Они занимали как раз то место, где была растяжка. Она всегда прикрывала ее ладонью, когда стояла перед ним обнаженной.

Он разглядывал татуировку в темной спальне, и только из прихожей сочилась полоса света. Лори двинула бедром и принялась поворачиваться, чтобы он провел пальцами по всей ее длине.

— Мне нужно было, — сказала она, — нужно было что-нибудь. Чего можно коснуться. Что напомнит мне, кто я… Тебе нравится? — прошептала она ему в ухо. Казалось, чернила на ее бедре движутся.

— Нравится, — сказал он, накрыв татуировку пальцами. Его слегка подташнивало. Ему в самом деле нравилось. Очень нравилось.

В ту же ночь, очень-очень поздно, ее голос выдернул его из глубокого сна.

— Я даже не знала, что она у меня будет, а потом она появилась, — говорила Лори, уткнувшись лицом в подушку. — И я даже не знала, что ее не станет, а теперь ее нет.

Ее зажмуренные глаза были перепачканы несмытым макияжем.

— Но, — голос зазвучал резче, напряженней, — она всегда делала что хотела.

По крайней мере ему показалось, что она так сказала. Но она ведь спала, и ее слова ничего не значили.

— Она тебе нравилась, пока ты не начал думать, — сказала Лори. — Пока не рассмотрел ее поближе и не решил, что больше она тебе не нравится. Или что ты не хочешь быть таким человеком, которому она нравится.

На нем была новая рубашка. Лори купила ее накануне. Рубашка была глубокого темно-фиолетового цвета, очень красивая, и он чувствовал себя в ней уверенно и круто, как начальник, о котором шептались все женщины в офисе. Они обсуждали его ботинки, а ему всегда было любопытно, где люди берут такую обувь.

— Нет, — сказал он. — Она отличная. Просто… дорогая.

Но дело было не в этом. Ему казалось, что сейчас не время покупать одежду — и вообще что угодно. Еще его нервировало то, какая она яркая, как поблескивает на свету. Ее сочная, нарочитая красота. Это была рубашка для вечеринок, для ночных клубов, для танцев. Для всего, что они делали, когда еще жили жизнью, полной водки, пульсирующей музыки и сумасшедшего секса на заднем сиденье ее машины.

Такого грязного и бешеного пьяного секса, после которого почти стыдно смотреть друг на друга, пока едете домой, натрахавшись до полного отрезвления, словно раскрыли другому о себе что-то очень личное и очень дурное.

Как-то раз, несколько лет назад, она сделала ему кое-что, чего никто никогда еще не делал, и после этого он вообще не мог поднять на нее глаз. В следующий раз он сделал кое-что ей. Какое-то время казалось, что это никогда не кончится.

По электронной почте ему пришло письмо с заголовком «Мне кажется, кто-то должен рассказать вам о вашей жене». Адрес — набор букв и цифр — был ему незнаком, а в теле письма оказалось пусто, если не считать вложенного фото танцующей девушки в ярко-зеленом топике с распустившимися завязками.

Это была Лори, и он решил, что фотография, должно быть, старая. Несколько недель назад газетам удалось заполучить несколько снимков, на которых юная Лори танцует на столах и целуется с подругами. Всякое случается, когда девчонки слишком много выпивают, а у кого-то оказывается фотоаппарат.

На таких снимках Лори всегда принимала соблазнительные позы, пытаясь выглядеть как модель, как знаменитость. Это была Лори из тех времен, когда он ее еще толком не знал, которые она называла своим «безбашенным периодом».

Но на этом фото она, казалось, не имела понятия, что ее снимают, словно потерялась в волнах музыки, среди звуков, что теснились у нее в голове. Глаза ее были плотно зажмурены, голова откинулась назад, выставляя напоказ красоту длинной смуглой шеи.

Он никогда не видел ее такой счастливой.

Лори, какой она была в далеком прошлом — или не была никогда.

Но, прокрутив изображение вниз, он заметил, что короткий топ задрался, обнажив бугорок бедренной кости. И изящные буквы: «Mirame quemar».

Той ночью ему вспомнилась история, которую она рассказала ему как-то очень давно. Казалось невозможным, что он умудрился ее позабыть. Хотя, может быть, теперь все просто предстало в ином свете, вот он и увидел ее иначе, словно что-то новое. Словно неожиданную находку, помятую коробку из подвала, от которой исходит резкий запах и которую страшно открывать.

Это было в те времена, когда они еще только начали встречаться, ее соседка вечно торчала в квартире и им негде было остаться наедине. Они проводили умопомрачительные часы на заднем сиденье его машины; ей нравилось лечь на спину, закинуть ногу за подголовник и манить его к себе.

После первого или второго раза, когда все было еще так странно и волнующе, когда в голове стучала кровь и взрывались звезды, Лори сворачивалась у него под боком и говорила, говорила о своей жизни, о том, как однажды стащила из магазина «Си-ви-эс» четыре упаковки жидких теней фирмы «Ревлон», как до двенадцати лет спала с длинноухой мягкой игрушкой по имени Ушастик. Она тогда призналась, что чувствует, будто может рассказать ему что угодно.

Где-то в полузабытьи этих слившихся в одно ночей — ночей, когда он тоже открыл ей много личного: как влюблялся в нянек, как воровал из магазина игрушечные машинки «Матчбокс» — она и рассказала ему эту историю.

Когда ей было семь лет, родился ее младший брат, и она ужасно ревновала.

— Мама все время тратила только на него, а меня на целый день оставляла одну, — говорила она. — Поэтому я терпеть его не могла. Каждую ночь молилась, чтобы его украли. Чтобы с ним произошло что-нибудь ужасное. По ночам я подкрадывалась к его колыбельке и смотрела на него через перекладины. Мне кажется, я думала, что смогу силой воли заставить что-нибудь случиться. Что если буду очень долго и пристально смотреть, то из этого что-то да выйдет.

Он кивнул тогда, решив, что у многих детей, наверное, бывают подобные мысли. Он сам был младшим в семье, и ему даже стало любопытно, не думала ли старшая сестра про него что-нибудь в этом духе. Как-то раз она придавила ему палец медной тарелкой и сказала, что это вышло случайно.

Но Лори еще не закончила рассказывать. Она прижалась к нему крепче, и запах ее напудренной кожи напомнил ему обо всех ее уголках и изгибах, о том, как он любит находить их пальцами, нащупывать все мягкое и горячее. Иногда ему казалось, что ее тело ни на секунду не остается прежним, будто преображается прямо у него в руках. Я ведьма, ведьма.

— Ну и вот однажды ночью, — продолжала она, таинственно понизив голос, — я смотрела на него сквозь прутья колыбельки. Он издавал какой-то странный звук.

Ее глаза мерцали в темноте салона.

— Я потянулась туда, сунула руки между прутьями. — Ее рука поползла к нему. — И тут увидела, что у него с подбородка свисает веревочка от игрушки. Я взялась за нее и стала вытаскивать.

Он смотрел, как она тащит воображаемую веревочку, все шире и шире распахивая глаза.

— А потом он как-то так ахнул и опять начал дышать.

Помедлив, она щелкнула языком.

— И в этот самый момент вошла мама. Она сказала, что я спасла ему жизнь. Все так сказали. Она купила мне новый свитер и классные розовые туфли, которые я хотела. Все на руках меня носили.

По ним пробежал свет чьих-то фар, и он увидел, как ослепительно сияют ее глаза.

— Так никто и не узнал, как все было на самом деле, — закончила Лори. — Я никогда никому не рассказывала.

Улыбнувшись, она всем телом вжалась в него.

— Но тебе рассказываю. Теперь мне есть кому рассказать.

— Мистер Фергюсон, вы сказали нам, и отчет о вызовах с вашего сотового телефона это подтверждает, что стали звонить жене в 17:50 в день исчезновения вашей дочери. Наконец в 18:45 вы дозвонились. Это так?

— Я не знаю, — сказал он. Они вызывали его в участок уже восьмой, девятый, десятый раз. — Вам все известно лучше меня.

— Ваша жена сказала, что была в кофейне около пяти часов. Но мы проверили время ее покупки. Все происходило в 15:45.

— Я не знаю, — повторил он, потирая шею — в затылке начало покалывать. Он вдруг осознал, что понятия не имеет, что ему сейчас скажут. Даже не представляет, что его ждет.

— Что ж, как вы думаете, что` ваша жена делала эти три часа?

— Искала ту женщину. Пыталась ее найти.

— В течение этого времени она сделала еще несколько звонков. Не в полицию, конечно. Или даже не вам. Она позвонила человеку по имени Леонард Дрейк. И еще некоему Джейсону Патрини.

Первое имя напомнило ему одного из ее бывших — Ленни какого-то там, — второе вовсе ни о чем не говорило. Внутри вдруг стало так пусто. Он уже даже не знал, о ком они говорят, но к нему эти люди не имели никакого отношения.

В комнату вошла женщина-детектив и переглянулась с напарником.

— С помощью данных об этих звонках мы смогли проследить ее передвижения. Она поехала в торговый центр «Харбор-Вью».

— Хотите посмотреть на нее на записях с камер безопасности? — спросила женщина. — Мы их уже получили. Вы знали, что она купила топ?

Он уже ничего не чувствовал.

— Еще она посетила универсам. Кассирша только что ее опознала. Зашла в уборную. Кассирша сказала, что она пробыла там довольно долго, а когда вышла, на ней была другая одежда. Хотите посмотреть? Она выглядит потрясающе.

Детектив подтолкнула к нему зернистую фотографию. На ней была молодая женщина в топике и толстовке с низко натянутым на лоб капюшоном. Она улыбалась.

— Это не Лори, — тихо произнес он. Она выглядела слишком молодо, так, как когда они только познакомились — прекрасная тоненькая эльфийка с плоским животом, косичками и проколотым пупком. Ему нравилось тянуть за колечко пирсинга. Он совсем об этом позабыл. Дырочка, наверное, давно заросла.

— Не сомневаюсь, вам тяжело это слышать, мистер Фергюсон, — сказал мужчина. — Я сожалею.

Он поднял глаза. Судя по виду, детективу и правда было его очень жаль.

— Что ты им сказала? — спросил он.

Они с Лори сидели в машине в полуквартале от полицейского участка.

— Не знаю, стоит ли тебе вообще с ними еще разговаривать, — продолжал он. — Мне кажется, нам, наверное, лучше найти адвоката.

Лори смотрела прямо перед собой, не отрывая глаз от пульсирующего огня светофора на перекрестке. Медленно подняла руку к волосам и задумчиво пропустила кончики сквозь пальцы.

— Я объяснила. — Ее лицо почти целиком было в тени, только к щеке, словно пиявка, пристало синее пятно вывески автосалона. — Я сказала им правду.

— Какую правду? — спросил он. В машине было очень холодно. От нее пахло так, будто она очень давно не ела — резкий запах кофе и жидкости для снятия лака.

— Они больше не верят ни одному моему слову, — сказала она. — Я объяснила, что побывала в кофейне два раза. Первый — чтобы купить сок для Шелби, а потом — кофе для себя. Они сказали, что проверят, но я все прочитала по их лицам. И сказала им об этом. Я знаю, что они обо мне думают.

Она повернулась и посмотрела на него. Проносящиеся мимо огни расцвечивали ее лицо красными полосами. Это напомнило ему иллюстрацию, которую он однажды видел в «Нэшнл джиогрэфик»: портрет амазонки с малиновой краской на лице и деревянным колом в губе.

— Теперь я знаю, что все обо мне думают, — сказала она и снова отвернулась.

Глухой ночью, лежа с широко открытыми глазами, он наконец решился спросить. Она крепко спала, но он все же заговорил:

— Кто такой Леонард Дрейк? И Джейсон, как его там, — кто это?

Она заворочалась, обернулась к нему, прижав щеку к простыне.

— Кто такой Том Фергюсон? Кто это?

— Вот, значит, чем ты занимаешься? — сказал он, повышая голос. — Названиваешь каким-то мужикам?

Этот вопрос задать было легче, чем другие. Правда ли она встряхнула Шелби? Правда ли вся ее история — вранье? Другие, другие вопросы.

— Да, — сказала она. — Целыми днями я звоню мужикам и езжу по их домам. Оставляю дочь в машине, особенно если на улице жара. Тайком поднимаюсь к ним в квартиры.

Она положила руку себе на грудь и стала гладить, не сводя с него глаз.

— Ты бы знал, как сильно я хочу их к тому времени, как они открывают дверь.

«Перестань», — молча взмолился он.

— Они еще дверь не успевают за мной закрыть, а я уже тяну руки к их ремням. Сажусь к ним на колени на грязных холостяцких диванах и вытворяю такое…

Он начал качать головой, но она не умолкла.

— После родов тело меняется. Хочется чего-то нового. Так что я разрешаю им все. Я пробовала все, что только можно представить.

Она водила рукой, лаская себя, и все не останавливалась.

— Вот чем я занимаюсь, пока ты на работе. Не обзваниваю людей по объявлениям, пытаясь найти газонокосилку. Не стараюсь для тебя — всегда только для себя.

Он напрочь забыл о газонокосилке, забыл, как она рассказывала, что делала в тот день. Искала подержанную, потому что в прошлый раз он, пытаясь подстричь газон, стер руки до кровавых мозолей. Она ведь ему уже говорила.

— Нет, — продолжала Лори, — я звоню мужикам и договариваюсь о сексе. Вот чем я занимаюсь с тех самых пор, как родила ребенка и стала сидеть дома. Я же больше ничего не умею. Удивительно, как же мне раньше удавалось все скрывать. Какая жалость, что меня все-таки поймали.

Он закрыл лицо рукой.

— Прости. Прости.

— Как ты мог? — задушенно выдавила она, натягивая на себя всю простыню целиком, скручивая ее в руках, стаскивая с него, сминая. — Как ты мог?

Той ночью ему приснилась Шелби.

Во сне он бродил по залитому синеватым полумраком дому, а когда добрался до комнаты дочки, никакой комнаты там не оказалось, и он вдруг очутился на улице.

Двор, схваченный первыми заморозками, смотрелся так тоскливо, что его охватила внезапная грусть. Он вдруг ощутил, что оказался в самом одиноком месте на всем свете, и крошечный старый сарай посреди двора почему-то выглядел эпицентром этого одиночества.

Когда они только переехали, то едва не снесли его — все вокруг говорили, что надо бы, но они решили его оставить. Ласково прозвали «сарайчиком» — его покатая крыша и поблекшая красная краска казались им трогательными.

Но он был настолько мал, что туда не помещалось ничего, кроме пары граблей да ручной газонокосилки с разболтавшимся левым колесом.

Это было единственное, что осталось в их доме старого, осталось от тех времен, когда он тут еще не жил.

Днем он больше о нем и не вспоминал, не замечал — разве что иногда после дождя оттуда тянуло сыростью.

Но во сне сарай казался ему живым существом, жалким и заброшенным.

Ему вдруг пришло в голову, что газонокосилку в сарае еще можно починить, и тогда все станет хорошо, и никому не придется искать, где купить другую, и толстый ковер травы под ногами не будет таким докучливым, и все это одиночество пройдет.

Он положил руку на прохладную покосившуюся ручку сарая и потянул.

Вместо газонокосилки на полу лежал маленький черный мешок.

Тут он, как бывает во сне, подумал: «Должно быть, я оставил в нем опилки. Они, наверное, заплесневели, вот и пахнут теперь так сильно, что…»

Он потянулся, чтобы взять мешок; тот раскрылся и рассыпался прямо у него в руках.

Раздался глухой звук удара — на пол сарая упало что-то тяжелое.

Было слишком темно, чтобы разглядеть, что это такое скользнуло по его ногам, щекоча лодыжки.

Слишком темно, чтобы сказать точно, но он почувствовал воздушную мягкость волосенок дочери.

Проснувшись, он обнаружил, что уже сидит. В голове звучал шипящий голос: «Ну так что, заглянешь ты в сарай? Заглянешь?»

И тут он вспомнил, что сарая во дворе больше нет. Его снесли, когда Лори была беременна, потому что она жаловалась на головные боли и тошноту от запаха гнили.

На следующий день на передовице появилась серия статей, посвященных двум месяцам со дня исчезновения Шелби.

Там была фотография Лори под заголовком: «Что ей известно?» И его фотография, сделанная вчера: он выходил из полицейского участка, опустив голову. Подпись под ней гласила: «Новые вопросы без ответов».

Он не смог заставить себя все это прочесть и не поднял трубку, когда позвонила мать.

Весь день невозможно было сосредоточиться на работе из-за ощущения, что все на него смотрят.

Когда к его столу подошел босс, он буквально почувствовал, с какой осторожностью тот подбирает слова.

— Том, если хочешь уйти пораньше, — сказал тот, — ничего страшного.

Несколько раз он замечал, как секретарь смотрит на заставку у него на мониторе; там стояла фотография Лори и десятимесячной Шелби, наряженной на Хеллоуин черным паучком с плюшевыми паучьими ножками.

В три часа он все-таки ушел с работы.

Лори в доме не оказалось, но, стоя у кухонной раковины со стаканом воды, он увидел ее в окно.

Хотя на улице было едва семьдесят градусов [Приблизительно 21 градус Цельсия.], она лежала в шезлонге.

На ней был ярко-оранжевый купальник-бикини с золотыми кольцами на лямках и на бедрах, на голове — наушники.

Фиолетовый игрушечный домик, отодвинутый к самому забору, стоял, косо опираясь на ствол вяза.

Этого купальника он никогда раньше не видел, зато узнал солнечные очки, крупные, в белой оправе, — она купила их, когда ездила в Мексику с давней подругой, прямо перед тем, как забеременела.

Посреди гладкого живота блестело золотое колечко пирсинга.

Она улыбалась и подпевала музыке, которая играла у нее в голове.

Той ночью он никак не мог заставить себя лечь в постель. Несколько часов смотрел телевизор, ничего не видя. Выпил одно за другим четыре пива — впервые с тех пор, как ему было двадцать лет.

Постепенно пиво начало действовать, а затем и бенадрил [Антигистаминный препарат с седативным эффектом, аналог димедрола.], который он принял следом, и наконец его затянуло в постель.

В какой-то момент посреди ночи Лори рядом заворочалась; все ее тело резко дернулось. Словно случилось что-то важное.

— Кирстен, — пробормотала она.

— Что? — спросил он. — Что такое?

Она вдруг наполовину села на матрасе, опираясь на локти, и уставилась прямо перед собой.

— Ее дочку звали Кирстен, — сказала она тихо и неуверенно. — Я только что вспомнила. Как-то, когда мы разговаривали, она сказала, что назвала дочку Кирстен. Потому что ей нравилось, как это сочетается с фамилией Крузи.

Он почувствовал, как внутри что-то расслабилось и тут же напряглось снова. Что происходит?

— Ее фамилия — Крузи, первая буква — «к», — продолжала она, все больше оживая, говоря громче. — Не знаю, как точно это пишется, но первая буква — «к». Поверить не могу, что только сейчас вспомнила. Это было очень давно. Она сказала, что ей нравятся инициалы «К. К.». Потому что у нее тоже такие. Кэти Крузи. Так ее зовут.

Он смотрел на нее и ничего не говорил.

— Кэти Крузи, — повторила она. — Женщина из кофейни. Это ее имя.

Ему никак не удавалось ни открыть рот, ни даже шевельнуться.

— Ты позвонишь? — спросила Лори. — В полицию?

Но он не мог двинуться. Почему-то было страшно. Так страшно, что даже дышать не выходило.

Она посмотрела на него, помолчала, а потом потянулась к его тумбочке и сама взяла телефон.

Пока она говорила с полицией, рассказывала им, уже четко и твердо, что вспомнила, говорила, что приедет в участок, что выезжает через пять минут, он смотрел на нее, накрыв рукой сердце, которое билось с такой силой, что ребрам было больно.