— Никуда я не пойду, пока не надеру тебе задницу, говнюк малолетний.

Раздался плеск, под дверью растеклась желтая лужица. Я взял вещи и, не одеваясь, прыгнул в свой номер.

Сердце бешено колотилось, злость до сих пор не прошла: достали меня, в прямом и в переносном смысле! Приоткрыв дверь, я глянул на коридор, ведущий в уборную.

Белый здоровяк в одних джинсах застегивал ширинку. Бам! — он снова ударил по двери и дернул ручку.

— Эй, да угомонись ты! — крикнули из какого-то номера.

— А ты выползи и попробуй меня угомонить! — заорал здоровяк.

Одной рукой он колотил в дверь, другой потянулся за чем-то в задний карман брюк. То, что он вытащил, блеснуло в тусклом свете коридорных ламп. Господи! Страх не отпускал меня, но чем больше я выглядывал в коридор, тем сильнее злился. Положив одежду на кровать, я прыгнул обратно в уборную. В дверь колотили оглушительно — с такой силой, что я невольно отпрянул от нее. В корзине для мусора валялось несколько бумажных салфеток. Я вывалил их на пол, наполнил ведро кровавой мыльной водой из ванны и поставил его над дверью, на рычаг пружинного устройства, который ее закрывал. Пульс до сих пор зашкаливал, дыхание не пришло в норму, но я критически оглядел свою работу и поставил ведро чуть правее.

Держа одну руку на защелке замка, я выключил свет. Потом отпер дверь и перепрыгнул к себе в номер.

Дверь я открыл как раз вовремя: здоровяк дернул дверную ручку, почувствовал, что не заперто, и влетел в уборную. Послышалось глухое «бум!», и в коридор полилась вода. Здоровяк заорал, поскользнулся и рухнул на спину: мне стали видны его голова и плечи. Вот он зажал голову руками, и во мне вспыхнуло нечто вроде солидарности, если не сочувствия. Не знаю, куда делся нож, но в ту минуту здоровяк его не держал.

Одна за другой открывались двери номеров, жильцы опасливо выглядывали в коридор. Я свою дверь плотно закрыл и запер.

Впервые после приезда в этот отель я улыбнулся.

Что же, настала пора взглянуть правде в глаза. Я особенный. Не такой, как мои одноклассники из средней школы Станвилла, если, конечно, у кого-то из них нет большого секрета.

Вариантов было несколько.

Первый — при последнем избиении отец повредил мне мозг или что-то другое так сильно, что я все придумываю. Может, ограбление лишь эпизод, добавленный подсознанием, чтобы объяснить «настоящие» раны? Может, я лежу сейчас в реанимации станвиллской больницы Святой Марии, а над моим неподвижным телом пик-пи-пикает маленький экран? Впрочем, этот вариант вызывал сомнения. Даже когда снятся кошмары, я чувствую, это не явь. Зато вонь мусора в том переулке казалась слишком явной.

Второй вариант — все эти мои поступки и несчастья случились на самом деле. В попытке справиться с последствиями сознание искажает реальность, предлагая мне самый приемлемый путь побега от нее — исключительную паранормальную способность. Вот это уже правдоподобнее. При каждом прыжке возникает ощущение нереальности и дезориентации. Возможно, у меня начинается аффективный психоз. Но возможно, что у меня «плывут» все органы чувств, ведь окружающая обстановка полностью меняется. Черт, дезориентирует сама сущность прыжка.

В третий вариант я верил меньше всего. Он подразумевал, что я особенный. Не в плане особенно хорошего образования или проблем с поведением, а в плане таланта, который если и достался кому-то еще, то тщательно скрывается. Он подразумевал у меня способность к телепортации.

Телепортация. Одно слово чего стоит.

— Телепортация!

Произнесенное вслух, оно разнеслось по номеру — слово с ужасным значением, чуждое общепринятой реальности. Слово из области художественной литературы, кино и видеофильмов.

Если я телепортируюсь, то как? Почему я? Откуда у меня такая способность? Кто-то еще так умеет? С мамой такое бывало? Она телепортировалась подальше от нас?

У меня похолодела кровь и участилось дыхание. Господи! Вдруг папа тоже способен телепортироваться?

Внезапно номер в отеле показался небезопасным. А что, если отец с ремнем в руке может настичь меня где угодно и когда угодно?

Спокойно! Я никогда не видел, чтобы он совершал нечто подобное. Зато я видел, как он, набравшись до полубессознательного состояния, плетется в «Кантри корнер» за пивом, которое у него кончилось. До магазина целых полмили — если бы папа мог телепортироваться, наверняка так и сделал бы.

Выбрав самые удобные вещи, я сел на кровать и оделся. Причесался с большим тщанием и оценил результат, глянув в маленькое настенное зеркало. Большая болезненная шишка теперь напоминала оплошность парикмахера. Кровь еще слегка сочилась, но под волосами это особо не разглядишь.

Хорошо бы принять аспирин, а еще проверить, не сошел ли я с ума. Я встал с кровати. У нас дома есть аптечка… Странно, что я еще считаю тот дом «нашим». Интересно, что на это скажет отец?

Сколько времени, я точно не знал, только что перевалило за полночь. Отец спит? Он вообще дома? Лучше не рисковать.

В углу нашего двора рос высокий дуб. Под ним я любил читать. Под него я убегал, когда мама с папой ругались, — оттуда слов я разобрать не мог, хотя громкие злые вопли до меня долетали.

Я прыгнул и открыл глаза во дворе, где давно не косили траву. Отца это наверняка бесит. Я попробовал представить его за косилкой, но не смог. Я стриг газоны с тех пор, как мне исполнилось одиннадцать. Отец при этом частенько сидел на заднем крыльце, потягивал пиво и показывал, где пострижено плохо.

Свет в доме не горел. Я опасливо пробирался по двору, пока не увидел подъездную дорожку. Машины не было. Я представил себе ванную и снова прыгнул.

В ванной было темно. Я щелкнул выключателем и достал из аптечки пузырек ибупрофена. Он оказался наполовину пуст. Заодно я захватил перекись водорода и марлевые салфетки.

Я прыгнул на кухню — больше чтобы проверить, получится ли. После моего побега в Нью-Йорк отец купил продукты. Я сделал себе два бутерброда с ветчиной и сыром, сложил их и прихваченное из аптечки добро в бумажный пакет из кладовки. Потом тщательно убрал за собой, стараясь оставить все, как было до моего прихода. Выпил два стакана молока, вымыл стакан и убрал в шкафчик.

На подъездной дорожке послышался шелест шин — этот звук всегда нагонял на меня страх и напряжение. Я взял бумажный пакет и прыгнул на задний двор. Свет я не выключил, ведь папа увидел бы это в окно. А так он может подумать, что оставил свет сам. Я надеялся на это, но не слишком.

Отец частенько кричал на меня за невыключенный свет. Теперь мне было видно, как свет зажигается сперва в прихожей, затем в гостиной, потом в заднем холле. Вот загорелись лампы в папиной спальне — и снова погасли. После этого свет вспыхнул у меня в комнате, и я увидел его у окна — темный силуэт за шторой. Потом он погасил свет и направился на кухню. Проверил дверь черного хода: вдруг не заперта?

В окно я видел его удивленное лицо. Отец начал открывать дверь, и я шмыгнул за ствол дуба.

— Дэви! — позвал он чуть громче обычного. — Ты там?

Я стоял не шевелясь.

Заднее крыльцо заскрипело, дверь захлопнулась. Я выглянул из-за дуба и вновь увидел отца через окно: он доставал пиво из холодильника. Я вздохнул и прыгнул в городскую библиотеку Станвилла.

Вдали от окон, в отделе периодических изданий стояли журнальный столик и диванчик, лампа над ними горела даже ночью. Там я съел бутерброды — положив ноги на столик, жевал и смотрел в темные углы. Расправившись с бутербродами, я запил три таблетки ибупрофена водой из фонтанчика и зашел в уборную.

Как хорошо и спокойно, когда в дверь никто не ломится! Я смочил несколько салфеток в перекиси и приложил к ссадине на затылке. На этот раз жгло сильнее, чем раньше, на салфетке осталась свежая кровь. Я морщился, но старательно чистил рану. Загреметь в больницу с заражением крови совершенно не хотелось. Я сложил в пакет ибупрофен, перекись и чистые салфетки. Окровавленные смыл в унитаз и прыгнул в номер бруклинского отеля.

Я устал, голова болела, но о сне я даже не думал. Пришло время выяснить, на что я способен.

3

В Вашингтон-сквер-парке я оказался перед скамейкой, на которой сидел двумя днями раньше.

На ней лежал бездомный и дрожал от холода. Ноги он обмотал газетами, ворот грязного костюма стиснул, плотно прижимая к шее. Вот он открыл глаза, увидел меня и вскрикнул.

Я отступил от скамейки, а бездомный сел, попытался удержать газеты, но их унес ветерок. Бездомный буравил меня диким взглядом и безостановочно дрожал.

Я прыгнул в номер бруклинского отеля, взял с кровати одеяло и вернулся в парк.

Снова увидев меня, бездомный вскрикнул и вжался в скамейку.

— Не трогай меня. Не трогай меня. Не трогай меня, — скороговоркой повторял он.

Медленно, без резких движений я положил одеяло на край его скамьи и зашагал по дорожке к Макдугал-стрит. Отойдя футов на пятьдесят, я обернулся: бездомный закутался в одеяло, но пока не лег. Интересно, до утра его не ограбят и не отнимут мой подарок?

Ближе к улице дорогу мне загородили двое в черном, освещенные уличными фонарями. Я оглянулся, чтобы меня снова не застали врасплох.