-то вдруг становится тебе понятным. В таких случаях говорят: «До него (или до нее) дошло».

В детстве я никогда не задавалась вопросом, почему меня учат истории, а не этикету и хорошим манерам. Я не спрашивала, почему мама после обеда уходила в комнату, где отец совещался с «во́ронами». Там ее громкий голос слышался наравне с голосами остальных. Меня не удивляло, что она сама, без помощи конюха, седлает лошадь. Не поражало меня и то, почему у мамы почти никогда не было времени на разговоры о модах и придворные сплетни. Я ни разу не спросила, почему она не похожа на остальных матерей.

Так продолжалось, пока до меня не дошло.

2

Моя мать была красивой женщиной и хорошо одевалась, хотя и уделяла своей внешности гораздо меньше времени, чем придворные дамы. Последних она не одобряла и при разговоре о них всегда кривила губы. По мнению мамы, эти дамы были помешаны на платьях, положении в обществе и прочих «вещах».

— Они не видят дальше собственного носа. Элиза, обещай мне, что не превратишься в одну из них.

Заинтригованная, желающая знать, какой мне ни в коем случае нельзя становиться, я пристраивалась возле материнского подола, чтобы шпионить за ненавистными ей женщинами. Я видела густо напудренных сплетниц. Они разыгрывали верность своим мужьям, но при этом так и стреляли глазами из-под вееров, высматривая беспечных любовников, способных попасться в их силки. Складки маминого платья делали меня незаметной, и я мельком заглядывала за напудренную маску этих сплетниц, когда язвительный смех высыхал на их губах, а в глазах угасал насмешливый взгляд. Тогда я видела этих женщин такими, какие они есть на самом деле. Их снедал страх. Они боялись лишиться благосклонности двора или соскользнуть с социальной лестницы.

Мама была совсем иной. Начну с того, что она не проявляла ни малейшего интереса к сплетням. Я никогда не видела в ее руках веер, а пудру она ненавидела. Маме было просто некогда рисовать себе мушки на лице или разными снадобьями делать кожу алебастрово-белой. Единственной уступкой моде были туфли. Все внимание, какое мама уделяла своему внешнему виду, подчинялось одной-единственной цели — соблюдению приличий.

И еще: она была исключительно верна моему отцу. Она стояла рядом с ним, плечом к плечу, но никогда — за его спиной. Она поддерживала отца, проявляя непоколебимую преданность. В присутствии других она всегда держала его сторону, хотя за закрытыми дверями они, случалось, спорили, и я слышала, как ее слова охлаждали отцовский пыл.

Правда, я уже не помню, когда в последний раз слышала, чтобы мать о чем-то спорила с отцом.

Говорят, сегодня она может умереть.

10 апреля 1778 г

1

Но мама пережила эту ночь.

Я сидела у постели, держала ее руку и разговаривала с ней. Какое-то время я пребывала в заблуждении, что утешаю ее. Так продолжалось, пока мама не повернула голову и не посмотрела на меня мутным, но осмысленным взглядом. Тогда я поняла: мои беседы лишь утомляли и без того уставшую женщину.

За вечер я несколько раз смотрела из окна вниз, во двор, и видела там Арно. Я даже позавидовала его способности быть настолько безучастным к страданиям ближних. Разумеется, он знает о маминой болезни. Но чахотка — недуг распространенный, и больные, умирающие на руках у врача, — обыденное явление даже здесь, в Версале. И потом, он — не из семейства Де Ла Серр. Арно — наш подопечный и потому не посвящен в самые глубокие и мрачные семейные тайны. И наши страдания тоже вне его понимания. Почти все время, что Арно живет у нас, мама остается для него далеким существом, обитающим на верхних этажах замка. Он и воспринимает ее только как больную женщину.

Нас с отцом снедает беспокойство, и мы украдкой поглядываем друг на друга. На публике мы всячески стараемся вести себя как обычно. Страшный диагноз маме поставили два года назад, и это несколько приуменьшает нашу скорбь. Наше горе — еще одна тайна, в которую не посвящен Арно.