Было самое время по-быстрому вымыть голову и собираться на открытие симпозиума, но вода в кране так и не возникла, к тому же отключили электричество. Если отключили везде, то открытие грозило превратиться в грандиозную пьянку: без колонок, микрофонов, проектора и прочей аппаратуры официальная церемония была бессмысленна.

Внизу на парковке сработала сигнализация — сначала мне так показалось, но Царицын выругался и принялся трудно подниматься из низкого кресла.

— Почапали в подвал, — сказал он со вздохом. — Опять началось.

Сигнализация подвывала на двух навязчивых нотах.

— Что началось?

Царицын взглянул на меня недоуменно и пожал плечами. Вряд ли происходило непредвиденное. Наверняка я пропустила с утра объявление об учебной тревоге или чем-то в том роде.

Коридоры и лестницы были полны людей: люди спокойно и сосредоточенно направлялись вниз, не выражая лицами особенной тревоги или страха, так что я равнодушно спустилась по лестнице следом за Царицыным, также следом ощупью пробралась в узком подвальном коридоре, оглядела сидящих на деревянных ящиках при свете двух свечей в стеклянных банках, обнаружила среди них свободное место и села тоже. Было неудобно, но это вряд ли надолго. Искала глазами в полумраке знакомые лица, нашла только Огарькову в дальнем углу; вставать и подходить к ней было лень. Все было лень, даже думать. Даже спросить кого-нибудь, что, собственно происходит. Разглядывала руки свои при свечах, обнаружила круглый шрам на тыльной стороне левой ладони, похожий на след от ожога, потрогала пальцем — не больно. Надо меньше пить. Нет, определенно, надо меньше пить. И больше спать.

— Если что-то случилось, — сказала я Царицыну, — то надо было постучаться к Косинскому. Он в стельку, его девица с набережной едва не на себе унесла. Спит, небось, и не слышит.

— Да он не приехал.

— Я его видела.

— Не. Он сразу сказал, что не приедет. Я тоже сначала не хотел.

— И разговаривала!

— Пить надо меньше.

Окружающий гул — четыре десятка разных шепотов слышатся сплошным человеческим гулом — вдруг стал внятен: речь шла о том, что открытие сегодня наверняка отменят, но мы же не лыком шиты, мы все тут молодцы, так что сейчас поднимемся в номера, возьмем выпить, свечки возьмем — и все равно пойдем, и проведем открытие, и пусть все знают, что мы никого и ничего не боимся.

— Я боюсь вообще-то, — уныло пробормотал Царицын, — но выпить при свечах… Не могу отказаться.

Мы потянулись нестройной и медленной, но веселой колонной по улице Ленина. Вечер стоял теплый, но от моря нехорошо сквозило; в сумерках снова нерешительно взвыла, но вскоре умолкла сирена; мы один раз остановились хлебнуть коньяка с Огарьковой и другой раз с незнакомым дядькой, чье лицо я смутно помнила по прошлому сентябрю. Я немножко свалилась в куст и потеряла пакет со свечами. И вообще все потеряла: шлепала себе, шлепала вдоль по улице, следом за темными фигурами своих, за сиреневой курткой Огарьковой, совершенно не думая — где мы, как меня зовут, что случилось, куда мы идем и когда придем; и что вообще там будет.

Дом-Музей встретил нас музыкой издалека.

Сад при нем светился фонарями и зеленел, зажатая длинная тетка в вечернем платье старательно и очень плохо выпевала в микрофон печальный романс, по белым рубашкам и галстукам в толпе опознавалась местная администрация, к дверям Дома жались дети из школы искусств в расшитых пайетками костюмах, а Огарькова оказалась самой шустрой, опередила нас всех и уже сидела за столом регистрации с бокалом в одной руке и сигаретой в другой.

— Вот и свечи не понадобились, — сказала я с облегчением.

— Где тебя носило? — спросил Царицын, — ждем, понимаешь, ждем…

— Добрый вечер, — сказал из темноты мой недавний спутник, тот самый, что шел в «Камелию» с закрытыми глазами.

С другой стороны темноты выскочил вдруг Толя Киреенко, бородатый, прищуренный и веселый, и нацелил на нас объектив.

— Смотри какое дело, — обратился он к моему собеседнику, — ты опять не получился.

Тот вежливо взглянул на экранчик.

— Бывает.

— Смотри, Царицын нормальный. Катька нормальная. А ты в самом фокусе — но мутный какой-то… к тому же тебя три. У тебя прям это… диссоциативное расстройство физического тела.

— У меня джетлаг.

— А, — поскучнел Киреенко, — тогда понятно. Ну, ты тогда много не пей, плохо станет.

— Не буду, — он проводил Киреенко взглядом и обернулся ко мне. — Знаете, нам сейчас действительно будет плохо. Вот от этого всего, — сцену тем временем покинул многословный грузный дядька в черном костюме, его место занял толстенький рыжий мальчик с аккордеоном, — пойдемте отсюда?

Мы нашли убежище у самой воды: любимое мое кафе, обустроенное вокруг маленького пирса, никто не закрыл, как оказалось. Фейсбук — ненадежное место, сплошные фейки, так фейком оказалась и фотография опустевшего пирса.

— Как твоя кошка? — спросил он.

Ума не приложу, когда успела рассказать про кошку. Может, в том же фейсбуке дело? Может, мы друзья там и давно на «ты»?

— Хорошо. Соскучится только без меня.

— Бабушка выздоровела?

— Насколько можно в ее возрасте, — я за сегодня устала удивляться. И вообще устала. Больше всего хотелось придвинуться ближе и уткнуться головой в плечо ему, как родному, и сказать…

…А что я, собственно, могу сказать, кроме «как тебя зовут»? Ну, допустим, что-нибудь нейтральное, поддержать беседу…

— А ты как?

— Нормально. Слушай, я что-то совсем сплю. Посидим еще немного и пойдем, ладно?

— Почему Киреенко не может тебя сфотографировать?

— Издевается. Все он может. У нас с ним давняя история, помнишь?

— Помню, — соврала я.

Или не соврала.

Дело в том — дошло до меня сокрушительно и внезапно — что собеседник мой не мог, ну совершенно не мог сейчас сидеть напротив.

Но ведь сидел, и это было хорошо, так невозможно хорошо, что слезы у глаз и комок в горле.

— Как тебя сюда впустили?

— Диссоциативное расстройство гражданства, — сказал он совсем не весело. — Дела у вас, конечно, творятся…

— Дела, да…

Мы просидели молча еще минут десять, мой собеседник клевал носом, я складывала лягушку из салфетки — и вдруг поняла, что упустила момент, заблудилась, потерялась: вот только что помнила его имя — а вот уже и не помню… Даже не то что не помню — не могу знать, мы впервые встретились сегодня утром на набережной, в пятидесяти метрах отсюда, вон там, возле бетонных шаров, облицованных голубыми стекляшками.

Нет мне прощения, потерялась я и еще раз, теперь уже на самом деле, на темной дороге между Домом-Музеем и «Камелией». Здесь отстала, там засмотрелась на лиловый фонарь — и вдруг осталась одна.

Но погоревать вдоволь не успела: нагнал меня веселый Царицын и сказал магические слова «пять звездочек». И сказал слова еще более магические: Ксанка приехала, тебя ищет, бегает по этажам, матерится ужасно. Она тебе, говорит, подарок привезла тяжеленный. Воооот такая коробка. А еще, говорит, у нее книжка вышла, вот прямо в пятницу, послезавтра презентация в административном корпусе. А еще, говорит, кто-то идет за нами, чуешь? Я вот прямо по духам чую, что это Огарькова.

Я так соскучилась по Ксанке, что не утерпела и совершила предательство: взяла Огарькову под локоть и завязала с ней длинный разговор о своем, о девочковом. У нее при себе тоже была заветная бутыль, так что от набережной до шлагбаума мы остановились несколько раз, и путь оказался долгим. У шлагбаума под фонарем собрались прощаться и расходиться, фонарь опять не горел.

— Да мы все виноваты. И ты тоже, — сказала Огарькова чужим бесцветным голосом.

— Что ты за меня говоришь?

— То, что я некоторые вещи знаю лучше тебя. И если ты не знаешь, это не освобождает…

— Ир, подожди. Ты сюда как попала?

— Головина помнишь?

— Ну.

— Он мне приглашение выслал. Я приехала в Азов. А там сели в машину — и через тоннель.

— А документы?

— На пароме всех проверяют, а после тоннеля через одного. Бардак потому что.

— Хоть какая-то польза от бардака. А обратно как?

— Так же, с Головиным. Катька, давай возьмем все слова обратно. Мы пьяные. Не хватало еще нам разосраться. Вы с Ксанкой так и не помирились с тех пор?

— Не помирились. Давай.

Мы обнялись и разошлись.

Путь к «Камелии» был темен и печален. Я прошла мимо пустой будки охраны, уловила из зарослей оживленные голоса, но никого по голосу не опознала и отправилась дальше. Спать не хотелось, ложиться было совсем тоскливо. Ксанка приехала, сказали. Нет здесь никакой Ксанки. Мы не разговариваем третий год. Переодеться, переобуться и обратно на набережную…

Переобуться, да. Надо меньше пить.

Я же все перепутала: не в прошлом и не в позапрошлом, а три года назад купила свои дурацкие босоножки. И как раз прошлым летом оставила на даче. А этим поехала и забрала. И подшила, и подклеила. И много чего еще подшила и подклеила из непригодного прежде.

Потому что дела у нас тут творятся.

Кто-то облюбовал комнату на первом этаже нежилого семнадцатого корпуса, в окне дрожал зыбкий и слабый оранжевый свет. Может быть, керосинка. Такие же слабые огни плавали в окнах «Камелии», значит, не было еще одиннадцати часов.

Электричество и воду дадут с одиннадцати до двенадцати, мне душ все равно не светит, до третьего этажа напор не тянет. Значит, переодеться, переобуться и на улицу. Или ткнуться к кому-нибудь в номер на звук, вдруг где сидят-разговаривают хорошей компанией…

Конец ознакомительного фрагмента