Вот и скажите, разве мое дело — не дело божье?

Социальные работники, дальние родственники, горожане, которые воротили носы, узнав, что Церковь покупает собственность рядом с их домами, — все они в один голос обзывали нас сектантами. Может быть. Но зловещий смысл этого слова шел вразрез с тем, как дела обстояли на самом деле. Понять разницу можно, только если ты сам жил в секте. Или возглавлял ее. Мои Дети отличались кротостью и мягкостью нрава, они ступали по жизни с опаской людей, изломанных наркотиками, жестоким обращением или обычными жизненными невзгодами: потерей работы, любви, человеческого достоинства или смысла существования. Потерянность — вот что их объединяло. Иначе почему бы они так жаждали, чтобы их нашли?

Этим-то я и занялся в Питтстауне, как и всюду, где бы ни оказался: искал и находил потерявшихся и покинутых, как собаколов — бездомных дворняг. Я оказывал услуги — не только этим бродячим, одичавшим душам, но и смирным, домашним, самодовольным и сытым горожанам, всем тем, кто хорошо устроился и закрывал глаза на то, что я для них делал, — брал на себя труд присматривать за их же обездоленными.

Сестра Элисон Джентри регулярно оставляла на автоответчике сообщения, всячески угрожала и осыпала нас бранью, натравила на нас местную полицию, но где она была, когда машина, в которой был муж Элисон и ее трое детей, вылетела в озеро Мичиган? Где она была год назад, когда Элисон отметила годовщину смерти семьи, наглотавшись водки со снотворным?

А где были родители Мэнди — с оравой юристов, обдирающих доверительный фонд Мэнди, как липку, в надежде подольше не подпускать девчонку к ее собственным деньгам, — когда она на пьяную голову врезалась в стену соседского дома, спутав французское окно с дверью гаража. Девчонку загребли в кутузку, где она отсидела по полной: мама с папой решили, видите ли, проучить дочу и отказались внести залог.

Где были дети Кларка Джефри, когда его подставил совет директоров? Где был муж Мэрили Беббидж, когда ей, брошенной ради пергидрольной секретарши, пришлось отоваривать продовольственные талоны, чтоб прокормить троих детей, и раздвигать ноги перед арендодателем, когда у нее не было денег, чтоб заплатить за квартиру?

Я утирал их слезы, врачевал их раны, нашептывал прекрасную чушь, ради которой они смогли бы жить, а если я что с них и брал, то была всего лишь плата за оказанные услуги.

Однако, несмотря на все мои старания, в душе у многих Детей оставалась пустота, которую этот сопливый пацан с кривозубой улыбкой смог каким-то образом заполнить.

Это была моя улыбка. Оттопыренные уши моей мамы и удлиненные клыки моего отца. Когда пацан грыз ногти — всегда только на левой руке — я как будто видел перед собой своего брата. Это был тот генетический шлам, который, предположительно, зажжет во мне искру. Как будто общее происхождение что-то значило.

Я не знал, живы мои родители или умерли. Честно говоря, мне было наплевать. Никогда не понимал, почему все так носятся с кровным родством и навязчивым желанием иметь детей. Можно подумать, что, родив ребенка, который унаследует твой нос картошкой и сахарный диабет, отсрочишь свой уход в небытие.

Скажешь людям: «Поклоняйтесь мне, как богу» — заголосят, что у тебя мания величия. Скажешь: «Это мой ребенок, и его надо боготворить» — и прослывешь хорошим папашей.

Так или иначе, я им подыгрывал, чтобы каждый из Детей верил в то, во что хотел. В конце концов, такая у меня работа. Особой мороки с пацаном я не предвидел, тем более что Дети с удовольствием делали все за меня. Но его расспросы про конец света — вот что меня напрягало.

Он жил с нами около недели, и, хотя днем я не пренебрегал ни малейшей возможностью спихнуть его с рук, ночью мне некуда было от него деться. Он сам стелил себе постель и готовился ко сну. «Мама называет меня «мой маленький мужчина», — сказал он, когда я в третий раз за день застал его в ванной с ниткой для чистки зубов. Больше о Хилари он не упоминал. В первый же вечер он четко оговорил мои обязанности.

— В восемь вечера ты говоришь, что пора спать. После этого я еще немного почитаю в постели. А в девять ты вернешься и выключишь свет.

Я последовал инструкции. Выключил свет и еще какое-то время стоял в темноте, глядя, как пацан — мой пацан — лежит на спине, сложив руки на груди, как покойник. Плоть от плоти моей, подумал я, и прислушался к себе.

— Тебе ничего больше не нужно? — спросил я. Это было еще до кровати в виде гоночной машины и ношеных пижамных штанов. — Тебе удобно?

Глядя на него, я бы так не сказал.

— Иногда я представляю, что умер, — ответил он, не сводя глаз с потолка.

— Ты слегка с приветом, ты знаешь?

— Она не вернется, да?

Тогда он впервые упомянул ее. Он не ревел и вообще вел себя не так, как десятилетний ребенок в подобной ситуации, поэтому я решил сказать напрямик.

— Вряд ли.

— Потому что я с приветом?

— Потому что она слабачка.

— Понятно.

— Она всегда была такой. Такой и останется. Тебе еще повезло.

— Вряд ли, — вздохнул он. Затем, вероятно, устав притворяться мертвым, свернулся клубочком на своей половине кровати. Я смотрел на него, пока он не уснул.

Так и повелось, пока однажды вечером — где-то через неделю — он не нарушил обычай. Я, как всегда, выключил свет, и тут он сказал:

— Я буду задавать пять вопросов.

— Что-что? — не понял я.

— Перед сном я буду задавать пять вопросов.

— Кто это решил?

Ответа не последовало.

— Почему вдруг сегодня?

— Хотел определиться с вопросами.

Ничего хорошего это не предвещало, и я хмыкнул:

— Еще чего.

— Я готов обсудить условия.

— Какие условия?

— Количество вопросов, — ответил он. — Четыре?

— Ни одного.

— Три вопроса.

— Никаких вопросов.

— Паршивый из тебя переговорщик, — сказал он.

— Как посмотреть.

И вот тогда он разрыдался, — впервые после того, как объявился у нас. Его прорвало, как забитую трубу, откуда хлынули фонтаном все десять безрадостных лет, и даже в темноте я видел, как он содрогается от ярости, что его подвело собственное жалкое худое тело. Я сам помню, как пытался выжить в период активных боевых действий между ребенком, которым ты был, и мужчиной, которым вот-вот станешь. Мир орет «когда же ты, наконец, повзрослеешь», прыщи и издерганная пипка подпевают, что давно пора, но ты все еще боишься темноты, спишь в обнимку со старым плюшевым мишкой и все еще хочешь к мамочке.

— Ладно. Три вопроса, — согласился я.

Тут-то я и влип.

— Это правда, что с тобой говорит Бог?

— Правда.

— Как?

— По-разному. Иногда я читаю Его знамения. Иногда Он говорит со мной напрямую, во сне.

— Почему с тобой?

— Почему бы и нет? — пожал я плечами. — Я не напрашивался. Это большая ответственность, скажу тебе. Посвятить себя слову Божьему — это тебе не пикник. Если бы ты знал, сколько людей и слышать о Нем не желают.

— Откуда ты знаешь, что это Бог говорит с тобой? Может, ты просто слышишь голоса?

— На сегодня лимит исчерпан. Спокойной ночи.

— Бог нас ненавидит?

— Бог любит нас. Все мы — Его дети.

— Но ведь детей надо любить.

— Конечно.

— Это был не вопрос.

— Ладно. Спасибо, что уточнил.

— Если он нас любит, зачем ему нас убивать?

— Все умрут, малыш. Это не наказание; такова наша природа.

— Ты не понял. Я хочу спросить, зачем ему нас убивать. Джесси Беббидж говорит, скоро конец света. Через восемь месяцев и двадцать дней.

— Это вопрос?

— Вопрос: это правда, что скоро конец света?

Не скажу, что я пришел в восторг, но выбора не было. По всем признакам, он не унаследовал от мамочки склонность верить во всякую чушь, а раскрыть карты я не мог — иначе он бы разнес благую весть, как заразу.

— Правда, — ответил я.

Наступила долгая пауза. Я начал нервничать, не выдержал и спросил первым:

— Что ты об этом думаешь?

— Что это многое объясняет.

— А как это будет? Ну, конец света?

— Тебя интересуют подробности?

— Ну да. Ядерная бомба? Или астероид? Глобальное потепление? Я слышал про гигантский вулкан, который может взорваться, и тогда нам всем крышка. Еще чума может быть. Или нашествие внеземной цивилизации, но это маловероятно. Тебе во снах не сообщали, как это произойдет?

— Бог не вдается в такие детали, — ответил я. — Зато в Библии на эту тему много чего написано.

Я решил избавить его от полной версии проповеди о звере, восстающем из огненного озера. Пусть этим займутся Дети.

— И что мы тогда будем делать?

— Отправимся вместе с остальными праведниками на небеса, — ответил я. — Ты не беспокойся.

— Ты же меня совсем не знаешь. А вдруг я не праведник?

— Справедливое замечание.

После того пацан стал плохо спать. Пожалуй, отчасти был виноват я; с другой стороны, всем снятся кошмары в этом возрасте. Тем более что его кошмары пришлись весьма кстати: он пересказал их Детям, и те всполошились — у моего сына видения! Не иначе, как Конь Бледный ему на ухо нашептал. Руки потянулись к кошелькам: кому хотелось оказаться в судный день среди грешников? Должно быть, я подлил немного масла в огонь, беседуя с пацаном про кару небесную, но вовсе не для того, чтоб ему потом кошмары снились.