Вспоминаю об Анне, через силу делаю первый шаг. Она рассталась с жизнью из-за моего тридцатисекундного замешательства, а теперь я снова в нерешительности. Нервно сглатываю, смахиваю с лица дождинки, пересекаю лужайку, поднимаюсь по выщербленным ступенькам к входной двери. С детским нетерпением колочу в нее, трачу последние силы на стук. В лесу свершилось ужасающее злодеяние, но преступника еще можно изловить, если мне удастся разбудить обитателей особняка.

А у меня ничего не получается.

Бьюсь в дверь до изнеможения, но ее не открывают.

Приложив ладони к лицу, поочередно прижимаюсь носом к высоким окнам по обе стороны двери, но витражи покрыты слоем грязи, так что внутри можно разглядеть лишь желтоватые пятна. Стучу по стеклам ладонью, возвращаюсь к парадной двери, пытаюсь сообразить, как попасть в дом. И тут вижу ржавую цепочку дверного звонка, увитую плетьми плюща. Выпутываю цепь, дергаю изо всех сил и продолжаю дергать, пока не замечаю какое-то движение за окнами.

Дверь открывает заспанный тип наистраннейшей наружности, и несколько секунд мы стоим, ошеломленно разглядывая друг друга. Кособокий коротышка изуродован ожогами, жуткие шрамы покрывают половину лица. Просторная пижама болтается на нем как на вешалке, а на кривые плечи накинут ветхий бурый шлафрок. В этом создании почти нет ничего человеческого, словно он последний представитель какой-то исчезнувшей ветви нашего эволюционного древа.

— Ох, бога ради, помогите, — говорю я, приходя в себя.

Он смотрит на меня, разинув рот.

— У вас есть телефон? — спрашиваю я. — Надо позвонить в полицию.

Никакой реакции.

— Да не стойте же столбом! — кричу я, встряхиваю его за плечи, протискиваюсь в вестибюль и сам невольно раскрываю рот от изумления.

Здесь все блестит и сверкает, в шахматных плитках мраморного пола отражается хрустальная люстра с десятками свечей. По стенам развешаны зеркала в тяжелых рамах, широкая лестница с замысловатыми перилами ведет к галерее второго этажа, по ступеням стекает узкая ковровая дорожка, алая, как кровь убитого зверя.

В дальнем конце комнаты хлопает дверь, из глубины особняка появляется вереница слуг, человек пять или шесть, с охапками розовых и лиловых цветов, аромат которых перебивает запах растопленного воска. Оживленная болтовня стихает, как только слуги видят запыхавшийся кошмар у входа. Один за другим они поворачиваются ко мне, затаив дыхание. Воцарившуюся тишину нарушает только звук воды, льющейся с моей одежды на чистый пол.

Кап.

Кап.

Кап-кап.

— Себастьян?

Импозантный блондин в крикетном джемпере и льняных брюках сбегает по лестнице, перепрыгивая через две ступени за раз. Он чуть старше пятидесяти, но возраст делает его не усталым и изможденным, а лишь немного потрепанным — сказывается привычка к излишествам. Не вынимая рук из карманов, он устремляется ко мне. Перед ним поспешно расступаются слуги, но он их как будто не замечает, не сводит с меня глаз.

— Дружище, что с вами? — спрашивает он, участливо наморщив лоб. — Когда мы…

— Немедленно вызывайте полицию, — говорю я, хватая его за руку. — Анну убили.

Слуги взволнованно перешептываются.

Он недоуменно смотрит на меня, косится на слуг, которые потихоньку подходят ближе, негромко повторяет:

— Анну?

— Да, Анну. За ней гнались.

— Кто?

— Кто-то в черном. Надо вызвать полицию!

— Да-да, конечно. Но сначала давайте поднимемся к вам в комнату, — ласково предлагает он и подталкивает меня к лестнице.

Перед глазами все плывет, то ли из-за того, что в доме жарко натоплено, то ли от облегчения при виде дружелюбного лица; крепко держась за перила, я нетвердыми шагами поднимаюсь по ступенькам.

На лестничной площадке нас встречают высокие напольные часы; механизм проржавел насквозь, секунды осели пылью на маятнике. Оказывается, что утро уже далеко не раннее, почти половина одиннадцатого.

От лестницы коридор простирается в обе стороны, в противоположные крылья дома, но вход в восточное крыло перекрывает бархатная портьера, наскоро приколоченная к потолку; к портьере пришпилено объявление «Ремонтные работы».

Мне не терпится рассказать об ужасном утреннем происшествии, и я снова завожу речь об Анне, но мой добрый самаритянин таинственно качает головой, требуя молчания.

— Проклятые слуги за полминуты разнесут по дому сплетни, — поясняет он сдавленно и глухо, будто сквозь стену. — Лучше поговорим наедине.

Он обгоняет меня на два шага, но я еле держусь на ногах и не поспеваю за ним.

— Дружище, да на вас лица нет! — восклицает он, заметив, что я отстаю.

Он приобнимает меня, ведет дальше, ладонь лежит на спине, пальцы касаются позвонков. В простом жесте ощущается настоятельное нетерпение. Он подталкивает меня вперед, мы идем по сумрачному коридору со спальнями по обе стороны; в них прибираются горничные. От запаха краски слезятся глаза, — похоже, стены недавно красили — еще одно свидетельство поспешных ремонтных работ. Полы кое-где натерты мастикой, устланы коврами, чтобы приглушить скрип рассохшихся досок. Высокие спинки кресел прикрывают трещины в стенах, а картины и фарфоровые безделушки отвлекают взгляд от выщербленных лепных карнизов. Впрочем, все попытки скрыть разруху и запустение остаются безуспешными. Под коврами — руины.

— А вот и ваша спальня! — Мой спутник распахивает дверь в конце коридора.

Струя холодного воздуха ударяет в лицо, я немного прихожу в себя, но мой спутник решительно направляется к открытому окну, чтобы опустить створку. Я вхожу в уютную комнату, где в самом центре красуется роскошная кровать с балдахином, царственное величие которой несколько портят обвисшие складки ветхого полога, расшитого облезлыми птицами. В левом углу комнаты стоит складная ширма, сквозь щели между створками виднеется чугунная ванна. Спальня обставлена скудно; из прочей мебели — прикроватная тумбочка, буфет и платяной шкаф у окна, все растрескавшиеся и обшарпанные. Из личных вещей здесь только зачитанная до дыр Библия короля Иакова в обтрепанном переплете; она лежит на прикроватной тумбочке.

Пока мой добрый самаритянин сражается с разбухшей оконной рамой, я подхожу к нему, выглядываю в окно, и мысли моментально путаются. Особняк стоит в густом лесу, в плотном зеленом покрове нет прорех — ни деревеньки, ни дороги. Без компаса, без милосердия убийцы я никогда не добрался бы до особняка, а сейчас не могу отделаться от ощущения, что меня заманили в западню. Если злодей убил Анну, а меня оставил в живых, значит у него есть какие-то далекоидущие планы. Но что ему от меня нужно? Почему он не расправился со мной в лесу?

Мой спутник наконец опускает створку окна, жестом приглашает меня сесть в кресло у зажженного камина, вручает мне белое полотенце из шкафа и, присев на краешек кровати, закидывает ногу на ногу.

— Ну, старина, а теперь рассказывайте обо всем по порядку, — просит он.

— Некогда! — Я сжимаю подлокотник кресла. — Я вам потом все расскажу, но сначала надо вызвать полицию и обыскать лес. Там прячется безумец.

Он окидывает меня любопытным взглядом, будто ищет правду в складках моей перепачканной одежды.

— К сожалению, вызвать полицию мы не сможем, телефонную связь сюда еще не провели, — отвечает он, потирая шею. — Разумеется, мы обыщем лес, а если что-то обнаружим, то пошлем кого-нибудь из слуг в деревню. Вы не хотите переодеться? А потом покажете, где это случилось.

— Видите ли… — Я нервно скручиваю полотенце. — Это затруднительно. Я заблудился и…

— Тогда опишите убийцу. — Он поддергивает штанину, открывая щиколотку в сером носке. — Как он выглядел?

— Я не видел его лица, только черное пальто.

— А Анна?

— Она тоже была в черном. — Я осознаю, что других сведений у меня нет, и щеки обжигает жаром. — И… в общем, мне известно только ее имя.

— Простите, Себастьян, я думал, вы с ней знакомы.

— Нет-нет… — бормочу я. — Ну, то есть, может быть. Я не уверен.

Мой добрый самаритянин, свесив руки с коленей, со смущенной улыбкой подается вперед:

— Погодите-ка, я что-то не пойму. Вы знаете, как ее зовут, но не уверены, что…

— Да у меня память отшибло, черт побери! — восклицаю я, сбрасывая с плеч тяжелый груз признания. — Даже своего имени не помню, и как зовут друзей — тоже не знаю.

Его глаза скептически поблескивают. Впрочем, ничего удивительного; для меня самого все это звучит нелепо.

— Но память не имеет отношения к тому, что я видел, — настаиваю я, цепляясь за обрывки правдоподобия. — Я видел, как за женщиной кто-то гнался, она закричала, но выстрел оборвал крик. Надо обыскать лес!

— Понятно, — вздыхает он, стряхивая пылинку со штанины; следующие слова он подбирает медленно, осторожно, как будто предлагает их мне: — А может быть, вы столкнулись с влюбленной парочкой? Вдруг они затеяли какую-то игру в лесу, а звуком выстрела мог быть треск обломанной ветки. Или стреляли из стартового пистолета? Из ракетницы?

— Нет, что вы, женщина звала на помощь. Она была напугана! — Я взволнованно вскакиваю с кресла, отбрасываю грязное полотенце.

— Да-да, разумеется, — успокаивает он, глядя, как я мечусь по комнате. — Я вам верю, дружище, но полиция во всем требует точности. Да и потом, полицейские любят выставлять на посмешище людей из светского общества.