— Мамочка, здравствуй! — выкрикнула Эмили.

Фрэнсис уже опускала покупки на пол, готовясь раскрыть объятия обеим дочерям. Но Кэролайн, увидевшей, как радуется Эмили и как радуется в ответ их мать, захотелось отгородиться от так рассердившей ее сцены. Опустив на оранжевый коврик посреди залитой солнцем прихожей последний пакет, Фрэнсис подняла голову и увидела, как Кэролайн захлопнула дверь в гостиную — плотно и в точно выбранный момент. А затем она увидела, как Эмили летит к ней сквозь дверное стекло и услышала звук, будто бомба грохнула.

Эндрю гонялся за Кэролайн вокруг овального обеденного стола, а Фрэнсис вытаскивала осколки стекла из лица, рук и ног Эмили. Каким-то чудом порезы Эмили по большей части оказались поверхностными, но все равно Кэролайн была отправлена к себе в комнату до чая, невзирая на старания Эндрю убедить жену, мол, Кэролайн не соображала, что может произойти. Она еще слишком мала, твердил он, и никак не могла сделать такое нарочно, так что ей вполне можно позволить спуститься вниз. Однако Фрэнсис была непреклонна: такой ярости она еще в жизни не испытывала.

Позже Эндрю предположил, что только скорость, с какой бежала Эмили, в момент удара спасла ее от судьбы Джефри Джонсона, мальчишки, жившего через четыре дома от них, у которого после того, как он врезался в стеклянную дверь, на щеке остался шрам в палец длиной. Впрочем, и у Эмили остался шрам на коленке, со временем он затянулся, но полностью так и не исчез. Когда бы он ни попадался ей на глаза, всегда вызывал в памяти сестру и, конечно же, в более зрелые годы напоминал обо всем, что натворила Кэролайн за много лет — шрам этот оказался куда ужаснее, чем выглядел на самом деле. После того случая Брауны заменили дверь на деревянную, и, хотя в гостиной стало гораздо темнее, Фрэнсис за такой дверью чувствовала себя спокойнее.

3

В Юстоне жара все так же сгущалась, поджидая меня у выхода из вагона. Поезд сцеживал пассажиров на перрон, и все деловито торопились, зная, куда кому надо. Я остановилась у станционной опоры, вытащила сумочку из-под мышки и убрала ее в дорожную сумку: рисковать остаться без всего было нельзя. Оделась я слишком тепло, не по погоде и неподходяще для того, что предстояло в этот день, но мне не до переодеваний, слишком много дел: надо купить новый телефон, найти, где жить, начать новую жизнь. Теперь я настроена решительно. Отметаю все мысли о Бене или Чарли, мне нельзя думать о том, как они, к тому времени уже проснувшись, узнают, что я сбежала. Они вместе, они справятся, и по большому счету им впоследствии даже лучше будет, уж это я точно знаю. То, что я сделала, — правильно.

В Манчестере, в те последние безмятежные недели, когда я была еще Эмили, я пыталась выяснить, как подыскать жилье в Лондоне. Всякий раз бдительно следила за тем, чтобы удалить с компьютера всю историю поисков, дабы Бен не заподозрил, что я собираюсь совершить. Пока не найду работу, много платить за квартиру не смогу, я даже не представляю, сколько сумею продержаться на имеющиеся деньги, так что собираюсь отыскать какую-нибудь съемную коммуналку, квартирку, где живут человек восемь-девять (обычно австралийцы, как мне представляется) и где в спальные комнаты превращено все, что не кухня или туалет (совмещенный, будьте уверены). В таких коммуналках к тому же меньше нужды в документах, удостоверяющих личность, или в каких-либо рекомендациях — мне нельзя оставлять следы. Нашла еще в одном киоске местные газеты, выстояла еще одну очередь и, набравшись смелости, вышла на подернутый дымкой, немного раздражающий солнечный свет.

И куда я сейчас иду? От растерянности впадаю в панику, будто хочу повернуть часы вспять и бежать домой к своему любимому, словно все это какая-то ужасная ошибка. Ослепленная солнцем, озираюсь по сторонам, пока в конце концов не начинаю различать окружающее и не вижу перед собой большую, забитую рычащими машинами пугающую дорогу, утопающую в выхлопных газах. Пот пробивается из-под правой руки, течет с плеча там, где лямка сумки касается кожи, и жаркий запах меня самой напоминает, что я на самом деле нахожусь здесь, что я на самом деле сделала это. Перехожу улицу на светофоре и иду прямо, по длинной широкой дороге через какую-то площадь, мимо какого-то памятника в отдалении (Ганди, что ли?), не зная, куда иду, и не видя этому конца. Наконец на другой стороне улицы вижу магазин мобильников и испытываю облегчение, будто преуспела в чем-то. Магазин большой и унылый, невзирая на рекламные плакаты и видеоэкраны, извещающие о последних новинках: яркие движущиеся картинки почему-то нагоняют еще большую тоску. В зале пусто, если не считать двух продавцов, оглядевших меня на входе, а потом пару минут старательно избегавших смотреть в мою сторону, хотя я уверена: приглядывают за мной. В магазине представлены все мобильные операторы, а я понятия не имею, какого выбрать, настолько сбита с толку. По мне, все телефоны одинаковы. И тут молодой человек в черной униформе подкатывает ко мне и интересуется, как у меня дела.

— Прекрасно, спасибо, — говорю.

— Могу ли я вам чем-то помочь? — Голос его мелодичен, лицо смазливое с аккуратной черной бородкой, но прямо на меня он не смотрит, как и я не смотрю на него. Мы оба изучаем полки с телефонами, которые всего лишь пустышки, к тому же половины из них на полке нет, лишь торчат ни к чему не подключенные провода.

— Мне нужен новый телефон. — Голос у меня неуверенный и какой-то незнакомый.

— Разумеется, мадам. В данный момент вы с кем на связи?

— Ни с кем, — говорю, думая: «До чего ж правдиво». — То есть я потеряла свой старый.

— А тот к кому подключен был? — настаивает продавец.

— Не припомню, — говорю. — Мне просто нужен дешевый телефон с оплатой по факту, — произношу тоном более резким, чем намеревалась, такой мне бывать еще не приходилось. Беру с полки обшарпанный с виду пустышку-телефон. — Вот этот, видимо, подходит, во сколько обходятся звонки по нему?

Продавец терпелив и объясняет, что это зависит от того, какую сеть я выберу, и я понимаю, что он, должно быть, принимает меня за идиотку, только вся правда в том, что я никогда прежде не покупала телефон сама. Мой первый мне купили мама с папой после окончания колледжа, и с тех пор я лишь модели меняла либо пользовалась служебными телефонами. Продавец заставляет меня пройти через круговорот признаний: сколько звонков я намерена делать да сколько смс-собщений отправлять, нужен ли мне доступ в Интернет, — чтобы сообразить, какой тариф будет для меня наиболее выгодным, а мне, признаться, безразлично, я в этом все равно ничего не понимаю, я хочу выбраться из этого магазина поскорее и позвонить по объявлениям о сдаче комнат в коммуналках, пока еще не поздно, пока я не впала в панику, не зная, где мне сегодня предстоит ночевать.

— Послушайте, все, что мне нужно, это самый дешевый вариант, не можете ли вы выбрать модель телефона за меня? — говорю я, и все выходит не так. У продавца обиженный вид. — Простите, — говорю и, к ужасу своему, начинаю плакать.

Малый обнимает меня за плечи и своим красивым певучим голосом уверяет, что все у меня будет хорошо, а я, сгорая от смущения, силюсь понять, как это у меня получилось стать такой неприятной для окружающих. Он протягивает мне салфетку, потом отыскивает нечто, что, по его словам, мне идеально подойдет, и даже настаивает на том, чтобы устроить мне скидку. Когда я наконец-то выхожу из магазина, у меня в руках новый телефон, полностью готовый хоть сейчас принимать и делать звонки. Парень был настолько любезен, что заставил меня вспомнить: на свете происходит больше всякого, нежели моя собственная беда, надо будет как-нибудь вернуться сюда и поблагодарить его.

Оказавшись на улице, я снова поддалась тревоге: нужно отыскать тихое укромное место, где я смогу прийти в себя, и сделать несколько звонков — сейчас слишком уж шумно. Возле вокзала Холборн сажусь на автобус, все равно какой, он везет меня до самой Пиккадилли и высаживает около Грин-Парк. Знаю об этом только потому, что успеваю читать названия улиц, однако вполне уверена, что Грин-Парк — это где-то в центре, а если я в центре, то могу поехать в любую точку города на просмотр моего нового дома, где бы он ни оказался.

Иду через парк и дивлюсь тишине в нем, наступающей сразу, стоит только свернуть с главных аллей, подальше от шезлонгов и туристов. Наткнулась на склон, где траве позволили расти во всю длину, взобралась к вершине и сложила вещи в теньке. Скинула с ног балетки и улеглась на пожухлой траве, а вокруг — ни души, только басовитый рокот уличного движения за пределами парка напоминает, что я действительно тут, в столице. Пробивающееся сквозь деревья солнце греет мне лицо, я закрываю глаза и чувствую себя вполне нормальной и даже довольной. А потом вдруг возникла картина, въевшаяся мне в душу, предстала ярко, живо, и я в миллионный раз вся сжалась внутри и снова открыла глаза. Чудо еще, что этого не случилось в поезде, когда горечь ухода была очень остра. А теперь я едва ли не радость ощущала — от физической усталости, волнения, уединения, безымянности, обещания новой жизни, тут, посреди этого громадного города. Радость же, Кэтрин, это то, что непозволительно.