Станислав Росовецкий

По следам полка Игорева

Пролог, или о том, как в небе над Киевом ангел Господний Евпсихий повстречался с музой

Весна лета от сотворения мира 6694-го, от Рождества же Христова 1185-го выдалась тёплой, и к концу апреля, по-народному цветня, от снегов на Русской земле осталось одно воспоминание, вылезла везде молодая трава, расцвели яблони, а люди и животные впали в весеннее буйство. Вот и ангел Господен Евпсихий, подлетая на рассвете предпоследнего апрельского вторника к жалкому киевскому двору князя без волости Всеволода Ростиславовича, а во святом крещении Евпсихия, то и дело шарахался от крыш, если под ними особо необузданные киевляне и киевлянки, из тех, которым ночи мало, предавались однообразным, утомительным, однако безусловно весьма для них увлекательным парным телесным упражнениям. Радостно взмахнул крыльями Евпсихий, когда аура над светлицей князя Всеволода оказалась свободной от плотских эманации, однако не успел он воздать по сему случаю благодарственную хвалу Господеви. Ибо виртуальный сигнал «Враг рядом!» во всю мочь прозвучал в ушах ангела, а в тонкие, сердечком вырезанные ноздри ударил слева густой смрад богомерзкого язычества. Резко, едва не вывихнув длинную шею, повернул Евпсихий голову и успел разглядеть светящуюся в плотном утреннем воздухе эфирную дорожку, а над нею блеснуло в мгновенном движении нечто продолговатое, изящных форм, соразмерностью своей вызывающих в душе сладкие, однако смутные чувствования. Потребовалось несколько мгновений, чтобы припомнить мгновенно промелькнувшие детали видения и осознать, что же именно вознеслось с ним рядом.

И тут ангел едва не свалился на посеревшую, из мелких дощечек выложенную гонтовую крышу. Муза, то была муза! Кому же ещё могла принадлежать эта чистейшая белая туника, этот девственный затылочек под высоко подобранными в узел поднятыми волосами, эта тонкая белая нога в золотой сандалии, как бы гребущая по небу? Что он сказал, «девственный»? Да ведь про муз говорят, что от Зевса рожали и от Аполлона будто… Однако, мало ли успевают насплетничать о девушке, если она бессмертна?.. Тот же Зевс, он ведь, вроде, им отец… Вот только какая из муз? Как будто арфу к животику прижимала… Тогда которая из двух — Эрато или Полигимния? И стоило только этой дилемме возникнуть в голове ангела, как в ушах его сладостным шепотком прошелестело: «Полигимния». Впрочем, едва ли имя имеет значение…

Ведь ангелу в первую очередь необходимо было разобраться в собственных чувствах, в только что испытанном им самим, для чего пришлось спланировать и присесть, сложив крылья, на конёк, неприятно влажный от росы.

Как ярко вспыхнула в нём враждебность к языческому божеству! И сколь быстро погасла, когда он распознал Полигимнию… Ну, это можно ещё понять: ведь есть же разница между изысканной, хрупкой музой и зырянским божком Еном, обмазанным жиром и кровью, — или это идола Енова зыряне обмазывают жертвенными жиром и кровью? А что так быстро испарилась вражда, так это всё общение с людьми виновато, не иначе: уж очень они, ангелы, очеловечились, общаясь без конца с суетливым родом людским. И подумал тут ангел, что хоть и пониже у него чин, чем у близ Господа служащих Ему серафимов, херувимов и престолов, не хотел бы он оказаться на их месте. Нет, это, конечно же, великая честь, представлять собою часть седалища Господня, однако Евпсихий не стал бы меняться долею ни с кем из пресвятых престолов, если бы (чего представить невозможно!) вдруг представилась бы такая возможность. И окажись он на месте шестикрылого серафима, скучновато ему теперь показалось бы без конца парить у седалища Господня, неустанно и неумолчно, как токующий глупый тетерев, распевая: «Свят, свят, свят Иегова воинств, вся земля полна славы Его!» И с херувимом, охранником Господним, тоже шестикрылым, однако исполненным очей, не поменялся бы Евпсихий службою: у того, конечно, воинская, почётная должность, да только кто осмелится напасть на самого Господа?

Служить господним «вестником» (ибо греческое слово «ангелос» именно вестника и означает), конечно же, тоже почётно, однако не в пример веселее: сколько новых стран и народов ещё успеет увидеть Господний вестник, пока не снесёт всё сущее на Земле неумолимый Страшный Суд! И даже вот таким, застрявшим на одном поручении на без малого тысячу двести лет, нравилось быть ангелу Евпсихию, хоть и казалось ему несправедливым, что столь надолго отринут он от лица Господня и, песчинка в сонмище ангелов, едва ли не забыт Им. А утешение находил Евпсихий в том, во-первых, что Господь всеведущий и никогда ничего не забывает, помнит, следовательно, и о его скромной особе. А во-вторых, как и всякий служивый, придерживался ангел неславной, но жизненной заповеди: «От начальства держись подальше: заставит работать». А работы ему и без того хватало, ведь люди, наречённые при рождении Евпсихиями, оказались, ведь как на грех, в большинстве своём к жизни не приспособленными, слабосильными и пугливыми, в общем же, робкими неудачниками. Вот и этот князь так называемый, мирским варварским именем именуемый Всеволодом Ростиславовичем, не многим лучше тёзок своих, почти сплошь пьяниц-ремесленников, подкаблучников-поселян да бродяжек подзаборных.

Впрочем, ангел отвлёк свои мысли от князя-неудачи, навестить коего незримо летел этим ранним утром, ибо захотелось ему додумать о себе. Не часто он себе это позволял, слишком много оказалось у него подопечных, несчастных земных Евпсихиев. Так вот, в отличие от херувима и серафима, а того пуще, от престола, он, ангел, намеренно сотворен в образе человеческом и приобрел тем самым с неизбежностью нечто от природы человеческой. Это как в музыке: песни литургии обращены к Богу, вот и содержат в себе нечто божественное. Именно музыка если не близка, то отражает божественное, точнее, его воздушную и внешнюю, опять-таки наиболее близкую грубому человеку и понятную ему стихию. А вот слова — до чего же всё-таки они грубы… Вот как сей «синхрофазотрон», к примеру. Вроде тоже греческое слово, а спроси грека, что оно значит, вытаращится как баран на новые ворота. Ах, уж это дарованная тебе частица всеведения Божьего… Знаешь и о том, о чём не хочется тебе знать, всплывают в голове слова, значения которых и постигнуть трудно. Синхрофазотрон… Совместное появление светил на троне? Чушь. А пристало же… Впрочем, не все же слова столь грубы, и ангелу удалось подобрать наиболее деликатные, чтобы обозначить дилемму, которая его сейчас, собственно, и мучила. И спросил тогда себя ангел с не свойственной ему прямотой: «Да кто я такой — мальчик или девочка?» Судя по тому, как меня только что передернуло… Ох, наверное, всё-таки мальчик… Ну конечно же, мальчик — если назван был Евпсихием, а не Евпсихией. Будь он Евпсихией, заглядывался бы не на прельстительную музу, а на мужественного воина архангела Георгия, вот на кого… И привиделось ангелу нечто вовсе уже несообразное: полёты рядышком с милым существом, рука в руке, над цветущими весенним первоцветом лугами, глупые диалоги вроде эдакого: «Испытываешь ли ты ко мне склонность, как я к тебе, Полигиния?» — «А мне кажется, милый, что я летала рядом с тобою всю свою жизнь».

Встряхнул ангел золотоволосой головою, стряхивая наваждение, и вернулся к своим обязанностям. Следовало ведь выяснить, отчего это Полигимния залетела так далеко на северо-восток от Олимпа. Ещё понятно было бы её путешествие в Прованс, где люди добрые не могут заснуть по ночам, до того распелись сладкоголосые трубадуры, но что потеряла она в бревенчатом Киеве? И чего хотела от подопечного Евпсихихиева, князя-неудачи Всеволода Ростиславовича?

Хоть и не протапливали вчера в горнице Всеволодовой, узкое волоковое окошко было приотворено, и Евпсихий протиснулся через него без труда. А протискиваясь, со смущением осознал греховную интимность этого своего деяния: ведь узкое пространство окна только что заполняло собою соблазнительное тело призрачной музы и словно бы оставило запахи её волос и хитона.

Лучина в светце давно догорела, и горницу наполняла мутная рассветная серость. Князь легко похрапывал, уронив поседевшую голову на стол, рядом с опасно сдвинутыми на самый край гуслями и разбросанными в беспорядке письменными принадлежностями. Очевидно, он заснул ещё до того, как киевские колокола созвали полчаса тому назад благочестивых горожан на заутреню.

Ангел вздохнул. Князь Всеволод Ростиславович совершил ещё один малый грех: не застегнул книгу, так и оставленную на столе раскрытою. Впрочем… Прищурился Евпсихий, прочитал чуть слышно: «НЕ БУРЯ СОКОЛЫ 3АНЕСЕ ЧРЕЗ ПОЛЯ ШИРОКАЯ, ГАЛИЦИ СТАДЫ БЕЖАТЬ К ДОНУ ВЕЛИКОМУ…» Это какая же книга Святого Писания? Иисуса Навина, что ли? Да нет там, кажется, такого… А дальше: «ТРУБЫ ТРУБЯТЬ В ЧЕРНИГОВЕ, СТОЯТЬ СТЯЗИ В ПЕРЕЯСЛАВЛЕ». Да это и не библейская книга вовсе, а самодельное русское сочинение. А к тому же и светское! Наверное, оно и не грех вовсе, если светскую книгу, никому не нужную, не закрыть после чтения и не застегнуть застежки. Ага! Сон сморил князя так быстро, что он не только книгу не привёл в порядок после чтения, но и диптих, который держал на колене, выпустил из ослабевшей руки.