Глава первая

Когда иссохнет Океан

Август 1227 г., город Добриш,

Северо-Восточная Русь

Красавец петух, играя искрами на сине-красном оперении, захлопал крыльями, вытянул гордую голову с лихо заломленным малиновым гребнем и дал в третий раз:

— Ку-ка-ре-ку!

Словно услышав команду, любопытный солнечный луч проник в щель между плашками ставен княжеских палат. Поиграл с танцующими пылинками, пробежал по жёлтым доскам соснового пола и заблудился, запутался в сосуде фряжского цветного стекла, многократно отразившись.

Анастасия отбросила тонкое полотно наволока, спустила босые ноги с постели. Поднялась, охнув.

Потёрла поясницу, прогнулась. Погладила вздыбивший рубашку огромный живот.

Скрипнула дверь; просунула голову нянька, сияя толстыми щеками.

— Доброго утра, матушка! Сладко ли спалось? Подавать?

— Плохо спалось. Ещё день не начат, а уж спину ломит.

— Ах, матушка, тяжеленько тебе, — запричитала нянька, затрясла натёртыми свёклой брылями, — вот долюшка-то наша бабья, нелёгкая. Мужикам-то что: одно приволье, а нам — мучения. Мой-то как ушёл вечор с князем на рыбалку к сарашам, так и не видать его, холеру.

Задумалась. Испугалась, начала мелко креститься:

— Свят-свят. Вот язык дурной! Муж, говорю, холера, а не князь-батюшка наш Димитрий, дай ему бог здоровья. А ты поспала бы ещё…

— Ну, довольно. Раскудахталась. Сын как? Здоров ли?

— Княжич Роман Дмитриевич здоров, слава богу. Изволили до зари встать, уже трапезничали. Жук его на конюшню повёл, лошадок смотреть.

— Весь в отца, — улыбнулась княжна, — ну да ладно, вели подавать.

Нянька хлопнула в ладоши: в светлицу вошли девки: кто с кувшином, кто с медным тазом. Последней шла новенькая, половчанка: торжественно несла на вытянутых руках хрустящее полотенце, вышитое красными петухами по краю.

Вода из колодца ледяная: аж зубы заломило. Анастасия напилась из серебряного ковшика и принялась умываться.

Потом терпеливо сидела перед медным персидским зеркалом, пока девки хлопотали, прибирая тяжёлые золотые косы, звякая пузырьками с духовитыми притираниями.

Первым делом приняла булгарских купцов, возвращавшихся с запада: князь наказывал оказать им ласку и внимание. Плата за провод караванов по добришской земле немалый доход казне приносит.

Торговые гости кланялись, благодарили за гостеприимство. Подарили шкатулку из резного рыбьего зуба и ожерелье крупного солнечного камня, невиданного в здешних местах.

Потом пошла на кухню, велела сегодня готовить кулеш. Отругала встреченного ключаря:

— Чем ты смотрел, бестолочь? Яблоки мелкие, да червём порченные.

— Неурожай же, матушка. Лучшее из того, что на рынке было.

— Эти вели скотникам отдать. И новые вези. Узвар варить будем нынче.

Ключарь вздохнул, поскрёб бородёнку. Пискнул:

— Так деньги потрачены, Анастасия Тимофеевна…

— На свои покупай, — возвысила голос княгиня, — доиграешься у меня, хитрюга. Я вам — не князь Димитрий, жалеть не буду.

Ключарь забормотал что-то в оправдание, но Анастасия уже не слушала — повернулась да пошла через просторный двор, ступая осторожно, придерживая руками бока, словно оберегая драгоценный сосуд.

Из ворот конюшни вышел чернявый Жук, воспитатель наследника, с княжичем на руках; сын увидел, вырвался, побежал навстречу на некрепких ещё ножках, мелькая красными булгарскими сапожками.

Уткнулся с разбегу в живот: княгиня тихо охнула, опасаясь за чрево. Погладила первенца по рыжим кудряшкам. Тут же улыбнулась: проснулся обитатель живота, заворочался, заколотил ножками — словно заплясал.

Сын отстранился. Смотрел поражённо на бугрящийся материн сарафан.

— Что тут?

Княгиня наклонилась, поцеловала тёплую макушку, пахнущую солнцем:

— Я же говорила, сыночек. Братик твой или сестрёнка. Скоро уж родится.

Роман спросил:

— А играть будет со мной?

— Будет.

— А на орла глядеть?

— Что? — не поняла Анастасия.

Жук, верный соратник князя ещё с битвы на Калке, показал вверх:

— Про птицу говорит. С рассвета в небе, и не улетает.

Княгиня подняла глаза, прикрывшись ладонью от яркого светила.

Увидела. Вдруг поморщилась и положила руку под левую грудь: сердце споткнулось и пропустило удар.

В самом зените, распластав чёрные крылья, недвижно парил огромный орёл.

Август 1227 г., Тангутское царство

В жарком мареве выгоревшего неба недвижно парил огромный орёл. Будто «глаз хана», ревизор из хишигтэна — личной гвардии Чингисхана, мрачный убийца в чёрных доспехах.

Субэдэй-багатур, кряхтя, перебросил ногу через седло. Ступил, не глядя, на спину согнувшегося на коленях нукера. Непрерывно кланяясь, мелкими шажками приблизился китаец — начальник осадных машин. Забормотал:

— Да возвысится слава твоя, да будут толстобоки кони твои и веселы жёны твои, о великий Субэдэй, водитель непобедимых, утешение обиженных, верный пёс Тэмуджина…

— Хватит слов, — перебил темник, — дело говори. Длинными хороши только волосы у девки, а речь воина должна быть краткой, словно удар ножом.

— Конечно, — заторопился китаец, — мой рассказ будет ясным, как весеннее небо над священной горой Тайшань, и прозрачным, как вода родника у её подножия…

— Тьфу ты.

Субэдэй сплюнул и демонстративно положил ладонь на яшмовую рукоять цзиньского кинжала.

Китаец, едва не падая в обморок, затараторил:

— Готовы шесть больших сюань фэн… Э-э-э. Шесть больших вихревых камнемётов. Передвижную осадную башню строить ещё два дня. А лёгкие стреломёты и малые камнемёты уже установлены на позиции и защищены щитами.

— Пойдём, покажешь, — кивнул темник.

Тангутские лучники на стенах оживились, увидев приближение монгольского военачальника со свитой. Свистнула стрела — и, не долетев двадцати шагов до Субэдэя, вонзилась в деревянный щит.

Китаец всхлипнул и спрятался за здоровенным нукером из охраны темника.

В ответ резко хлопнула тетива самострела: тяжёлое копьё с гудением разрезало горячий воздух и угодило как раз между зубцами из обожжённого кирпича, настигнув дерзкого стрелка.

Жуткий хруст пробитой грудной клетки был слышен даже здесь; защитники города засуетились, захлёбываясь бессильной руганью.

— Прямо в дырку, — довольно заметил монгольский десятник. И грубо уточнил, в какую именно.

Голые по пояс здоровяки принялись вновь натягивать тетиву станкового самострела, блестя от пота.

— Отличный выстрел, — одобрительно сказал Субэдэй-багатур.

Бойцы неторопливо вставали. Кивали уважительно, однако без страха — как равные равному, но более опытному и достойному.

— Долго нам тут ещё бездельничать, дарга? — спросил десятник. — Ещё немного, и моя жена забудет, как я пахну, а её заветная норка зарастёт паутиной.

Монголы заржали. Темник улыбнулся:

— Разве может паутина остановить такого багатура? Это же не тангутские стены.

— Да я уже и на эту чёртову крепость готов бросаться с тем самым копьём, которое не столь длинное, зато всегда при мне.

Субэдэй не выдержал, расхохотался. Хлопнул десятника по плечу:

— Ну, с такими бойцами и небо штурмовать не страшно. Не то что глиняные стены Чжунсина. С завтрашнего дня начнём настоящий обстрел, а там и на приступ.

Воины загудели одобрительно:

— Давно пора, а то надоело торчать тут подобно остроге из спины тайменя.

— Я так разжирел от безделья, что, пожалуй, сломаю хребет своему мерину, когда вздумаю залезть в седло.

— Интересно, чем питаются эти тангутские собаки? Полгода осады.

— Да свои же трупы жрут, не иначе.

Десятник спросил темника:

— Здоров ли наш Тэмуджин, властитель всей земли от моря до моря? Давно не видел, как он покидает свой шатёр, не слышал мудрых речей.

Субэдэй вдруг помрачнел. Ответил не сразу:

— У Великого много дел, кроме возни с этой кучей тангутского дерьма. Гонцы спешат к нему с известиями со всех концов необъятной страны, приносящей немало забот.

— Конечно, — легко согласился десятник, — как увидишь его, нойон, передай, что воины восхищаются им. Он преодолел столько невзгод, познал плен и предательство, но железной волей достиг высоты Неба, необъятности Океана и стал равным самому Тенгри. Я-то двадцать лет скачу рядом с его конём, ещё на кереитов ходил. Славная была драка.

Субэдэй кивнул и пошёл, погружённый в невесёлые думы. Китаец пытался схватить темника за рукав халата и что-то сказать, но верный нукер грубо оттолкнул начальника осадных машин:

— Разговор с тобой закончен, чужеземец. Иди, занимайся своими делами. Разве не видишь, что полководец озабочен иными мыслями?

Темнику помогли подняться в седло: скрюченные от подагры ноги слушались плохо.

Тридцать лет длится поход, и не видно ему конца. Как нет конца у Вселенной…

Или — есть?

* * *

Походный шатёр Чингисхана белел на вершине большого холма, в десяти полётах стрелы от стен осаждённой вражеской столицы; вокруг — юрты жён, свиты и лейб-гвардии — хишигтэна.

Всегда на посту отборные бойцы личной охраны: турхауды — днём, кебтеулы — ночью. В покрытых чёрным лаком стальных доспехах, на вороных скакунах — словно демоны тьмы, беспощадны они к замышляющим недоброе против Великого. И ответ держат только перед ханом: ни нойоны, ни темники, ни земные владыки, ни небесные боги им не указ.