Роберт Беннетт

Город лестниц

Посвящается Эшли, которая помогает мне верить в лучшее будущее

Это художественное произведение. Имена, персонажи и события вымышлены, все совпадения с реальными людьми, событиями и местами случайны.

И сказала им Олвос: «Зачем вы сделали это, дети мои? Почему небо скрылось за клубами дыма? Зачем вы отправились на войну в далекие страны и пролили кровь в чужих землях?»

И они ответили Ей: «Ты сказала, что мы народ Твой, и на нас Твое благословение, и возрадовались мы в сердце своем, и умножилось наше счастье. Однако увидели мы неких людей не из Твоего народа, жестоковыйных и невежественных, и не захотели они пойти под руку Твою. Не пожелали они открыть слух свой для Твоих песен и положить слова Твои себе на язык. И тогда приступили мы к ним, и сбросили их со скал, и обрушили жилища их, и пролили их кровь, и развеяли их по ветру, и праведны были наши деяния. Ибо мы — избранный народ Твой, и на нас Твое благословение. Мы Твои, и через это облечены праведностью. Разве не таково слово Твое, данное нам в прошлом?»

И Олвос ничего не ответила.


Книга Красного Лотоса, часть IV, 13.51–13.59

Злейший себя

— …В таком случае, полагаю, — заявляет Василий Ярославцев, — речь должна идти о наличии умысла! Не правда ли? Я прекрасно понимаю, что суд может не согласиться со мной — этот суд всегда выносил решение исходя из последствий поступков, а не намерений ответчика, — однако все же спрошу: неужели вы наложите столь существенный штраф на честного, скромного предпринимателя — и за что?! За непреднамеренное причинение вреда? Да еще и столь… мгм… абстрактного, с позволения сказать, характера?

Гулкий кашель в зале прерывает напряженное молчание. Из окна видно, как тени облаков бегут по стенам Мирграда.

Губернатор Турин Мулагеш хочет печально вздохнуть, но не решается. И смотрит на часы. «Гражданин определенно в ударе, — думает она. — Еще шесть минут — и он побьет рекорд предыдущего говоруна…»

— И вот мои свидетели! Мои друзья… — начинает перечислять Ярославцев, — …соседи, работники, близкие, мои кредиторы наконец! Эти люди прекрасно меня знают — зачем им лгать? И они раз за разом повторяли: это просто стечение обстоятельств. Неприятное — безусловно! Но совершенно случайное!

Мулагеш косится в сторону стола, за которым расположились члены Высокого суда. Прокурор Джиндаш с очень серьезным лицом сосредоточенно обрисовывает собственную руку на бланке Министерства иностранных дел. Слева от нее Главный дипломат Труни пристально разглядывает весьма объемные прелести девушки в первом ряду. Рядом с Труни, в самом конце стола, пустует кресло, в котором положено сидеть приглашенному профессору доктору Ефрему Панъюю. Впрочем, профессор в последнее время нечасто тут появлялся. И хорошо, и отлично! Потому что присутствие профессора Панъюя в этом зале — да что там говорить, в самой этой проклятой стране! — сплошная головная боль для губернатора Мулагеш. Да.

— Я призываю Высокий суд, — и тут Ярославцев отважно колотит по столу, — к здравомыслию!

«Надо бы приискать кого другого, — мрачно думает Мулагеш, — чтоб вместо меня сюда таскался». Пустые мечты… Как губернатор полиса Мирград, столицы Континента, она обязана председательствовать на всех судебных заседаниях. Даже на таких дурацких.

— Общеизвестно — и вы обязаны принять это во внимание! — что я никогда не имел никакого на-ме-ре-ния! Я вообще думать не думал, что знак, висевший перед моей лавкой, имеет… словом, имеет ту природу, которую имеет!

В зале поднимается ропот — все прекрасно понимают, что хочет, но не может сказать Ярославцев. Труни поглаживает бороду и подается вперед: девица в первом ряду скрестила ноги. Джиндаш раскрашивает ногти нарисованной руки. Мулагеш быстро оглядывает толпу, привычно выделяя болезных и увечных: мальчик на костылях — рахит, женщина с коростой на лице — ветряная оспа, а что с человеком, что приткнулся в углу? Ладно, будем надеяться, что это просто грязь. Хотя… Так, нет, пусть это будет грязь. Ярославцев один из немногих континентцев, кто добился хоть небольшого, но успеха в жизни — он может позволить себе жилье с водопроводом. Так что в его лице мы наблюдаем отмытого от грязи представителя континентальной расы: бледнокожего, с грубыми чертами лица и темными глазами. Мужчины все как один заросшие бородищами — смотреть страшно. Мулагеш и остальные сайпурцы являют собой полную противоположность континентальному типу: невысокие, тонкие в кости, смуглые, с длинноватыми носами и узкими подбородками. И привычные к более теплому климату — вот почему Труни кутается в эту нелепую медвежью шубу! Ах, солнечный Сайпур за Южными морями, как до тебя далеко…

В какой-то степени — причем в самой малой! — Мулагеш может понять равнодушие судей: Континент — жуткая отсталая дыра. Даже не так: Континент — упорствующая в своей отсталости дыра. Мрак и ужас. И зачем мы их оккупировали? Нищая, убогая страна… нет, понятно, зачем оккупировали, более того, у Сайпура о-оочень уважительные причины для этого… «Кстати, а почему мы все еще зовемся оккупантами? — вдруг задумывается Мулагеш. — Мы здесь уже сколько? Семьдесят пять лет? Интересно, когда нас местные за своих признают…» Однако попробуй подойти к кому-нибудь прям в этом зале и сказать: вот, на тебе денег, пойди купи лекарств и вымойся! Так нет же, континентцы тебе скорее в руку плюнут. От сайпурца им и медного гроша не надо.

И Мулагеш понимает, почему сайпурцев так презирают. Сейчас местные все сплошь бедняки и нищие, но когда-то континентцы были самой опасной, самой грозной на свете человеческой расой. «И они это прекрасно помнят, — думает Мулагеш, замечая, как кто-то смотрит на нее из зала с нескрываемой ненавистью. — Вот почему они нас так ненавидят…»

И тут Ярославцев собирается с духом.

«Так. Начина-ааается», — обреченно думает Мулагеш.

— У меня не было намерений, — четко и ясно выговаривает он, — придать моей вывеске сходство с талисманом какого-либо Божества, знаком небесной власти или сигилой какого-либо бога!

В зале тут же зашептались и зароптали — пока негромко. На Мулагеш и остальных сайпурцев эта пафосная речь не производит, впрочем, ровно никакого впечатления.

— Они что, не знают? — шипит Джиндаш. — Нам на каждом заседании по нарушениям Светских Установлений такое говорят! Сколько можно!

— Тихо, — шепчет в ответ Мулагеш.

Ярославцев понимает, что только что нарушил закон перед лицом власть предержащих, и это его воодушевляет.

— Да! Я не имел намерений выказать преданность какому-либо Божеству! Я вообще ничего — слышите? Ничего! — не знаю ни о каких Божествах! Не знаю, кем и чем они были…

Мулагеш хочет закатить глаза, но вовремя останавливается. Ну конечно. Так мы вам и поверили, господин Ярославцев. Да каждый — слышите! каждый! — континентец знает хоть что-нибудь о Божествах. А говорить, что не знает, — все равно что спорить с тем, что дождь — мокрый.

— …И поэтому я не мог знать и предполагать, что знак, который я вывесил над своим магазином дамских шляпок, имеет сходство — совершенно случайное, заметьте! — с божественной сигилой!

В зале вдруг повисает молчание. Мулагеш поднимает взгляд: ах, вот оно что, Ярославцев просто закончил свою речь.

— У вас все, господин Ярославцев? — спрашивает она.

Тот явно колеблется:

— Ммм… э-э-э… да? Хотя… да, да. Пожалуй, все.

— Благодарю. Можете присесть.

Слово берет прокурор Джиндаш. И выставляет на всеобщее обозрение фотографию вывески «Шляпы от Ярославцева». А под буквами четко виден довольно большой знак: прямая линия с причудливой завитушкой на конце — при желании в ней можно увидеть поля шляпы.

Джиндаш разворачивается на каблуках лицом к залу:

— Это ваша вывеска, господин Ярославтсев?

Джиндаш коверкает фамилию, причем вряд ли специально: просто все эти континентальные имена — они же непроизносимые. Все эти «-цевы», «-чевы» и прочие «-овы» — поди их различи. Нет, если больше десяти лет, как Мулагеш, здесь прожил, все нормально, — но Джиндаш не жил здесь десять лет.

— Д-да, — отвечает Ярославцев.

— Благодарю.

И Джиндаш демонстрирует изображение судьям и всем присутствующим в зале.

— Прошу суд отметить, что господин Ярославцев признал, что эта вывеска — да, именно эта вывеска — принадлежит ему.

ГД Труни многозначительно кивает. Континентцы в зале тревожно перешептываются. Джиндаш открывает свой дипломат с видом фокусника, готовящегося вытащить из шляпы кролика, — и Мулагеш морщится: клоун отвратительный, поганец, и зачем его назначили сюда, в Мирград… Прокурор тем временем вынимает из чемоданчика печатный оттиск с похожим знаком: прямая линия, внизу завитушка. Но на этом рисунке линия и завитушка туго сплетены из виноградных лоз — вон внизу даже листики видны.

При виде знака зрители дружно ахают. Кто-то порывается осенить себя священным знамением, но вовремя спохватывается — они же все-таки в зале суда. Ярославцев вздрагивает и съеживается.

Труни фыркает:

— Ничего они не знают о Божествах, как же…

— Если бы достопочтенный доктор Ефрем Панъюй присутствовал на этом заседании, — и Джиндаш указывает на пустое кресло рядом с Труни, — он бы без труда опознал бы в этом рисунке священный знак Божества… ах, прошу прощения, покойного Божества…