Стеф Пенни

Нежность волков

Моим родителям

ИСЧЕЗНОВЕНИЕ

~~~

Когда я в последний раз видела Лорана Жаме?, он стоял в лавке Скотта с перекинутой через плечо волчьей тушей. Я зашла за иголками, а он за премией. Скотт требовал, чтобы убитого волка приносили целиком, с тех пор как его надул один янки, который сначала притащил пару ушей и получил премию, затем, через некоторое время, явился за очередным долларом уже с волчьими лапами, а под конец предъявил хвост. Дело было зимой, и части туши выглядели вполне свежими, но все как-то узнали о мошенничестве, к большому неудовольствию Скотта. Так что волчья морда была первым, что я увидела, войдя в лавку. Язык вывалился из застывшей оскаленной пасти. Я невольно содрогнулась. Скотт гыкнул, а Жаме принялся без конца извиняться; на него невозможно сердиться, такой он обходительный, да к тому же хромой. Волчью тушу куда-то убрали, и, пока я разглядывала товары, Скотт с Жаме принялись спорить о поеденной молью шкуре, что висела над входом.

Кажется, Жаме в шутку посоветовал Скотту заменить шкуру на новую. Табличка под ней гласила: «Canis lupus (самец), первый волк, пойманный в городе Колфилде, 11 февраля 1860 года». Табличка многое говорила о Джоне Скотте, обнаруживая его претензию всех учить, излишнее самомнение и трусливое подобострастье перед властью в ущерб истине. Конечно, это был вовсе не первый волк, пойманный в нашей округе, да, собственно говоря, никакого города Колфилда тоже не существует, однако Скотту очень бы хотелось, чтобы он существовал, ведь тогда в нем был бы муниципалитет, где Скотт станет мэром.

— В любом случае, это самка. Самцы крупнее, и холка у них темнее. Этот слишком мал.

Жаме знал, о чем говорит, потому что поймал больше валков, чем любой другой, кого я знаю. Он улыбался, давая понять, что не хочет никого обидеть, но Скотт ощетинился, словно ему нанесли тяжелейшее оскорбление:

— Надо полагать, вы помните лучше меня, мистер Жаме?

Жаме пожал плечами. Его не было здесь в 1860-м, а кроме того, в отличие от нас всех, он был французом, так что ему следовало проявлять осмотрительность.

В этот момент я шагнула к прилавку:

— Думаю, это была самка, мистер Скотт. Тот, кто принес ее, говорил, что всю ночь выли щенята. Я точно это помню.

А еще то, как Скотт привесил волчью тушу за задние лапы рядом с лавкой, чтобы все могли на нее поглазеть. Я прежде никогда не видела волка и удивилась, какой он маленький. Он висел носом в землю и закрыв глаза, словно стыдился такого своего положения. Мужчины глумились над трупом, дети смеялись, подначивая друг друга сунуть руку в пасть. Веселясь от души, они позировали рядом с волком.

Скотт перевел на меня свои крошечные водянисто-голубые глаза, то ли обиженные тем, что я встала на сторону чужака, то ли просто обиженные.

— И смотрите, что с ним случилось.

Док Уэйд, который принес волчицу, утонул следующей весной — будто тем самым поставил свои слова под сомнение.

— А, ну тогда… — Жаме пожал плечами и подмигнул мне, нахал.

Каким-то образом — вроде бы Скотт первый начал — разговор перешел на тех бедных девочек, что у нас обычно случается, когда речь заходит о волках. Хотя в мире существует немало несчастных особ женского пола (я сама встречала целую кучу), у нас в округе «те бедные девочки» означают двух конкретных сестер Сетон, пропавших много лет назад. Несколько минут продолжался приятный и бессмысленный обмен мнениями, как вдруг звякнул колокольчик и вошла миссис Нокс. Мы сделали вид, будто поглощены изучением пуговиц на прилавке. Лоран Жаме взял свой доллар, поклонился мне и миссис Нокс и вышел из лавки. После его ухода еще долго бренчал на металлической пружине колокольчик.

Вот и все, ничего особенного. Последний раз, когда я видела мистера Жаме.

Лоран Жаме был нашим ближайшим соседом. Несмотря на это, его жизнь оставалась для нас тайной. Я всегда поражалась, как это он с искалеченной ногой охотится на волков, а потом кто-то сказал мне, что он приманивает их оленьим мясом со стрихнином. Мастерство состояло в том, чтобы проследить умирающего волка. Ну не знаю; охоту я представляю себе не так. Держаться вне досягаемости винчестера волки научились, так что совсем тупыми их не назовешь, но они не настолько умны, чтобы отказаться от дармового угощения, и велика ли заслуга проследовать за обреченной тварью до ее кончины? Замечались за Жаме и другие странности: он подолгу пропадал неизвестно где, из мрака к нему наведывались молчаливые незнакомцы, а порою он ни с того ни с сего проявлял небывалую щедрость, что резко контрастировало с ветхостью его лачуги. Мы знали, что он из Квебека. Мы знали, что он католик, хотя он редко ходил в церковь или на исповедь (правда, он мог успевать и то и другое во время своих долгих отлучек). Он был вежлив, бодр и весел, хотя не имел близких друзей и держался на определенной дистанции. А еще, осмелюсь заметить, он был красив со своими почти черными волосами и глазами и таким лицом, будто на нем то ли вот-вот погасла, то ли вот-вот загорится улыбка. Ко всем женщинам он относился с одинаково уважительным шармом, но при этом умудрялся не раздражать ни их, ни их мужей. Он не был женат и не выказывал ни малейшей к этому склонности, но я заметила, что иные мужчины счастливей, когда живут сами по себе, особенно если они слегка неопрятны и непостоянны в своих привычках.

Некоторые люди вызывают необоснованную и совершенно беззлобную зависть. Жаме был одним из них: ленивый и добродушный, он будто бы плыл по жизни без малейших усилий. Мне казалось, что он счастлив, ведь его совершенно не беспокоили такие вещи, от которых любой из нас запросто бы поседел. У него седых волос не было, зато было прошлое, которое он по большей части хранил при себе. Я полагаю, он воображал, что у него есть и будущее, но это не так. Ему было лет сорок. И это все, что было ему отпущено.

Утро четверга в середине ноября, примерно через две недели после встречи в лавке. Выйдя из дома, я в ужасном настроении шагаю по дороге и тщательно готовлю свою речь. Скорее всего, я повторяю ее вслух — одна из многих странных привычек, что так легко обретаешь в глуши. Дорога — вернее сказать, беспорядочные колеи и колдобины, проделанные колесами и копытами, — тянется вдоль реки, где та устремляется вниз множеством мелких водопадов. Мхи под березами отливают на солнце изумрудным блеском. Опавшие листья, засахаренные ночным морозом, хрустят у меня под ногами, нашептывая о грядущей зиме. На безумно голубом небе ни единого облачка. Вся полыхая гневом, я быстро вышагиваю с высоко поднятой головой. Отчего, наверное, со стороны кажусь бодрой и радостной.

Лачуга Жаме стоит в стороне от реки, в зарослях сорняков, притворяющихся палисадником. Стены из нетесаных бревен за годы поблекли, покрылись мхом, и весь дом кажется скорее порождением живой природы, нежели рукотворной постройкой. Нечто из прошедших эпох: дверь из оленьей кожи, натянутой на деревянную раму, в окнах вместо стекол промасленный пергамент. Зимой там, должно быть, жуткий холод. Это не то место, куда часто зовут женщин из Дав-Ривер, и сама я не была здесь многие месяцы, но во всех остальных местах уже посмотрела.

Дыма над трубой не видно, но дверь приоткрыта; оленья кожа вся залапана грубыми руками. Я громко зову хозяина, потом стучу в стену. Никто не отзывается, так что я заглядываю внутрь и, когда глаза привыкают к сумраку, вижу, что Жаме дома и, как и следовало ожидать, еще спит в своей постели в этот утренний час. Я уже хочу уйти, рассудив, что нет никакого смысла его будить, но расстройство берет свое. Зря я, что ли, прошла весь этот путь?

— Мистер Жаме? — начинаю я невыносимо, по моему мнению, бодрым голосом. — Мистер Жаме, извините за беспокойство, но я должна спросить…

Лоран Жаме мирно спит. На шее у него повязан красный шейный платок, с которым он ходит на охоту, чтобы другие охотники случайно не подстрелили его, приняв за медведя. Одна нога в грязном носке свисает с края кровати. На столе его шейный платок… Я хватаюсь за край двери. Внезапно все вокруг теряет обыденность и полностью меняется: на последнее осеннее пиршество налетели мухи; красный шейный платок не повязан на шее, его не может там быть, потому что он на столе, а это значит…

— О! — Собственный возглас оглушает меня в лишенной звуков хижине. — Нет.

Я цепляюсь за дверной косяк, с трудом сдерживаясь, чтобы не броситься наутек, хотя мгновением позже соображаю, что не в состоянии сдвинуться с места, даже если речь идет о жизни и смерти.

Краснота вокруг шеи стекает из глубокой раны на тюфяк. Рана. Я задыхаюсь, словно на бегу. Дверная рама сейчас — самая важная вещь на земле. Не знаю, что бы я без нее делала. Шейный платок не исполнил своего предназначения. Он не смог предотвратить преждевременную смерть.

Я не то чтобы слишком храбрая, да и вообще давным-давно отбросила мысль о том, будто обладаю какими-либо замечательными качествами, но тут сама удивилась тому хладнокровию, с которым оглядываю хижину. Первая мысль, что Жаме убил себя сам, но руки его пусты и рядом нет никакого оружия. Одна рука свешивается с края кровати. Мне и в голову не приходит бояться. Я абсолютно уверена, что совершившего это сейчас нигде поблизости нет — хижина вопиет о своей пустоте. Даже тело в постели пусто. Теперь оно лишено всех признаков; жизнерадостность и неопрятность, меткость в стрельбе, великодушие и грубость — все исчезло. Его лицо чуть повернуто в сторону от меня, так что я не могу не заметить еще одну странность. Я не хочу этого видеть, но никуда не денешься, и это подтверждает то, что я уже признала, сама того не желая: среди всего множества загадок этого мира судьба Лорана Жаме не значится. Это не несчастный случай, и это не самоубийство. У Жаме снят скальп.

В конце концов, хотя, возможно, прошло лишь несколько мгновений, я закрываю дверь и, больше его не видя, чувствую себя лучше. Но весь остаток этого и последующие дни у меня болит правая рука, которой я с такой силой сжимала дверную раму, как будто пыталась месить дерево, словно тесто.

~~~

Мы живем в поселке Дав-Ривер, у северного побережья залива Джорджиан-Бей. Двенадцать лет назад нам с мужем, подобно многим и многим другим, пришлось переселиться сюда из шотландского Хайленда. Всего за несколько лет в Северную Америку прибыло полтора миллиона человек, но, несмотря на все это неимоверное количество народу, несмотря на то, что в переполненном трюме казалось, будто в Новом Свете никогда не найдется места для всех этих людей, от пристаней Галифакса и Монреаля мы ручейками растеклись по стране и все до единого затерялись в необжитых пространствах. Эта земля поглотила нас и не насытилась. Расчищая леса, мы называли наши поселки именами того, что видели вокруг, — зверя ли, птицы или давали им названия старых родных городков — сентиментальные напоминания о краях, где не нашлось для нас сантиментов. Это лишний раз доказывает, что ни с чем нельзя порвать раз и навсегда. Все, что было, ты забираешь с собой, хочешь этого или нет.

Двенадцать лет назад здесь не было ничего, кроме деревьев. К северу отсюда сплошная трясина или скалы, где даже ивам и лиственницам не за что зацепиться. Но близ реки почва глубокая и мягкая, зелень окружающего леса так темна, что деревья кажутся почти черными, а тишина столь пронзительна и насыщенна, что кажется бесконечной, как небо. Я разрыдалась, когда впервые все это увидела. Повозка, доставившая нас сюда, угромыхала восвояси, и невозможно было отделаться от мысли, что, как бы громко я ни кричала, ответит мне только ветер. И все же, если целью нашей было обрести мир и покой, мы вполне преуспели. Муж невозмутимо ждал, когда пойдет на убыль мой истерический припадок, а потом с мрачноватой улыбкой произнес:

— Здесь уповаешь только на Господа.

Что ж, если веришь в такие дела, это кажется надежной ставкой.

Со временем я привыкла и к тишине, и к воздуху, такому прозрачному, что все выглядит ярче и резче, чем на родине. Мне даже стало здесь нравиться. И поскольку у этого места не было известного кому-нибудь имени, я назвала его Дав-Ривер [Dove River (англ.) — Голубиная Река.].

Я тоже не лишена сентиментальности.

Прибыли и другие. А потом Джон Скотт близ устья реки построил мельницу и потратил на это столько денег, что решил там и поселиться, учитывая вдобавок, какой открывался оттуда прекрасный вид на залив. За Скоттом на побережье потянулись и другие, что совершенно необъяснимо для тех из нас, кто забрался вверх по реке, подальше от воющих штормов, которые налетают, когда залив словно превращается в разгневанный океан, полный решимости вернуть себе землю, столь самонадеянно занятую. Однако Колфилд (снова дань сентиментальности — Скотт родом из Дамфрисшира) взял тем, чем никогда не мог бы взять Дав-Ривер: изобилием ровной земли, относительно редким лесом, а вдобавок Скотт открыл бакалейную лавку, изрядно облегчившую жизнь в лесной глуши. Теперь нас больше сотни — чудная смесь шотландцев и янки. И Лоран Жаме. Он недолго здесь прожил и, возможно, вовсе бы сюда не переехал, не найдись для него клочка земли, на который никто другой не позарился.

Четыре года назад он купил ферму ниже по течению от нашей. Некоторое время она пустовала из-за старого шотландца, ее предыдущего владельца. Док Уэйд приехал в Дав-Ривер в поисках дешевой земли, подальше от тех, кто его осуждал, — в Торонто у него были богатые зять и сестра. Люди звали его Док, хотя оказалось, что никаким доктором он не был, просто культурный человек, не нашедший в Новом Свете такого места, где бы оценили его разнообразные, но не слишком определенные таланты. К сожалению, и Дав-Ривер исключением не оказался. Как многие убедились, крестьянская жизнь — это медленный, но верный способ разориться, потерять здоровье и пасть духом. Работа оказалась слишком тяжела для мужчины в годах, и душа его к ней не лежала. Урожай у него был скудным, одичавшие свиньи бродили по лесу, да еще сгорела крыша хижины. Как-то вечером он поскользнулся на валуне, образовывавшем естественный мол перед его хижиной, и потом его нашли в глубоком омуте под утесом Конская Голова (названном так на характерный канадский манер, с бодрящим недостатком воображения, по причине сходства с конской головой). Иные говорили, что после всех его мытарств такая смерть явилась милосердным избавлением. Другие называли ее трагедией — из тех маленьких домашних трагедий, что случаются здесь постоянно. Я себе это представляла иначе. Уэйд пил, как большинство мужчин. Однажды вечером, когда у него вышли все деньги и кончился виски и ему стало совершенно нечего делать в этом мире, он спустился к реке и уставился на проносящуюся мимо холодную черную воду. Я воображаю, как он смотрит на небо, слушает насмешливые безразличные звуки леса, ощущает напряжение бурлящей реки и отдается ее бесконечному милосердию.

Впоследствии утвердилось мнение, что земля там несчастливая, но стоила она дешево, а Жаме был не из тех, кто обращает внимание на суеверные толки, хотя, наверное, зря. Раньше он служил перевозчиком в Компании и на обносе очередного порога упал под каноэ. Ему изувечило ногу, и они заплатили компенсацию. Похоже, он, скорее, был благодарен судьбе за этот несчастный случай, подаривший ему достаточную сумму, чтобы купить собственную землю. Он любил говорить, что ужасно ленив, и, конечно, не занимался крестьянским трудом, которого большинству мужчин избежать не удается. Большую часть земли Уэйда он распродал и зарабатывал на жизнь премиями за волков и мелкой торговлей. Каждую весну с далекого северо-запада прибывали на каноэ смуглые мужчины со своими тюками. Им нравилось вести с ним дела.

Полчаса спустя я стучу в дверь самого большого в Колфилде дома. В ожидании ответа разминаю пальцы оцепеневшей, словно клешня, правой руки.

Скудный сероватый цвет лица мистера Нокса наводит на мысль о желудочной соли. Судья высокий и тощий, с профилем, напоминающим топор, словно бы постоянно готовый обрушиться на недостойных, — подходящая внешность для человека его профессии. Я вдруг ощущаю такую опустошенность, словно неделю не ела.

— А, миссис Росс… какая приятная неожиданность…

По правде говоря, сейчас, увидев меня, он выглядит скорее встревоженным. Может, он на всех так смотрит, но создается впечатление, будто он знает обо мне чуточку больше, чем мне бы хотелось, а потому не желает, чтобы я общалась с его дочерьми.

— Мистер Нокс… Боюсь, что совсем не приятная. Там случилась… ужасная вещь.

Учуяв сплетню наивысшего сорта, минуту спустя выходит миссис Нокс, и я рассказываю им обоим о том, что видела в хижине у реки. Миссис Нокс сжимает на груди маленький золотой крестик. Нокс воспринимает новости спокойно, но, когда, на мгновение отвернувшись, он снова поворачивается ко мне, я не могу избавиться от ощущения, что он успел напялить на себя соответствующую случаю личину: мрачный, суровый, решительный и тому подобное. Миссис Нокс сидит рядом со мной, поглаживая мою руку, а я изо всех сил стараюсь не отдернуть ладонь.

— Кажется, в последний раз я видела его в тот раз, в лавке. Он выглядел таким…

Я согласно киваю, вспоминая, как все мы виновато замолкли при ее появлении. После многочисленных изъявлений сочувствия и советов, как сберечь расшатанные нервы, она кидается к дочерям, дабы проинформировать их надлежащим образом (другими словами, с куда большими подробностями, нежели это было бы возможно в присутствии их отца). Нокс отправляет посыльного в форт Эдгар, чтобы вызвать людей из Компании. Он оставляет меня любоваться окружающими видами, затем возвращается сообщить, что вызвал Джона Скотта (у того кроме лавки и мельницы есть несколько складов и чертова уйма земли), с которым пойдет осматривать хижину и оберегать ее от «вторжения» до прибытия представителей Компании. Он именно так и сказал, и я чувствую в его словах некоторую укоризну. Не то чтобы он осуждает меня за то, что я обнаружила тело, но, несомненно, сожалеет, что простая жена фермера наследила на месте преступления, прежде чем он получил возможность проявить свои выдающиеся способности. Но я ощущаю в нем и что-то помимо неодобрения — возбуждение. Он видит для себя возможность воссиять в драме куда более серьезной, чем большинство происходящих в глубинке, — он собирается заняться расследованием. Мне кажется, он берет с собой Скотта, чтобы все выглядело официально и как свидетеля своей гениальности, а еще потому, что возраст и богатство Скотта повышают и его статус. Это может не иметь ничего общего с интеллектом: Скотт — живое доказательство того, что богачи необязательно лучше или умнее нас.

В двуколке Нокса мы направляемся вверх по реке. Поскольку хижина Жаме рядом с нашим домом, они не смогли избежать моей компании, а так как сначала по пути идет хижина, я предлагаю зайти туда вместе с ними. Нокс с покровительственной озабоченностью морщит лоб:

— После этого ужасного потрясения вы, должно быть, совсем без сил. Я настаиваю, чтобы вы немедленно отправились домой и отдохнули.

— Мы сами увидим все, что видели вы, — добавляет Скотт. И побольше, имеется в виду.