И Жук утерял нить длинной речи; зато его очень развлекало сходство двух служителей божьих, от чего дружинник прыскал в чёрную бороду. Монахи были похожи, словно единоутробные близнецы: оба в ветхих, но аккуратно заштопанных рясах; оба тощие, длинные, с желтоватой кожей, будто тонкие церковные свечки; только Филарет обладал редкой бородёнкой и сальными волосиками, а папежник был выбрит и сиял тонзурой, как блюдцем, на макушке.

Дмитрий тоже с трудом боролся с дремотой: из долгого повествования понял лишь, что итальянец не является официальным лицом, а путешествует для собственного развития и познания; он прочитал немало книг — все в своей монастырской библиотеке, и решил, что теперь настало время ему, вооружённому знаниями, сделать свой вклад в улучшение мира. Цель его — дойти до самого края мира, неся свет истинной веры дикарям…

— Смельчак этот папежник, — хмыкнул Жук, — до самого края он собрался. А если по дороге вогулы съедят? Они, говорят, любят мяском чужаков побаловаться. Если, конечно, булгары его раньше не выловят и в рабство не продадут.

Фрязин тем временем продолжал: он восторгается недавно избранным папой римским Григорием, расхваливает его достоинства и всячески поносит императора Священной Римской империи Фридриха Штауфена, который должного уважения папе не оказывает, клятвы нарушает и вообще светскую власть ставит выше церковной. Папа неоднократно отлучал императора от церкви, но Фридриху всё как с гуся вода: недавно самовольно прекратил крестовый поход в Святую землю из-за смехотворного повода — желудочной эпидемии…

Тут Жук не выдержал:

— Я тебе так скажу, чернец: с больным брюхом много не навоюешь. Прав этот ваш Фридрих: какие уж тут воинские подвиги, когда только и ищешь, под каким кустом присесть, чтобы посра… Тьфу ты. То есть опростаться. От поноса сил-то не прибавится!

Монах недовольно покачал головой:

— Все болезни — кара божья. Значит, император и его войско богохульничали, либо грешили иным способом, не соблюдали пост или недостаточно горячо молились, не проявляли должного уважения римской церкви и слугам её…

— Ну-у, запели иерихонские дудки, — разочарованно протянул Жук, — я ему про жизнь, а он мне про молитвы. Ладно, мели, Емеля, твоя неделя.

Папежник продолжил нудную лекцию: мол, из-за этой свары по всей Европе разброд и шатания: люди делятся на партии сторонников папы и императора и режут друг друга почём зря…

— Это всё очень познавательно, — не выдержал князь, — но абсолютно непонятно: нам-то эта история зачем? Где мы — и где эта ваша Палестина с обделавшимися крестоносцами. От меня-то ты чего хочешь, слуга божий?

Монах поджал бледные губы:

— Русский дюк должен понимать: поношение Святого Престола оскорбляет всех христиан, будь они в лоне римской церкви, или греческой, как вы, жители глухой окраины Европы. Вы обязаны помочь одёрнуть императора и привести его к покорности.

— Да ни фига мы не обязаны, — не выдержал князь, — в смысле: ничего мы не должны. Сами со своими проблемами разбирайтесь, у нас и своих хватает. Да если нас это вдруг коснулось бы — и что? Отправим нашу дружину, она порядок в Европе наведёт? Ну, конечно, Жук у нас — боец знатный, дюжину Фридриховых рыцарей прибьёт — так ведь, Жук?

— Легко, — оскалился дружинник, — даже две.

— Ну ладно, две дюжины — а с остальными что делать?

— Мне известно, — сказал монах, — что дюк Дмитрий имеет в верных друзьях царя Болгарии, далёкой страны за дремучими лесами. Говорят, войско болгар насчитывает сто тысяч сильных воинов, закованных в стальные латы. Пусть же дюк убедит друга исполнить долг христианина и привести своё войско в Европу, дабы поставить на место зарвавшегося императора Фридриха.

В шатре повисла тишина: слышно стало, как звенят цветы-колокольчики под лёгким ветром за полотняной стенкой шатра.

Сморода проснулся и выпучил глаза.

Жук спросил:

— Может, за лекарем сбегать? Голову-то напекло гостю. Зря он макушку себе выбрил.

— Так, стоп, — сказал Дмитрий, — ну, предположим, эмир Булгарский мне друг, и войска у него сто тысяч — хотя, конечно, меньше втрое. Скажи-ка, гость: какую, по-твоему, веру исповедуют наши заволжские соседи, что они должны всё бросить и побежать, задрав портки, папу вашего выручать?

— Ну как же?

Латинян оглядел собрание, почесал переносицу.

— Общеизвестно же: болгары приняли свет христианства триста пятьдесят лет назад, при царе Борисе. Это прочёл я в исторических хрониках…

Сморода икнул и захохотал. Жук гыкал, пытаясь кулаком заткнуть себе рот.

Даже Филарет сморщил постное лицо и хихикал мелко, будто горох сыпал на деревянный пол.

— Что вас так обрадовало? — мрачно спросил фряжский чернец.

— Нас неимоверно обрадовало твоё знание о недалёких соседях, путаник, — ответил Дмитрий, — это разные народы, хотя и произошли от одного корня. Ты про задунайских болгар, которые от Византии веру переняли. А наши булгары, что живут на Каме и Волге, действительно, приняли свет веры триста лет назад. Только — вот незадача! — исламской веры. Они, конечно, охотно могут прийти в Европу. Но вряд ли для того, чтобы спасти Святой Престол — боюсь, как бы не наоборот. Заставят вам весь Рим минаретами, строители они умелые.

Монах ещё сильнее побледнел, скрючился, спрятал дрожащие руки в рукавах рясы и вышел из шатра.

* * *

— Ну что, покончили с делами на сегодня? — Жук потянулся, хрустнул косточками. — Трапезничать пора. Бряхимовцы барана подарили, я велел зажарить. Разговеемся, княже?

Вывалились из шатра. Веселились, вспоминая про монаха-путаника. Гридень поклонился Дмитрию:

— Княже, там к тебе караванщик какой-то. С утра ждёт. Говорит, с важным посланием.

Князь увидел высоченного здоровяка с огромным мечом на поясе, в кожаном потёртом доспехе. Лицо чужака было чёрным от загара, обветренным.

— Здравствуй, гость, — кивнул Дмитрий, — с чем пожаловал?

Здоровяк почтительно поклонился. Спросил:

— Не признал меня, бек? Я алан, караваны охраняю. Дрались мы как-то с тобой в Шарукани. Ты ещё тогда рабом был, и звали тебя Ярило.

— Вспомнил! — Дмитрий улыбнулся. — Славные времена были. Шесть лет минуло. И откуда теперь, из кыпчакской степи? Или из Корсуни?

— Дальше бери, бек. Я нынче хорезмийскому купцу служу. Вот, привёл караван из Самарканда. Передохнём чуток да дальше двинемся — до Новгорода.

— Как там, в Хорезме?

— Плохо, бек, — алан поморщился, — цветущий край пустыней стал. Города в развалинах, поля не пшеницей — костями засеяны. Монголы народишко вырезали, некому мёртвых было хоронить. Долго ещё улус сына Чингисова, Джучи, в себя приходить будет.

Дмитрий помрачнел. Вновь вспомнил про угрозу с Востока. Да и не забывал никогда.

— Я к тебе, считай, как посланник монгольский явился, — усмехнулся алан, — видал?

Оттянул край кожаной свитки, достал деревянную табличку, подвешенную на шнурке. А на ней — рисунок: сокол распростёр крылья, и неведомые знаки, сплетённые в столбик — будто змея пружиной свилась, готовясь к нападению.

Князь потёр левую сторону груди — защемило вдруг. И давняя татуировка с атакующей коброй словно раскалилась, обожгла кожу.

Алан пояснил:

— Это пайцза, и надпись по-уйгурски: мол, всем монгольским караулам пропускать меня беспрепятственно и оказывать помощь, коли понадобится.

— И за что тебе такая честь?

— Из-за тебя, бек. Вызвал меня начальник монгольский, когда прознал, что иду с караваном на север. Вручил пайцзу, велел разыскать Солнечного Багатура, бека русского города Добриша, и передать тебе подарок.

Алан протянул князю футляр необычной формы, обтянутый дорогим китайским шёлком.

— От кого подарок?

— Не знаю, — пожал плечами караванщик, — сказали: мол, Солнечный Багатур сам догадается, если память ему не отшибло.

Дмитрий сломал печать, изукрашенную невиданными буквицами, похожими на раскинувших лапки букашек. Взялся за крышку.

— Погоди, княже, — Сморода вдруг побледнел, схватил Дмитрия за рукав, — погоди, не открывай. Вдруг там гадость какая?

— В смысле?

— Ну, колдовство монгольское. Отрава. Либо сколопендра ядовитая притаилась.

— Выдумщик ты, боярин. Не замечал в тебе такого.

Князь решительно сорвал крышку. Заглянул в тёмное нутро.

— Ну, чего там? — спросил Жук.

— Ничего. Пусто.

Дмитрий перевернул футляр. На землю выпала какая-то ерунда, похожая на обрывок верёвки.

Поднял с земли, пригляделся. Верёвка и есть, кожаная. Один конец обмотан завитком бараньей шерсти, и посредине — узел завязан.

— Брось, князь! — крикнул Сморода испуганно. — Порча шаманская!

Схватил высоченного алана за грудки, затряс:

— Ты чего приволок, ирод? Извести батюшку-князя хочешь? Отвечай! Или пятки калёным железом прижечь, чтобы язык развязался?

— Что дали, то и приволок, — хмуро ответил караванщик, — с меня какой спрос?

— Дай-ка мне, княже, — вдруг сказал Жук, — видал я такую приблуду.

Взял обрывок, разглядел внимательно. Потрогал бараний завиток, понюхал зачем-то. Объяснил:

— У неграмотных степняков такая встречается. Берешь, например, у соседа в долг скотину — и отдаёшь взамен верёвку, как расписку. Сколько голов — столько узелков. Если коней брал, то волосом из лошадиной гривы обматываешь.