Марк сбросил обувь в ту же секунду, как переступил порог, шлепнулся на диван и стянул носки. Я наморщилась, почувствовав запах застарелого пота, но он этого не заметил. Положив левую ступню на колено, он осмотрел ранку.

— Черт, воспалилось.

Я увидела на ступне только крошечную черную точку.

— Там ничего нет, Марк.

— Болит, чтоб его!

Я поцеловала его в лоб.

— Бедняжечка…

Я пошла в кухню разложить покупки. Стоило распахнуть дверцу холодильника, как меня окатило запахом тухлятины, и вдруг я поняла, как скучаю по своему дому. Это было странно — после ограбления я уже давно не чувствовала себя там как дома.

И снова мои мысли устремились к проблеме Пети. Что, если с ними все-таки что-то случилось? Возможно, они ненадежные и безалаберные люди, но они ведь никого не знают в ЮАР. Разве мы с Марком не несем за них ответственность?

— Марк, ты не мог бы посмотреть в спальне, не записан ли где-нибудь телефон Пети? Нам стоит с ними связаться. Я поищу пока в кухне.

— Конечно.

Я начала поиски с верхней полки шкафчика над мойкой. Тут валялись ржавые ножи и вилки с погнутыми зубцами. В самом углу я увидела какой-то смятый лист. Вытащив его, я аккуратно разгладила бумагу — похоже, вырванная страница из школьной тетради. Лист был исписан детским почерком, на нем красной шариковой ручкой были сделаны исправления — похоже, чье-то сочинение. Из всех слов я разобрала только одно: bien [Хорошо (фр.).].

— Стеф? — Марк стоял в дверном проеме, и по выражению его лица я поняла, что что-то не так.

— Да?

— Пойдем, я хочу тебе кое-что показать.

Глава 7

Марк

Это чья-то больная шутка. Кто-то меня, черт бы его побрал, разыгрывает.

— Что там?

Стеф заглядывает в спальню, и я понимаю, что не стоило звать ее сюда. Это ошибка. Ей не нужно здесь находиться. Не нужно к этому прикасаться. Тут могут быть блохи, клещи, какие-то вирусы.

— Прости. Не о чем беспокоиться. Чепуха.

Но она, недовольно хмурясь, входит в комнату:

— Что случилось, Марк?

Я выкручиваюсь, зная, что моя ложь отпугнет ее:

— Всего лишь дохлая мышь.

— О господи! Ты сам с этим разберешься, да?

Стеф возвращается в кухню. Я прислушиваюсь, ожидая, когда она снова примется копаться в ящиках.

Поверить не могу, что я почти рассказал об этом Стеф. Представляю себе, как она заглянула бы в этот шкаф, потрясенная, как поморщилась бы с отвращением, как захотела бы убраться отсюда, но в то же время не смогла бы противостоять желанию прикоснуться к этим ведрам…

В шкафу стояли три белых пластмассовых двадцатилитровых ведра, до краев наполненные волосами. Человеческими волосами. Присмотревшись, я попытался убедить себя, что это не волосы, а шерсть, или хлопок, или заготовки под кисточки, как у той художницы на верхнем этаже. Может, Пети тоже художники? Может, женщина с верхнего этажа хранит тут свои материалы? Но нет. Это были волосы. Тугие комки волос с разных голов — курчавые и прямые, черные, каштановые, русые, седые, — все перемешаны. Нельзя так перемешивать человеческие волосы.

Что же это за чертовщина? Зачем им волосы?

Я осекаюсь. Зачем? Мне плевать зачем. Я их выброшу.

Но если Стеф застанет меня за этим занятием, несложно представить ее реакцию: «Мы не можем их выбросить. Они не наши. Что, если они нужны Пети?»

Может, этому действительно есть хорошее объяснение? Может, Пети делают куклы? Или парики? Волосы кажутся чистыми, никакой пыли, ничего такого.

Конечно, думать, будто они — кто бы они ни были — знают обо мне, об Одетте и Зоуи, это уже паранойя какая-то. Но я только что увидел ведра с отрезанными волосами в квартире, куда приехал отдохнуть. Я больше не могу притворяться, что эта квартира — жилая. Мы потратили деньги, которых у нас и без того мало, на эту поездку и в итоге оказались в полной заднице. Должна же быть какая-то ответственность, какие-то приличия в этой схеме обмена жильем. Стеф купила этим людям новое постельное белье, бога ради! А в ответ мы получаем грязный крысятник с ведрами с человеческими волосами в шкафу!

Мне хочется рвать и метать, требовать возмещения убытков, но всем плевать. Мы сами ввязались в эту сделку, не проверив все как следует, это наша ошибка. Это моя ошибка. Я подтолкнул Стеф к этому решению. Нужно было отказаться с самого начала.

Нужно было, можно было… Но я этого не сделал.

Я иду в кухню, беру сверток мусорных пакетов из шкафчика под мойкой и выхожу.

— Зачем они тебе? Это же всего лишь мышь, — бросает мне в спину Стеф.

— Она, похоже, там уже не первый день лежит. Я подумал, что лучше обмотать руки пакетами, прежде чем прикасаться к ней.

— Фу, мерзость какая! Странно, что я не почувствовала вони. Спасибо, что уберешь ее, Марк.

— Не волнуйся, — говорю я. — Пустяки.

Но это не пустяки.

Я даже не знаю, как объяснить Стеф, что все это для меня значит. Она решит, что я несу какую-то отвратительную чушь. Что я сошел с ума. Конечно, она в общих чертах знает о случившемся с Зоуи и Одеттой, но я не рассказывал ей подробностей. С чего же начать?

Вернувшись в спальню, я натягиваю мусорный пакет на ведро — осторожно, чтобы не прикоснуться к волосам — и переворачиваю его. Оглядываюсь через плечо — не застукает ли меня Стеф? Но, судя по звукам из кухни, она все еще осматривает полки шкафчиков.

Несмотря на то что я старательно затягивал ведра пакетами и завязывал их, несколько локонов взметаются мне в лицо, падают на руки. Кожа в этих местах тут же начинает зудеть, хотя я мгновенно все смахиваю. Я чувствую, как эти твари… перебираются на меня. Крошечные, невидимые твари. Микробы. Я стараюсь не думать об этом, по позвоночнику струится холод. Нужно вынести пакеты и принять душ. Да подольше.

Я надеваю ботинки и, позабыв о плаще, выбегаю из квартиры. Жутковатые мешки бьются о мои ноги. Я бросаю Стеф что-то о том, что поищу мусорку, и скатываюсь по лестнице, зажав в левой руке телефон, освещающий мне путь, и выставив перед собой правую руку с мешками. Я держу их как можно дальше от себя, точно отрезанные человеческие головы, неестественно раздувшиеся головы.

В колодце двора очерченный стенами квадрат зеленовато-желтого гнойного неба сочится мерзким дождем со снегом. Я помню, что в углу стояли мусорные баки на колесиках, но теперь они исчезли. Мне хочется вынести пакеты на улицу и бросить там, но разве я смогу объясниться, если меня поймают за этим занятием?

Делай, что дóлжно. Таким должен быть мой девиз, только к этому я стремлюсь. Мысли об ограблении неотрывно преследуют меня. Поступил ли я правильно? Я позволил этим ублюдкам забрать все, что им было нужно, и даже не попытался строить из себя героя. Так все советуют делать: «Не стройте из себя героя. Не вступайте в перепалку». Если грабители разозлятся, они могут перейти к насилию. Поэтому я просто сидел, пока они ходили по нашему дому, как по своему собственному. Я ничего не сказал. Ничего не сделал. Стеф винит меня за это, я знаю, но в целом ни она, ни Хейден не пострадали. Я справился. Я не хочу спрашивать себя, как бы я поступил, если бы они попытались навредить Стеф и… Даже думать не хочу. До этого не дошло. В итоге все завершилось благополучно.

В паре шагов от меня, среди грубо обтесанных камней стены, обшарпанная деревянная дверь в чулан, зеленая краска вспучилась пузырями и облупилась. Я заглядываю в полуподвальное окно, но стекла так запылились, что ничего невозможно разглядеть. Лицо у меня немеет от холода, руки затекли от напряжения, поэтому я, не подумав, открываю дверь и захожу в чулан.

В нос бьет запах сырости, гнили и плесени. Я тщетно обшариваю стену в поисках выключателя, но затем, смирившись, обвожу чулан лучом телефона. В углу под низким потолком громоздятся какие-то ящики, рядом, похоже, старая мебель, накрытая пропитанным пылью покрывалом. У дальней стены, неоштукатуренной и изъеденной плесенью, высится грубо сколоченная деревянная лестница, перекладины забрызганы краской, видно, что дерево прогнило. Я поворачиваюсь, собираясь уходить, но скорее чувствую, чем слышу, тихий писк, доносящийся из угла. Наверное, мышь или крыса, говорю я себе, вот уже в который раз пытаясь оправдать собственную трусость, но в этом звуке мне слышится что-то настолько знакомое, что я не могу заставить себя уйти. Он напоминает тихий, печальный плач ребенка. Я осторожно переставляю ноги на холодном пыльном полу, приближаюсь к источнику звука в нише одной из стен.

Там лежит голый матрас, на нем — груда каких-то полусгнивших простыней, потемневших от застарелой грязи и плесени. Я все еще слышу писк, уже ближе, он доносится из ниши. Сердце колотится в груди. Я направляю луч мобильного в угол. На полу покрытая пылью одежда, когда-то яркая, разбросанная в привычном порядке, — так оставляют на полу одежду дети. Пара броских кроссовок с изображением Скуби-Ду.

В чулане никого нет, но я все еще слышу этот плач, ребенок точно задыхается. Я должен это сделать. Я нагибаюсь и срываю с матраса простыни, поднимая столб пыли и мелкого мусора, отшатываюсь на два шага и разгоняю пыль. Под простынями никого нет, комната пуста, говорю я себе, потому что мне не хочется всматриваться в темноту, не хочется видеть кровавые пятна на матрасе.

Прежде чем мое сознание начинает задавать вопросы о случившемся, я торопливо покидаю чулан и только теперь вспоминаю, что все это время держу в вытянутой руке три пакета с волосами. Направляясь к двери, я вижу три зеленых мусорных бака на колесиках — они стоят прямо у выхода из чулана. Я поднимаю крышку и бросаю в бак пакеты, не заглядывая внутрь. По руке проходит дрожь внезапного облегчения. Крышка громко грохочет, и звук эхом отражается от мрачных стен, неуместный в этом могильном склепе. Он выгоняет меня на холод двора. Ловя губами ледяной ночной воздух, я иду к своему подъезду и вдруг натыкаюсь на кого-то, выходящего из тени проулка.

— О, pardon [Извините (фр.).], — говорю я. Это одно из слов, которые всегда вспоминаешь, когда нужно скрыть отчаяние или шок.

Сумасшедшая с верхнего этажа — чем чаще я говорю себе, что нельзя так думать о ней, тем сильнее эта мысль впечатывается в мое сознание, — уронила пакет с продуктами, присела на корточки и, кряхтя и отдуваясь, собирает их. Два апельсина покатились по брусчатке двора в сторону сточной канавы.

— Простите, позвольте помочь, — говорю я, метнувшись за апельсинами.

Мою ногу пронзает боль.

Женщина встает и протягивает пакет, чтобы я положил туда апельсины.

— Мне очень жаль.

— Что вы там делали? — спрашивает она, указывая на чулан.

Почему-то я чувствую себя виноватым, как будто вторгся на чужую территорию. Я все еще задыхаюсь, и поэтому мне непросто изъясняться.

— Не знаю. Я просто искал мусорный бак.

Женщина пожимает плечами. По крайней мере, на этот раз она на меня не кричит. Это мой шанс разузнать хоть что-то об этом доме, поэтому я пытаюсь успокоиться. Я хочу узнать, почему дом в таком хорошем районе почти заброшен, но стоит мне начать: «Вы не подскажете…», как ночь взрезает вопль боли. На мгновение женщина отшатывается, ее маска самообладания рушится, и я вижу на ее лице ужас, неприкрытый ужас маленькой девочки — как вспышка, как маленькое облачко, закрывшее лик луны и тут же развеявшееся. Из сточной канавы выбирается кошка, лениво идет к нам, подергивая хвостом и мяукая — душераздирающий вопль. Может быть, именно она и издавала эти звуки, пока я был в чулане?

— О Лалу… — Женщина бормочет что-то по-французски, воркуя с кошкой.

Я не могу спросить у этой женщины все, что мне нужно выяснить, а она уже перестала обращать на меня внимание, поэтому я поспешно говорю:

— Вы знаете Пети?

— Excusez? [Простите? (фр.)]

— Пети. Люди, которые живут в нашей квартире. Кто они?

Конец ознакомительного фрагмента