Где-то среди давно сгоревших во время Большого пожара домов, бродит моя Бетти. Вернее, лишь ее отражение, несущее маленькую частицу души, которую смог удержать сумасшедший механик.

Добрый Малый Робин подошел вплотную к механизму и наклонился, разглядывая его внутренности.

— Зачем? — спросил я у Маккензи. — Он не причинил бы нам вреда.

— Кто его знает, сэр? — пожал тот плечами. — Лучше не рисковать.

В это время на плечо Маккензи вернулся ворон.

— Бетти, — прокаркал он. — Бет-т-ти.

— Он ее видел! — вскрикнул Маккензи. — Идемте, быстрее!

И первый побежал дальше по улице.

— Сюда, сэр! — закричал он из темноты.

Пружина ночи стремительно распрямилась.

Они шли среди остовов домов — Бетти и Безумный Часовщик. Бездушная кукла и чудовище, не похожее на моего друга. Эван стоял на трех конечностях, словно обезьяна, состоящая из переплетения металлических пластин и механизмов. Своей единственной человеческой рукой он сжимал ладонь Элизабет. Вторая маленькая рука-клешня держала фонарь.

— Отпусти ее! — вскрикнул Маккензи, поднимая револьвер.

Сквозь повязку на его правой руке проступило пятно крови.

— Нет! — закричал я, бросаясь к Маккензи.

Не добежать, не успеть — слишком далеко.

— Остановись!

Выстрел! Глушитель разорвался облаком пыли и дыма. Безумного Часовщика швырнуло на землю. Мне казалось, что он падал медленно, роняя части своих доспехов. Под ними почти не осталось человеческого тела. Кровью истекал сам металл.

— Нет!

Я подбежал к упавшему Эвану.

— Бетти, — сказал он.

Голос доносился словно из металлической коробки — глухой и далекий.

— У нее… в руке… Маккензи…

Что-то щелкнуло, и Эван затих.

Бетти медленно подняла руку. Я подставил ладонь, и она опустила в нее шестеренку. Я поднес деталь к глазам и, нахмурившись, посмотрел на Маккензи.

— На шестеренке твой номер, — медленно сказал я.

Маккензи, не опуская револьвер, шагнул назад.

— Она из твоей руки. Где ты поранил руку? — Я шел на него, и Маккензи пятился.

— Не подходите, сэр!

— Бетти поранила тебе руку, вырвала из нее шестеренку. Это значит, что ты врал мне с самого начала. Это ты пытался восстановить мою жену. Ты держал ее в плену. В моем доме. Может быть ты даже… Она сбежала и искала спасения. Искала меня или Эвана.

— Не подходите! Назад!

Я вскинул руку с заряженным самострелом. Сидящий на плече Маккензи Гарольд бросился вперед, и стрела, предназначавшаяся моему слуге, пробила его тело. Маккензи спустил курок. Глушителя уже не было, и выстрел прозвучал очень громко вместе с болью в моей разрывающейся груди. Кажется, закричала Бетти.

Я лежал на дороге, чувствовал щекой шершавые камни, среди которых кровь смешивалась с машинным маслом. На землю опускался черный пепел. Я повернул голову.

— Простите, сэр.

Маккензи стоял надо мной, направленный мне в лицо револьвер дрожал в его руках.

— Простите.

За спиной Маккензи возник Добрый Малый Робин и перерезал ему горло шпагой.

— Вставай, сэр Джон, — сказал он мне, протягивая руку.

На этот раз я подал ему свою. Поднялся, стараясь не смотреть на дыру в своей груди, из которой торчали ошметки деталей. Где-то в глубине билось живое сердце.

Я взял Бетти за руку. Она безропотно позволила это сделать и немигающе смотрела на меня. Или сквозь меня.

— Джон, — сказала она, почти не шевеля губами.

Робин подошел к мертвому Эвану. Гибкая ветвь на его шпаге расцвела красной розой. Робин сорвал ее и уронил на тело Безумного Часовщика. Затем обернулся ко мне.

— Ты проведешь нас? — спросил я.

Робин кивнул.

Мы пошли к мосту через Грейт-Уз. Я держал Бетти за руку, и она послушно шла за мной. Как заводная кукла. Небо над Городом посветлело, но это был ложный рассвет, и вскоре снова наступила темнота.

Под мостом шевелился туман. В Городе один за другим гасли огоньки фонарей. Предрассветная луна освещала призрачную дорогу, которую я увидел очень ясно. Будто проецируемая камерой-обскурой, она выглядела миражем, сотканным из тумана и лунного света. Выходила из иных миров и вела в неведомые пространства.

— Что там, Робин? — спросил я.

— Это может узнать лишь каждый для себя, — пожал он плечами.

— Спасибо, — сказал я.

— За что? — спросил шут Оберона.

Мне показалось, что далеко-далеко на лунной дороге стоит женщина в белом платье и машет мне рукой.

— Прощай, — сказал я и, держа Бетти за руку, шагнул за черту Города.

Мы уходили по лунной дороге, и наши тела остались на мосту через Грейт-Уз грудами неподвижного металла.

Грэй Ф. Грин

Песня для наследника

(Фрагмент романа-мозаики «Кетополис: Пляска с китами» в пересказе Ирины Серебровой)

Утро для Михельке, пока что единственного сына Михеля Третьего, начинается по сигналу хитроумных часов, собранных специально для наследника придворным механиком. Держава их морская, а потому часы изображают океанское дно, населенное разными тварями. Малышом Михельке мог долго стоять, наблюдая за движением сделанных в виде морских коньков стрелок: от затонувшего пиратского корабля до огромной раковины с жемчужиной. Каждые три часа, кроме ночи, наверху открывается крышечка, откуда появляется кит, выкидывает жестяной фонтан и трубит. Раньше это казалось веселым колдовством, нынче стало неизменным сигналом к рутинным делам.

В шесть утра — подъем. Если Михельке не встает сам, то его поднимает лейб-медик, доктор Вандермеер. Седой и ловкий, пахнущий лакрицей, он слушает дыхание, считает пульс, заглядывает в рот и уши, а дважды в неделю — измеряет рост. После чего уходит, унося, как приз, свеженаполненный ночной горшок. В прошлом году Михельке мог еще лечь обратно в постель и досмотреть самые сладкие утренние сны, но теперь — не то, ему уж исполнилось восемь лет и спрос с него, как со взрослого. Поэтому в спальню наследника входит чопорный гувернер, мистер Джонс, и следит, чтобы мальчик заправил постель и отправился принимать холодную ванну.

Уступишь желанию «еще пять минуточек поспать» — будет наказание: четверть часа на мелкой гальке, на коленях, лицом к стене. Потому что король должен понимать, когда его долг выше его желаний.

Поэтому после противной холодной ванны следует утренний туалет: растертый жестким полотенцем Михельке одевается и с усилием расчесывает спутанные за ночь вьющиеся белокурые волосы. Приведя себя в порядок, возносит утреннюю молитву святому Ионе, покровителю моряков и главному защитнику страны. Затем обыкновенно остается немного свободного времени до завтрака, когда наследник может или повторить уроки, или почитать какую-то из стопки одобренных для него книг. Читать Михельке очень нравится, но он чаще выбирает повторить уроки, потому что о плохом уроке мистер Джонс вечером скажет папе. И тогда, вместо того, чтобы потрепать сына по кудрявой макушке, папа высечет ему руки розгами. Самыми лучшими вишневыми прутьями, специально для наследника доставленными морем, отмоченными за все время плавания в соленой океанской воде.

И плакать нельзя, или получишь добавки — надо терпеть: если ты король и имел неблагоразумие попасть впросак, получи, что тебе причитается, и не подавай вида, что страдаешь. «Ты будешь нести ответственность за целую страну, сын, и ты еще не представляешь, как это иногда бывает трудно и больно — привыкай».

В восемь утра — завтрак. После завтрака к Михельке может зайти мама, но в последнее время все чаще он идет к ней сам: мама неважно себя чувствует. У Михельке скоро должен появиться братик или сестренка, и вот у мамы сейчас большой круглый живот, из-за которого ей тяжело ходить. Мама кладет руку Михельке на свой живот, где под шелком и кружевами что-то движется, и улыбается; мальчик рад, что она чувствует себя счастливой, хоть и огорчается из-за того, что эта улыбка адресована не ему, а куда-то внутрь. Он видит маму всего по четверть часа утром и вечером, и хотел бы, чтобы она интересовалась им, а не своим животом, но наследнику не пристало обижаться на королеву…

В девять утра трубит часовой кит, и мистер Джонс впускает наставников для уроков. По утрам это словесность, отечественная и мировая история, история церкви с Законом Божиим и география. Михельке занимается усердно, но внутри себя ждет с нетерпением, когда кит протрубит о двенадцати часах и настанет перерыв на обед.

После обеда, к часу дня, приходят товарищи по играм. Их всего двое, и Михельке их не особенно любит. Это сын министра полиции, маленький и вечно сопливый, и племянник Канцлера. С ним вроде бы все в порядке, но Михельке почему-то кажется, что он хромает, как его дядя на знаменитой деревянной ноге; а когда он улыбается, то так похож на Канцлера с его злобной ухмылкой, что у наследника холодеет затылок. Играть с ними неинтересно: сын министра полиции все забывает и путает правила, обыграть его легко, но он тогда обижается и начинает реветь, за что гувернер корит Михельке. А племянник Канцлера, наоборот, мастер придумывать какие-то подлости, которые зовет уловками игры, так что его обойти почти невозможно. И то, и другое бывает очень обидно.

Других товарищей по играм Михельке не дают, хоть он и просил папу много раз. «Король не выбирает, с кем ему приходится иметь дело, сын. Тебе выпало родиться в королевской семье, и ты получил не только папу, маму и зависимую от тебя страну, но и свое ближайшее окружение. Нравятся они тебе или не нравятся, ты должен терпеть».

Поэтому часто бывает, что Михельке почти с облегчением дожидается трехчасового кита, зовущего к дневным урокам. Математика, естествознание, французский и немецкий языки. Наставники сменяют один другого, в шесть часов кит приглашает оторваться от учебников и перейти в зал гимнастики. В следующем году обещают добавить фехтование и даже верховую езду, о чем наследник уже мечтает: ему очень нравится один шотландский пони на конюшне. Лохматый, золотисто-рыжий и светлогривый, с такими же, как у самого Михельке, голубыми глазами. Михельке очень надеется, что папа не откажет подарить этого пони на День ангела. Но пока он только с завистью смотрит из окна гимнастического зала, как берейтор водит рыжего пони по кругу, то одного, а то и с каким-нибудь ребенком в седле.

Вернувшись с гимнастики, Михельке ужинает и оставшееся время может тратить по своему усмотрению: читать, смотреть в окно, играть в солдатики. В восемь часов приходит папа, справляется у наставника об итогах дня, затем общается с сыном и ровно через десять минут уходит. Михельке отправляется к маме, в ее душноватую, пахнущую пудрой и духами спальню. Прежде в это время она часто одевалась к балу, и наследник целовал королеве руку, тихонько трогая твердую тафту и скользкий сатин ее нарядов. Сейчас мама почти все время лежит, зато он может целовать ее нежную щеку, и даже замереть, уткнувшись в обычно недоступную ароматную ложбинку между шеей и плечом, пока мама прикасается губами к волосам Михельке. Так что, пожалуй, и в ее нынешнем положении есть кое-что хорошее.

После визита к маме остается только умыться, вознести вечерние молитвы — Деве Марии о маме и святому Ионе о стране — и с девятичасовым китом лечь спать. А в шесть утра кит протрубит новый, все такой же день. Выходных от учения нет: ведь у короля не будет возможности отдохнуть от своей страны, король с детства должен нести свое ежедневное бремя с терпением и достоинством.

Один только день в году бывает особенный: такой, которого Михельке ждет, как манны небесной. Самый лучший день, и он приближается.

День Большой Бойни, когда броненосный флот выходит в море — бить китов. Ужасные киты, грозящие благополучию страны, должны опять оказаться слабее, а флот вновь покажет свою мощь. Исходящее от китов зло отступает, и Кетополис из года в год торжествует в День Большой Бойни. В этот прекрасный, великолепный день церкви служат праздничные службы, горожане устраивают карнавал, а морские войска Его Величества проходят парадом.

Когда Михельке был маленьким, все для него ограничивалось торжественным ужином с великолепным тортом в виде кита, которого главный кондитер торжественно обливал какой-то жидкостью, поджигал, и кит загорался под радостные крики придворных. Его величество лично клал на тарелку сына кусочек окончившего гореть торта, который всегда бывал очень вкусным. Но в прошлом году праздник для Михельке не ограничился тортом: папа взял его с собой на парад: показать народу наследника и наследнику — народ.

Ах, какой это был день, какой день!.. Михельке навсегда запомнил серое предзимнее небо и серые бронированные бока королевской эскадры; это единственное, что было серым, а все остальное было ярким, праздничным! Красная ковровая дорожка раскинулась под ногами папы и Михельке, прямо к «Леди Кетонике» — огромному флагманскому броненосцу, идущему в первый боевой поход. Громко играли сияющие медью трубы оркестра, выстроились на палубах белыми рядами моряки, на берегу — синими рядами морская пехота. И папа шел и махал рукой в белой перчатке, и улыбался, а люди махали ему, и кидали цветы, и кричали что-то радостное тысячами глоток!

Следом за папой и Михельке шел Канцлер. Михельке не видел его, но даже сквозь приветственные крики слышал деревянную ногу: скрип-стук, скрип-стук. Однако это было ничего, ведь вокруг разливалось столько радости!

А потом перед ними с папой вырос боевой красавец и отдал честь. Крепкий, мощный, он стоял навытяжку и сиял белозубой улыбкой. Генерал Октавио Остенвольф, герой многих битв с атакующими город дикарями, защита и гордость Кетополиса!..

Серые, как зимнее небо и броня кораблей, глаза Остенвольфа встретились с голубыми глазами Михельке. Наследник понял, что стоит с восхищенно открытым ртом, словно глупый малыш, и смутился; но Остенвольф внезапно подмигнул ему и обратился к королю:

— Вы позволите, ваше величество?

Отстегнул кортик, встал на одно колено и вручил его Михельке. А потом — восторг такой, что чуть сердце не лопнуло!.. — крепко взял наследника, посадил его на плечо и встал. Михельке вознесся к серому небу, оказавшись выше всех, у всех над головами; выхватил кортик из ножен и взмахнул им!

— Урррааа!!! Урррурррурррааааа!!! — прокатилось от корабля к кораблю. Народ разразился криками радости, серое небо разорвали алые, синие и желтые огни фейерверков.

Михельке сидел на крепком, надежном плече генерала Остенвольфа и плакал от счастья, а все кричали ему, радовались ему, поддерживали его! Ах, как он хотел бы быть героем, как генерал Остенвольф — но ему выпала доля стать королем, как папа.

Гордый, Михельке глянул на папу, но папино лицо совсем не понравилось ему, и он, чтобы не портить счастливый миг, отвел взгляд. Но рядом с папой был Канцлер, и лицо Канцлера было еще хуже папиного. Настолько хуже, что улыбка сползла с губ Михельке, а рука с победно поднятым кортиком опустилась. Тут и Остенвольф снова встал на колено и бережно поставил наследника перед королем:

— Осмелюсь сказать, у вас прекрасный сын, ваше величество!

— Вольно, генерал, — махнул рукой папа.

Михельке боялся, что теперь будет какое-то наказание — очень уж странно смотрели на них с Остенвольфом папа и Канцлер. Но ничего так и не случилось, и теперь Михельке с дрожью предвкушения ждал парада и новой встречи с генералом. Сможет ли он снова поднять его на плече, ведь наследник за этот год порядочно подрос? И каждый скучный, одинаковый день приближал мальчика к большому, праздничному…

Шесть утра, протрубил кит. Михельке с неохотой встал, ожидая визита доктора Вандермеера. Тот отчего-то задерживался, не входил и мистер Джонс. Михельке на всякий случай подошел к окну, отодвинул, приплясывая на холодном полу, тяжелую портьеру. Во дворе была необычная суета: прислуга бегала туда и сюда, таскала какие-то вещи; что-то было не так.

За спиной открылась наконец дверь, но никто так и не вошел — заскрежетала вторая, редко открываемая створка. С пыхтением и топотом несколько слуг, рты которых отчего-то были замотаны тканью, протащили мимо удивленного Михельке чугунную ванну.

— А теперь прочь отсюда, быстро, быстро! — сурово распорядился доктор Вандермеер; Михельке, озадаченный всеми этими странностями, и не заметил его появления. — Несите теплую воду для наследника!

— Что происходит, мистер Джонс? — пискнул Михельке, увидев наконец гувернера. Тот, посмотрев неодобрительно на незаправленную постель, ответил чопорно:

— Во дворце чрезвычайная ситуация, ваше высочество. Если я понял верно, уроков у вас сегодня не будет. Доктор Вандермеер сейчас все нам объяснит.

— Я, а также мой коллега, второй лейб-медик Мюллер, должны оказать вам помощь, ваше высочество, — кивнул Вандермеер в сторону другого, средних лет доктора в круглых очках и с остроконечной бородкой. Он как-то заменял Вандермеера, когда тот сам был болен, припомнил Михельке. — В Кетополис пришла инфлюэнца, или русский катар — вероятно, привезли морем из Европы, где она бушует уже месяц. Тысячи погибших, страдают даже королевские династии: австрийский императорский двор потерял уже несколько членов. Вчера вечером заболевшие русским катаром обнаружились у нас во дворце.

Мистер Джонс схватился за сердце. Михельке пока не решил, страшно ему или интересно. Он заметил за спиной доктора Мюллера темноволосого мальчика, старше себя, уже подростка, который почему-то не вышел прочь из комнаты вместе со слугами. Мальчик поймал взгляд наследника и вдруг подмигнул ему.

Михельке недовольно нахмурился и отвел глаза. Что за непочтительность, да кто это вообще? Кто ему позволил входить в покои наследника, этому мальчишке?! Тем временем Вандермеер продолжал:

— Его величеством медицинскому корпусу двора поручено остановить распространение заразы, с особенным вниманием к здоровью королевской фамилии. Мое непосредственное внимание будет направлено на самих короля и королеву, а доктор Мюллер возьмет на себя заботу о его высочестве. Прежде всего, его высочество нужно изолировать, чтобы свести к минимуму риск заражения — все занятия отменяются. Это касается также и вас, мистер Джонс: чем реже вы будете входить к нему, только по крайней необходимости, тем больше вероятность уберечь его высочество от русского катара.

— А это зачем?! — мистер Джонс указал подбородком в сторону ванны. Седой доктор, заглядывая в открытый по обычному знаку рот наследника так пристально, словно надеялся сегодня отыскать там морской клад, пояснил:

— Мы уже изучили свежие новости от коллег о самых прогрессивных методах лечения. Ваше высочество, в целях профилактики вам придется пить хину и антипирин, а также проводить свое время в кровати, укрытым одеялом. Трижды в день — теплая ванна, со сменой всякий раз белья. Выходить в другие помещения крайне нежелательно.

— Но как же мне помогать ему? — совсем растерялся гувернер. Вандермеер, считающий пульс наследника, кивнул Мюллеру.

— Ваша очень важная помощь будет снаружи этого помещения, — любезно пояснил второй лейб-медик, перехватывая инициативу у занятого осмотром коллеги. — Вам предстоит следить за тем, чтобы его высочеству вовремя приносили еду и воду для купания, сменяли постель и забирали горшок, причем все входящие сюда слуги должны действовать очень быстро и быть в повязках на лице: вероятно, русский катар распространяется через кашель. На случай, если что-то понадобится его высочеству, я оставляю с ним своего сына Макса. Макс, представься его высочеству и мистеру Джонсу!