Когда он оторвался от газеты, леди Джейн сказала:

— Но вот это я считаю абсолютно невероятным. И читать такое просто невыносимо.

Да, это было и впрямь чудовищно.

Судя по тому, как были обезображены тела, а также судя по содержимому чанов, — перечитал про себя Диккенс, не переставая умиляться этой замечательной детали про чаны, — становится очевидно, что наши несчастные соотечественники вынуждены были прибегнуть к последнему, ужасающему средству — каннибализму, — чтобы только продлить свое существование.

— Это неправда, — заявила леди Джейн. — Полная чушь. Выдается за сенсацию и тем самым оскорбляет память великих сынов Англии.

Диккенс положил газету на место и внимательно посмотрел на собеседницу.

— Если мой муж и впрямь погиб, кроме меня некому защитить его честь от подобной клеветы. А если он жив, но версия доктора Рэя возобладает, как можно обращаться к важным персонам, да и вообще как после этого можно будет набрать людей, чтобы помочь в поисках?

И тут вдруг Диккенс осознал, что просто нужен ей, чтобы разгромить доктора Рэя. Чтобы положить конец чудовищным слухам о сэре Джоне, якобы поедающем своих друзей. Да уж, ехидно подумал Диккенс, это ж как плотно нужно было питаться сэру Джону, чтобы сохранить свою комплекцию.

— Надеюсь, вы понимаете, мистер Диккенс, о чем я? — прервала его мысли леди Джейн.

— Да, разумеется.

Еще бы он не понимал. Эта знаменитая женщина нуждалась в его помощи. Уж ему ли, чей отец угодил в тюрьму за долги, не знать, что такое позор. Это потом уже Диккенс устроился на фабрику, где наклеивал этикетки на баночки с гуталином. Это потом он стал газетчиком, много писал и ему повезло. Он чего-то добился в жизни — да что там говорить, он добился всего, и каждое слово этой леди было тому подтверждением. Вот оно, самое лучшее доказательство: вице-королевская персона просит у него то, чего нет и в помине у людей, наделенных властью. Его, сына должника, просят об услуге, за которую будут перед ним в огромном долгу.

— Разве можно верить подобным свидетельствам? — сказала леди Джейн.

— Да, разве можно верить свидетельствам этого хитрого крысеныша?

— В самом деле, — ошарашенно согласилась леди Джейн. — Так оно и есть. — Она вдруг умолкла, обращаясь к каким-то далеким, смутным воспоминаниям, а потом заговорила, словно повторяя заученное, нечто такое, что далось ей долгой и мучительной зубрежкой.

— Да, мы знаем, что крысы очень хитры, — медленно проговорила она. — Ну не станем же мы ставить знак равенства между цивилизованностью и животным коварством. Если гладить их по головке, они могут долго притворяться. Но при этом они способны на самый чудовищный обман, и…

Было видно, как она взволнована — она даже стала немного заикаться. Приняв ее состояние за горечь об утерянном муже, Диккенс был тронут: все это уже походило на нормальные человеческие эмоции. А вот то, что она разыгрывала буквально минуту назад, восхваляя сэра Джона, выглядело дико и даже смехотворно. Одной частью своей души Диккенс презрительно относился к таким историям. Но в то же самое время ему хотелось поучаствовать — покопать землю, возвести дамбу, чтобы не лило из всех щелей, возвести и укрепить эту эпическую стену — воспеть английское величие и благопорядочность.

— Я сделала все, что… — начала было она, но тут ей показалось, будто кто-то дергает ее за платье. Она повернулась, ожидая увидеть перед собой маленькую девочку в красном платье. Но в комнате больше никого не было. Один знакомый несколько лет назад прислал ей письмо с Земли Ван-Димена, в котором и рассказал, что случилось с Матинной.

Леди Джейн хотелось вскочить и выбежать из комнаты, хотелось, чтобы кто-нибудь сейчас наполнил ей ванну и успокоил ее, пожалел. Прижал к себе. Ей так хотелось, чтобы ее продолжали дергать за платье. Она вспомнила ее красные одежды, ее хулиганистых попугаев, поссумов и змей. Пока Матинна была маленькой девочкой, она старалась, чтобы все считали ее лапочкой. Но она не была никакой лапочкой. Она деградировала долго и неумолимо. И при этом леди Джейн помнила мягкий взгляд ее темных глаз, мельканье ее босых ног — тогда она разгневалась на нее, а вот теперь ей все казалось в ней трогательным.

В письме друг однажды написал ей: «Добротой их судьбу можно только отсрочить, но изменить — невозможно».

Как мне одиноко, подумалось ей. Эти босые черные ножки… Она тогда сожгла письмо, а потом с ней произошло то, что было ей несвойственно. Леди Джейн заплакала.

Она подняла голову, вытянувшись в струну, и эта поза утихомирила ее безрассудное сердце, которое когда-то давно доставило ей столько неприятностей. Хотя она и опасалась, что великий романист сочтет ее злой и неприятной старухой, ей хотелось произнести эти слова, облечь их в форму здравого смысла.

— У меня был опыт общения с подобными людьми, — сказала наконец леди Джейн, и в голосе ее появились жесткие нотки. — То были не эскимосы, но тоже дикари. Вандименцы, они ведь…

— Они каннибалы? — перебил ее Диккенс.

Леди Джейн вспомнила, какой видела Матинну в последний раз: оборванное дитя, одиноко стоящее в грязном внутреннем дворике. Тело леди Джейн пронзил спазм боли, как будто вот оно, отмщение, о неотвратимости которого она смутно догадывалась; вот она кара, которая поглотит ее точно так же, как перемолол лед тело ее мужа. Ей стоило огромных усилий, чтобы улыбнуться сейчас.

— Ваш бедный муж, — произнес Диккенс. — Мне трудно представить, как вам тяжко.

— Нет, — призналась она. — Дело не в этом… — Она замолчала. На секунду ей показалось, будто она почувствовала запах мокрого песчаника. — Это трудно объяснить… — продолжила она, уже и сама забывая, что именно хотела сказать. Но все же она договорила, стараясь почерпнуть из произнесенных слов уверенность и сохранить твердость духа: — Невозможно сложить правильное мнение о характере аборигенов, где бы они ни жили, только на основании их покорности белому человеку, когда он сильнее их.

— Вы уж простите, — с улыбкой произнес Диккенс, — но я ни за что не поверю в благородство дикаря.

— Правда и то, что нечто подобное происходило и с белыми людьми. На Земле Ван-Димена бывали случаи, когда каторжники в бегах поедали друг друга. Но то были люди, отошедшие от Бога, а значит — в сто раз хуже самых диких язычников. Поймите, мистер Диккенс, дистанция между дикарством и цивилизацией…

Но разве не говорила она и прежде нечто подобное? Что-то творилось неладное с ее аргументацией, с ее памятью и прежней манерой поведения. Она вдруг потерянно притихла, что было для нее нехарактерно, но тут Диккенс пришел ей на выручку:

— Дистанция, мэм, это насколько далеко мы уходим в своих желаниях от здравого смысла. — Не будет же он рассказывать ей, что вся его жизнь, даже его сегодняшнее присутствие тут являли собой пример обуздания страстей.

— Я не могу полностью согласиться с теми, кто утверждает, будто все это дело науки, — проговорила леди Джейн. — Скорее это касается человеческого духа.

Она поднялась из-за стола и подошла к шкафу-витрине, вытащила оттуда деревянную коробку, положила ее на геридон [Геридон (фр. gueridon) — столик на одной ножке, обычно с искусной резьбой и разного рода украшениями; служил подставкой для ламп или журнальным столиком.] из красного дерева и открыла крышку. Внутри коробка была обшита красным бархатом, и в ней лежали несколько сложенных писем и пожелтевший от времени череп.

— Это череп короля дикарей с Земли Ван-Димена, мистер Диккенс. Я показывала его нескольким известным профессорам и специалистам по френологии. Мне хотелось проверить их, поэтому я не говорила, кем был этот человек. Одни, изучив форму черепа, отметили признаки дегенерации, другие — благородства. Похоже, и те и другие были правы.

— О ком бы ни шла речь — каторжнике, эскимосе или австралийском аборигене, — они находятся не в плену черепной кости, обрамляющей их мозг, они обуреваемы собственными страстями, — произнес Диккенс и опустил крышку. Он театрально взмахнул рукой, словно оказавшись на сцене, и продолжил: — Но сэр Джон свободен от всего этого, потому что в нем живет дух цивилизованного христианина.

— Вы правы, — кивнула леди Джейн.

— Что же касается «благородного дикаря», я бы назвал его чудовищным недоразумением, в связи с чем мне совершенно все равно, как бы он назвал меня. Какая мне разница, сварил ли он своего ближнего в котле или освежевал его как моржа. А этот ваш… — пусть предается своим страстям, но именно поэтому он и есть дикарь, кровожадное животное, которое развлекается рассказыванием историй в лучшем случае смехотворных, а в худшем — лживых.

— Все-таки лживых, мистер Диккенс?

— Именно так, леди Джейн. Мерзкая, отвратительная ложь, зеркально отображающая их самих. Мы имеем дело с целой расой лукавых каннибалов, воров и убийц, утверждающих, будто лучшие сыны Англии превратились в убийц, воров и каннибалов! Какое забавное совпадение!

— Но они привезли доказательства, мистер Диккенс.

— Убийцы и воры привезли чертовы доказательства убийства и воровства? Знаете, как мы должны поступить? — Диккенс схватил газету и потряс ею в воздухе, словно гневный парламентарий, разоблачающий бесполезный закон. — Мы должны трубить во все трубы, чтобы защитить наших героев, вот что! — На лице писателя играла торжествующая улыбка человека, знающего свое дело.