— Вы можете идти, — говорит она.

— Что?

— Можете оставить нас.

— Ну… Это хранилище для особо ценных предметов, госпожа. Я не могу вас просто взять и оставить…

Шара поднимает на него глаза. Может, усталость или горе растопили всегдашнюю бесстрастность или усвоенная от поколений предков привычка отдавать приказы дала себя знать — так или иначе, охранник смущенно покашливает, чешет за ухом и быстренько обнаруживает какое-то срочное дело в коридоре.

Питри направляется следом, но она останавливает его:

— Нет, Питри. Ты останься. Пожалуйста.

— Вы уверены?

— Абсолютно. Мне хотелось бы выслушать мнение сотрудника посольства. Пусть и не облеченного особыми… полномочиями.

И она оборачивается к Сигруду:

— Что скажешь?

Сигруд склоняется над худеньким телом. Внимательно осматривает череп — ни дать ни взять эксперт, устанавливающий подлинность картины. К явному неудовольствию Питри, Сигруд поддевает кусочек кожи и разглядывает проломы в черепе.

— Какой-то рабочий инструмент, — выносит он свой вердикт. — Может, гаечный ключ. Что-то с выступами.

— Уверен?

Тот кивает.

— То есть здесь — никаких зацепок?

Сигруд пожимает плечами. Может, никаких. А может, и есть какие-то.

— Первый удар нанесли в лоб.

И он показывает на то, что некогда было левой бровью профессора.

— Отметины здесь глубокие. Остальные… не такие глубокие.

«Это мог быть любой инструмент, — думает Шара. — Любое оружие. И это мог сделать кто угодно».

Шара смотрит и смотрит на тело. И уже второй раз за ночь говорит себе: «Не обращаем внимания на частности, зрим в корень». Но… вот он лежит, ее учитель. С размозженным лицом. Тонкие запястья и шея. Рубашка. Галстук. Такие знакомые. Это тоже частности? Как на них не обращать внимания?

Одну секундочку. Одну секундочку. Галстук?..

— Питри… вам часто приходилось видеть профессора? — спрашивает она.

— Ну… я его видел, да. Но мы не были знакомы, если вы это имеете в виду.

— Тогда вы, наверное, не сможете припомнить… — осторожно формулирует она, — или сможете… давно ли профессор стал носить галстуки?

— Галстуки?.. Не знаю, госпожа…

Шара протягивает руку и подхватывает галстук за кончик. Какой он… Полосатый, красный и молочно-белый. Шелковый, прекрасной выделки. Изыск северной моды, совсем недавно обретший популярность.

— Доктор Ефрем Панъюй, которого знала я, — тихо говорит она, — предпочитал шейные платки. Так принято в академических кругах, насколько я знаю. Профессура носит шейные платки — обычно оранжевые, розовые или красные. Цвета университета. А вот в галстуке я его не видела ни разу. Вы разбираетесь в галстуках, Питри?

— Мгм. Ну… немного. Их здесь все носят.

— Именно. Здесь. А не в Сайпуре. И не кажется ли вам, что это галстук необычно тонкой работы?

И она переворачивает его — поглядите, мол.

— Очень тонкая работа, да. И шелк такой… тонкий.

— Ну… да… А что?

Не отрывая взгляда от галстука, она протягивает Сигруду ладонь:

— Нож, пожалуйста.

В ручище гиганта мгновенно возникает что-то тоненькое и блестящее — похоже на скальпель. Он вручает его Шаре. Та поправляет очки на переносице и низко склоняется над телом. Сквозь рубашку Ефрема просачивается слабый запах разложения. Шара старается не обращать на него внимания — это действительно частность. Неприятная частность, на которую нельзя отвлекаться.

Она пристально рассматривает белые полосы на шелке. «Нет, белые ему бы не подошли. Слишком заметно получилось бы…»

Вот оно — невероятно тонкая красная нить, едва заметные стежки на красном. Маленький квадрат, похожий на карманчик, на обратной стороне галстука.

Внутри белый лоскуток. Нет, не от галстука, от чего-то другого. Она осторожно вынимает его и расправляет на свету.

Несколько строчек угольным карандашом — похоже на шифр…

— Им бы и в голову не пришло искать в галстуке, — тихо говорит она. — Особенно в дорогом галстуке. Они не ожидали от сайпурца такого трюка, правда? И он об этом прекрасно знал.

Питри изумленно таращится на вспоротый галстук.

— Где же он научился таким трюкам?

Шара отдает скальпель Сигруду.

— А вот это, — говорит она, — очень хороший вопрос.

* * *

В окно кабинета прокрадывается утренний свет, осторожно ползет по пустой столешнице и голому ковру, истыканному ножками вынесенной мебели. Шара подходит к окну. Как же странно: по идее, городские стены должны закрывать солнечный свет — во всяком случае, пока оно не стоит в зените, но она видит, как светило поднимается над горизонтом… Стены странно прозрачны, смотришь сквозь них — и солнце словно бы затянуто легкой дымкой.

«Как же звали того человека, — думает Шара, — что писал об этом?» Она прищелкивает пальцами, пытаясь вспомнить.

— Вочек, — наконец выговаривает она. — Антон Вочек. Точно.

Профессор Мирградского университета. Автор теории — старой, правда, он сформулировал ее несколько десятков лет тому назад. Тем не менее. Профессор настаивал: тот факт, что Чудесные Стены никуда не делись — а это самое старое и знаменитое чудо из многих чудес Мирграда, — указывает на то, что одно или даже несколько Божеств-основателей города до сих пор в каком-то смысле живы. Подобное нарушение СУ не осталось безнаказанным: естественно, профессор тут же ушел в подполье, и никто его с тех пор не видел. Тем не менее теория не снискала популярности у континентцев. Ибо, если Божества живы, логично спросить, где же они? Почему не спешат на помощь своему народу?

«Вот главная проблема с чудесами, — вспоминает она слова Ефрема. — Голая фактология. Либо чудо есть, либо его нет».

Словно только вчера они об этом говорили… А на самом деле — что-то около года назад. Когда Ефрем Панъюй прибыл на Континент, Шара обучила его базовым техникам: экстренно эвакуироваться из опасного места, избегать слежки, преодолевать бюрократические препоны и — хотя она полагала это избыточным — как создавать и поддерживать тайники для обмена сообщениями. Дополнительные, так сказать, меры безопасности: мало ли что случится, сайпурцев на Континенте совсем не любят… Естественно, поручить такое Шаре — самому опытному из действующих на Континенте оперативников — было все равно, что отправить ее подтирать нос ребенку. Другие бы на ее месте обиделись на такое поручение, а она — она упорно добивалась, чтобы ей дали эту работу. Потому что из всех сайпурцев она больше всего почитала и уважала Ефрема Панъюя: реформатора, лектора и известнейшего историка. Ефрем Панъюй! Человек, которому Сайпур обязан новой концепцией своего прошлого, человек, воскресивший судебную систему Сайпура, человек, который вырвал сайпурские школы из рук богачей и подарил образование жителям трущоб. Так странно было сидеть напротив этого великого человека в Аханастане и смотреть, как он терпеливо кивает в ответ на ее объяснения: мол, когда на заставе в Мирграде требуют показать документы, на самом деле им нужны не документы, а банкнота в двадцать дрекелей. Шара надеялась, что голос не дрожал от благоговейного ужаса… Да уж, опыт совершенно ирреальный, но Шара бережно хранила это воспоминание в памяти. И гордилась им.

Она завершила инструктаж, и Ефрем отправился в Мирград. А она все гадала: встретятся они еще — не встретятся… И вот вчера на стол легла телеграмма: что его нашли мертвым. Точнее — нет. Не мертвым. Убитым. Это уже выбило ее из колеи, а обнаружив, что покойный умел прятать тайные послания в своей одежде — чему она совершенно точно его не учила! — Шара и вовсе не знала что и думать…

«Интересно, — думает она, — он точно здесь историческими разысканиями занимался?»

Шара трет глаза. Спина затекла — сколько в поезде ехали, еще бы… Но она смотрит на часы и думает, думает…

В Сайпуре уже без чего-то восемь.

Шара очень не хочет этого делать. Она устала, в конце концов. Она слишком слаба. Однако, если не сделать это сейчас, потом придется дорого заплатить за промедление. Вроде бы ничего особенного — всего лишь короткая поездка в Мирград, не отчиталась — ну и что, простительный промах. Вот только из Сайпура такой промах может выглядеть как акт государственной измены.

И она приоткрывает дверь своего нового кабинета. В коридоре никого. Она закрывает дверь. Запирает ее на замок. Подходит к окну и закрывает наружные жалюзи — фух, как хорошо сразу стало. Все-таки ее утомило странное, расплывчатое солнце. А потом она наглухо задвигает окно.

Шмыгает носом, разминает пальцы. Облизывает указательный и принимается писать на оконном стекле.

Шаре часто приходится нарушать закон. Работа такая. Но одно дело — нарушить законы страны, когда ты на вражеской территории. И совсем другое — проделать то, что Шара делает сейчас. В Сайпуре того, что она делает, смертельно боятся. А здесь, на Континенте, это запрещают, искореняют и всячески преследуют нарушителей. Хотя именно на Континенте впервые проделали это.

Ибо сейчас, непосредственно в кабинете ГД Труни, Шара собирается совершить чудо.

Как и всегда, почти ничего не замечаешь: легкое движение воздуха, холодок на коже, словно бы кто-то дверь приоткрыл и сквозняком потянуло. Она выводит знак за знаком, и стекло под ее пальцем размягчается. Последние буквы она выписывает словно бы по воде.