Таксист свернул возле указателя к первым «крутым» постройкам, больше похожим на мини-дворцы, от взгляда на которые почему-то вспоминались нищие кварталы и бомжи под лавками городских парков, контрастом, как плевок в лицо, словно это я и обирала несчастных, отстраивая себе особняки. Рядом с роскошью, как и рядом с убожеством, чувствуешь себя неуютно.

Таксист сбавил скорость.

— Поедем в объезд. Там менты кругом, а эти твари найдут к чему придраться.

Мне было все равно, как он поедет, мне хотелось, чтобы это было быстрее. Хоть по воздуху. Увидеть Руслана и понять, что с ним все в порядке. От нетерпения я нервно стучала зажигалкой по колену, кусая губы. Таксист покрутился между шикарными постройками и свернул к обочине.

— Дальше не поеду, — назвал сумму за проезд, явно завышая цену, а мне было уже все равно, сколько ему заплатить.

Когда вышла из машины, в лицо подул сильный ветер, и я поежилась от холода, сжала сумочку ледяными пальцами. Таксист выгрузил мой чемодан на дорогу и быстро сдал назад.

Я взялась за ручку чемодана, выдвинула ее вверх и покатила его за собой, вглядываясь в вереницу машин у высокого забора. Словно на охоте, повсюду виднелись репортеры с камерами, нацеленными на окна дома. Полиция обосновалась чуть дальше. Я видела, как они разливают кофе из термоса в пластиковые стаканы. Меня вначале не заметили, да я и привыкла. Никогда не любила бросаться в глаза, и это не изменилось. Я часто поражалась, насколько мы с Русланом разные. Он — в неизменных футболках и рваных джинсах, татуированный, с серьгой в ухе, ия — в элегантных костюмах, блузках, платьях, и поскромнее, понезаметнее. Никогда не понимала стремления к вычурности и яркости. Бывало, одевалась ему под стать, но все же это было не мое.

— Вы к Царевым?

Я резко обернулась и, завидев камеру, тут же отвернулась:

— Да, к Царевым.

Репортер бросил взгляд на мой чемодан и с любопытством осмотрел меня с головы до ног.

— Родственница?

— Можно и так сказать.

— На похороны приехали? Вы опоздали, церемония началась двадцать минут назад.

Я проигнорировала его слова, и так знала, что опоздаю. Направилась к домофону, нажимая знакомую комбинацию цифр. Мне ответили не сразу. Я назвалась и снова обернулась на журналистов, потом на полицейских — первые заинтересованно смотрят на мой чемодан, а вторым вообще фиолетово, кто пришел к дому. Скорее всего, им просто приказано здесь дежурить. Перевела взгляд на домофон, мне все еще не открыли, и я снова нетерпеливо набрала цифры.

— Ожидайте, — немного раздраженно.

Черт бы их всех побрал с этой охраной.

— Руслана Александровича нет дома, он уехал на похороны. Сейчас не лучшее время для визитов, — спустя пару секунд, — вы можете приехать в другой день или передать ему сообщение. Я не могу сейчас его тревожить, а впустить вас в дом без его ведома не положено.

Я нахмурилась. Что, черт возьми, происходит? Получается, в этом доме даже не знают о моем существовании. А как же фотографии, которые Царев-старший увозил с каждой поездки к нам и говорил, что нашими лицами увешан весь его дом? То, что начальник охраны прекрасно видел меня на мониторе, было понятно сразу. Значит, для него моя физиономия чужая.

— Руслан будет очень недоволен, если вы меня не впустите. Я устала с дороги.

— Простите, но мне не велено никого впускать.

Снова отключился, а я от злости выдохнула и снова набрала.

— Женщина, не вынуждайте меня принять меры.

Женщина! Как резануло слух. Звучит, как бабушка. Какое-то очередное напоминание о том, что далеко не девочка. Менталитет нашей страны неискореним. После двадцати уже старая кляча, вышедшая в тираж, и никаких церемоний. В Валенсии я начала забывать об этом. Там никто не смотрит на возраст, классовые различия, и всем совершенно наплевать, во что ты одет и какая у тебя прическа.

— Это вы не вынуждайте меня принять меры, — ответила зло, почти срываясь на крик. Как же я ужасно устала и сейчас близка к истерике, в ярости выпустила ручку чемодана, понимая, что привлекаю внимание журналистов, но мне уже было наплевать. Я провела в дороге слишком много времени, перенервничала так, что сейчас у меня срывало все тормоза, и я хотела поговорить с Русланом. Самое обычное, черт возьми, желание, которое вдруг стало напоминать недосягаемую фантазию. Да, и войти в его дом оказалось равносильно попытке проникнуть в Кремль во времена коммунизма.

В этот момент к дому подъехала машина. Я даже не обратила внимание, а прожигала взглядом домофон. Еще секунда, и я устрою скандал. Плевать, что на меня это не похоже. Мне посигналили, и я резко обернулась — стекло со стороны водителя опустилось, я увидела Серого, он подался вперед:

— Садись в машину, Оксана.

Повернулась к дому и снова перевела взгляд на Серого.

— Оксана, прошу тебя, давай без истерик. Я потом все объясню. Поехали!

Я не успела возразить, а Серый уже грузил мой чемодан в багажник под щелканье фотокамер и любопытные взгляды.

* * *

— Что происходит? — спросила я, как только он отъехал от дома, выруливая на дорогу.

— Убили Александра Николаевича и Ирину Максимовну. Руслан на похоронах. Он в ужасном состоянии. Непрекращающиеся вопросы полиции, его осаждают журналисты, кредиторы отца…

— Сергей! Я знаю о гибели отца и матери Руса! Иначе меня бы здесь не было! — я выдохнула и посмотрела на парня. — Это я! Оксана! Не какая-то там непонятно кто! Он не отвечал мне на звонки два дня! Два чертовых дня я сходила с ума, пока ехала сюда, оставив детей в Испании. Для чего? Чтобы мне даже не открыли дверь? Охрана меня не узнала!

Серый протянул мне сигарету:

— Покури и успокойся. Руслан прежде всего думает о тебе и о детях. Он не хочет, чтобы ты мелькала перед домом и тебя видели журналисты. Это ради твоей безопасности. Еще неизвестно, кто убил Царя и зачем. Приезд близких может стать еще одним способом достать Руслана, надавить на него.

Я сунула сигарету в рот, и Серый чиркнул зажигалкой. Звучало более чем убедительно. Но по спине пробежал холодок. Я снова окуналась в это болото, где каждый шаг мог быть последним.

— Куда мы едем?

— Я снял квартиру, как только Русу сказали, что ты вышла из самолета.

Черт возьми! Получается, Руслан прекрасно знал, что я приехала! И не отвечал мне? Намеренно?

— А что с его квартирой? — спросила я, нервно постукивая подушечками пальцев по сумочке.

— Какой квартирой?

Серый наконец-то выехал на трассу и прибавил скорости.

— С той, что он купил.

— Не помню, чтобы Бешеный покупал хату. Может, он не сказал мне. Оксан, ты успокойся. Сейчас не самое лучшее время для выяснения отношений. Мы все в шоке, с этим нужно разобраться, и это не произойдет так быстро, как мы хотим! Поверь, на Бешеного столько навалилось, что я еще удивляюсь, как он не сломался и не сидит на водяре с утра до вечера. Я оставлю тебя в квартире и поеду на похороны. Рус вечером приедет к тебе. В хате все есть. Я скупился. Но если что-то надо — там наличка в ящике трюмо в спальне.

Мы въехали в новый район, и Серый притормозил.

Через пару минут он уже открывал входную дверь в шикарную квартиру в центре города. Сунул ключи мне в руки и уехал. А я так и осталась стоять посередине комнаты с чемоданом и в полном недоумении, чувствуя, что напряжение не только не отпускает, а начинает набирать обороты.

Я позвонила маме, чтобы немного успокоиться, поговорила с Ваней, который взахлеб рассказывал мне о новой компьютерной игре и как бабушка разрешает ему играть в нее, в отличие от меня, а Руся требует конфет и мультики. Я слушала рассеянно, постоянно думая о том, что сказал Сергей — об убийстве родителей Руслана, и понимала, что мне страшно. Словно я вдруг выдернула голову из песка, как тот страус, и увидела, что опасность не просто не миновала, а смотрит мне прямо в глаза, заставляя содрогаться от ужаса.

* * *

Руслан одернул простынь и сжал челюсти с такой силой, что показалось, по зубам пошли трещины. Боль от потери бывает разной, как и реакция на нее, им овладевала ярость. Глухая, черная ярость, она заволакивала сознание, продираясь сквозь слепоту и глухоту шока после страшного известия. Руслан никогда не знал, как мог бы отреагировать на подобное горе, но он и предположить не мог, что вместо саднящего, опустошающего чувства потери у него возникнет это дьявольское желание убивать. Смотрел на круглое отверстие во лбу отца, переводил взгляд на мать, которая казалась неестественно хрупкой и маленькой под белоснежной простыней, и понимал, что у него крошатся кости и впиваются в мясо от дикого желания найти того, кто это сделал, и выпустить ему кишки в полном смысле этого слова. Взгляд застыл, как стекло… вместо синеватых лиц покойников он видел, как отец что-то кричит ему и указывает пальцем на дверь. До дикости захотелось вернуться в те дни, когда это было возможно. Оказывается, когда человек уходит навсегда, начинаешь тосковать даже по скандалам, даже по самым болезненным словам, но только бы этот человек говорил, ходил, дышал, жил. Все кажется таким мелким, незначительным, пустым в сравнении с пониманием, что больше никогда не услышишь даже слова или собственного имени.