Вера Колочкова
Изнанка счастья
Я над будущим тайно колдую,
Если вечер совсем голубой,
И предчувствую встречу вторую,
Неизбежную встречу с тобой.
А. Ахматова «О тебе вспоминаю я редко…»
Часть I
Дверь тихо скрипнула, и на больничное крыльцо, освещенное слабой лампочкой, вышел Леонид Максимович, глянул исподлобья:
— Я закурю, можно?
Мара подняла глаза, посмотрела так, будто не поняла, о чем он ее спрашивает. Потом спохватилась, кивнула, проговорила быстро:
— Да-да, конечно. Курите, Леонид Максимович. Вы, наверное, за этим сюда и пришли.
— А ты зачем?
— Что — зачем?
— Ну. Я покурить вышел, а ты?
— А я просто так, воздухом подышать. В палате очень душно, а санитарка еще и пол помыла с какой-то вонючей дрянью.
— Это не дрянь, это хлорамин. Так положено в больницах по санитарным правилам.
— Да я знаю. Но все равно привыкнуть не могу. Кажется, что этот ваш хлорамин смертью пахнет, никак не могу отделаться от этого ощущения.
— Эка, смертью. Это ты, матушка, лишку хватила со своим ощущением. Нет уж, скорее, наоборот, жизнью пахнет. Я бы сказал, состояние духа бодрит и надежду вселяет. Ну, или вроде того.
— Не знаю. Может быть. Может, просто привыкнуть надо. Но я привыкну, и к хлорамину тоже привыкну. Между прочим, я в медицинский институт после школы поступать хотела.
— А теперь что? Передумала?
— Нет. Наоборот. Я обязательно в медицинский поступлю и тоже буду врачом. Да вы садитесь, Леонид Максимович, садитесь.
— Да ладно, я постою. Ничего, не суетись.
Огонек сигареты вспыхнул так ярко, что выхватил на миг его прищуренный взгляд, направленный в сторону Мары. Хотя и не было во взгляде особого интереса. Наоборот, глаза были усталыми до степени крайнего равнодушия. И голос тоже был равнодушным. Такой голос бывает у интеллигентных людей, вынуждающих себя силой передвигаться по хлипкому мостику общения. Лучше идти, чем на месте стоять и смотреть вниз. И в данном случае… Очень хотелось просто стоять и курить молча, да интеллигентность не позволяла, и потому приходилось говорить о чем угодно, чтобы заполнить паузу.
— Слушай, давно спросить хочу. — снова заговорил он хрипловато, будто подгоняя себя натужным интересом в голосе. — Откуда у тебя такое странное имя — Марсель? Оно ведь, если я не ошибаюсь, мужское? И с женским именем никоим образом не интерпретируется?
— Нет, не ошибаетесь, оно действительно мужское, Леонид Максимович.
— Но ведь странно, согласись.
— Да, странно. А что делать? Не я имя себе выбирала, это мама такое придумала. Да и вообще, какая разница. Все равно меня все Марой зовут. И вы Марой зовите, если вам странно.
— Что ж, Мара так Мара. Тоже очень красиво. Но все равно интересно — почему Марсель?..
Мара пожала плечами, улыбнулась нехотя. Не улыбка вышла, а сплошное мучительное недоразумение. И правда, чего пристал? Стоял бы себе, курил да помалкивал… И ведь приходится отвечать на все вопросы, хотя и понятно, что ни сами вопросы, ни ответы на них ему по большому счету неинтересны. Зачем ему знать, например, откуда ее странное имя взялось? Что это изменит? Она для него — никто, всего лишь дочь очередной пациентки. Даже неприлично проявлять такой интерес к ее странному имени, не вписывается он в рамки типовой для данного случая беседы. И нагрубить тоже нельзя — все-таки врач рядом с ней сидит, уважаемый хирург Леонид Максимович Соколовский, который маме операцию делал. Вот лучше бы про маму и спрашивал.
Леонид Максимович глянул на нее коротко, потом проговорил задумчиво, выдохнув из носа клуб дыма:
— Я, кстати, знавал одного татарина по имени Марсель. Большой был татарин, толстый, красивый. С усами. А ты худышка белобрысая да зеленоглазая, да плюс фамилия у тебя — Иванова. Диссонанс у меня, однако. Такой, знаешь… Самую малость любопытствующий, не до степени большого свинства. Почему вдруг девчонка — и тоже Марсель?
— Ну, я даже не знаю, что сказать… Сочувствую вам, Леонид Максимович. И вашему диссонансу тоже сочувствую, но ничем помочь не могу. По паспорту я действительно Марсель. А если полностью — Марсель Николаевна Иванова, и с этим фактом ничего не поделаешь. Конечно, мне бы лучше Марусей быть, но…
— Почему Марусей? — быстро глянул на нее Леонид Максимович и втянул в себя очередную порцию дыма.
— Да так. Просто имя больше к фамилии бы подошло. Маруся Иванова, и никакого диссонанса, правда?
— Не скажи. Мою жену как раз Марусей звали, а фамилия у нее — Соколовская. Хоть и мужнина фамилия досталась, но тоже вроде как диссонансом звучит.
— Да почему?.. Нормально звучит. Или ваша жена имеет претензии к своему имени?
— Теперь уже нет. Теперь ей все равно, я думаю. Умерла она.
— Ой, простите. Я не знала. А давно?
— Недавно. Два месяца назад.
— Простите.
— Да ничего. Это ты извини, что я к тебе с дурацким вопросом пристал. Так откуда же все-таки взялось такое имя — Марсель? Или это семейная тайна?
— Да нет никакой тайны, что вы. Я ж говорю — мама так решила в свое время. Она меня в поезде родила, и ни одного медика во всем составе не оказалось. А до ближайшей станции далеко еще было, не в глухой же тайге останавливаться? Все перепугались, в панику впали, бегали по вагону с криками — хоть кто-нибудь, помогите! Примите роды! Но ни одного смельчака так и не нашлось. Потом какой-то дядька чертыхнулся, соскочил с верхней полки и заорал — да что же такое, мать твою! Бабе помирать теперь, что ли? И сам бросился к маме. Она потом рассказывала, что я к нему в руки в этот момент и упала, и пуповину он сам перерезал, как мог. Еще и говорил при этом что-то бодрое, успокаивающее. Мама и лица его толком не запомнила, будто мимо проплыло. Только имя успела узнать — Марсель.
— Понятно. Значит, в честь своего спасителя назвала.
— Выходит, что так. Потом ее отговаривали, конечно, даже записывать не хотели — мол, зачем девочке такое странное имя, да еще и мужское? Но мама все равно на своем настояла. Такая уж она. Тихая, безответная, но если уж решит по-своему сделать… Ладно, я в палату пойду. Вдруг мама очнется, а меня рядом нет.
— Она не очнется, девочка. Она в коме. Я тебе уже говорил, что надо готовиться к худшему. Ты бы лучше поспала часок-другой, в палате свободное место есть. Потом тебе силы понадобятся. Поверь, я знаю, что говорю.
— Нет, что вы… Я боюсь спать. Я усну, а мама умрет… Без меня… Я уже вторую ночь не сплю. Вроде и глаза на мир смотрят, а голова, как пустой шар, ничего не соображает. И звук там такой… Будто каждую минуту струна лопается и боль волнами по телу идет. Не настоящая боль, а… Такая, которая хуже настоящей. И я уже ничего не чувствую от этой боли. Я даже плакать не могу, совсем отупела.
— Да я понимаю, понимаю. Так оно и бывает при таком раскладе. Сам недавно жену похоронил, она тоже из комы не вышла.
— Сочувствую. А сколько ей было?
— Да как твоей матери, сорок восемь, только жить да радоваться. Тоже сидел около нее и не спал, тоже боялся, что без меня уйдет.
— А скажите… Сколько еще маме осталось?
— Не знаю, детка.
— Леонид Максимович, вы можете мне всю правду сказать, как есть. Я выдержу. Это я с виду такая маленькая и хрупкая, а на самом деле совсем взрослая.
— Взрослая, говоришь? А сколько тебе годков, интересно?
— Неделю назад восемнадцать исполнилось.
— Ух ты. И впрямь, взрослее некуда.
— Так сколько маме осталось?
— Я думаю, не больше недели. Все днями решится. А может, ближайшими часами.
— Ой… Но как же так?
— Ты сама просила правду, вот тебе правда. И по правилам надо бы домой твою маму выписывать, все равно ей ничем уже не поможешь. И главврач тоже настаивает. Но ведь дома ты одна рядом с мамой окажешься? Я так понимаю, вы с мамой вдвоем жили, больше никого нет?
— Да, одна.
— Вот и я главврачу то же говорю — девчонка совсем одна. А он сердится. И его тоже можно понять. Мы ведь не сами показатели смертности по больнице придумываем, будь они неладны! Хотя — какие могут быть показатели в отделении онкологии? Такие же, как средняя температура по больнице. Прости, что балагурю на эту тему, но это от безысходности ситуации.
— Да, я понимаю. Если надо, то выписывайте, конечно.
— Да ничего ты не понимаешь, глупая девчонка! Ну как, как я твою маму выпишу? Что я, изверг, что ли? За ней дома уход нужен, а ты вот-вот в обморок упадешь от горя и недосыпа. Грохнешься дома рядом с кроватью и будешь валяться. Потом очнешься и проклинать меня станешь, я знаю.
— Не буду я вас проклинать. И домой тоже не хочу, мне страшно одной. Не выписывайте нас, пожалуйста! Прошу вас! То есть… Я и сама не знаю, что делать. Просить или не просить, не знаю.
— Ладно, не проси раньше времени. Мало ли, на чем главный врач настаивает. Он всегда на чем-нибудь настаивает, должность у него такая. Пойдем лучше я тебя чаем напою. И бутербродец какой-никакой тебе сжевать не мешало бы. Могу предложить на выбор, с колбасой или сыром. Голодная, наверное?
— Не знаю. Да какой голод, я вообще ничего не чувствую. Ничего, кроме страха. Но чаю — это да. Чаю очень хочу. Можно даже не чаю, а просто кипятка глотнуть, чтобы ошпарить себя изнутри. Я там будто мертвая.