— Выжил, падла, — криво ухмыльнулся хулиган. — Я-то думал, что ты тогда копыта откинул. Так вот, у меня к тебе вопрос нарисовался. Ты чего мусорам меня не заложил?

— А что, надо было? — в свою очередь ухмыльнулся я. — Ты только хорошо попроси, так прямо сейчас и пойду.

Тот чуть ли не целую минуту переваривал мой ответ, глядя на меня удивленными глазами. Не таких слов он ожидал от этого труса. Ведь он специально выслеживал Звягинцева именно для того, чтобы вытрясти из вчерашнего школьника, как обстоят дела. Раз дело на него не завели, даже участковый не приходил, то это могло означать только одно: Звягинцев настолько его боялся, что так ничего и не сказал в милиции, иначе бы Гвоздь давно сидел в кабинете следователя. Трус он и есть трус! А тут такой наглый ответ. Что-то он больно храбрый стал, так я ему сейчас напомню… Вдруг он неожиданно вспомнил, как его тогда охватил страх. Дикий, панический страх сжал его сердце, стоило ему увидеть неподвижное тело на земле и растекающуюся кровь вокруг головы Звягинцева. Моментом протрезвев, он помчался сломя голову прочь от места преступления.

«Убил! Убил!» — эта мысль каталась и билась в его голове, отдаваясь многократным эхом.

Он не помнил, как забрался в сарай за домом, в свое потайное место, где его вырвало. Как он не спал ночь, трясясь в ожидании, что за ним вот-вот придут, и только к обеду второго дня узнал, что Звягинцев уже сутки лежит без сознания. Спустя какое-то время разнесся слух, что сын заведующего отделением народного образования не жилец на этом свете, и только тогда Гвоздя отпустил страх, но, как оказалось, ненадолго. На третьи сутки среди жителей городка пронеслась весть, что мальчик очнулся, и тогда Семен Жигун снова ударился в панику, кинувшись собирать вещи, чтобы уехать до приезда милиции. Окольными путями, крадучись, он пробрался к железной дороге, чтобы сесть на товарняк до Москвы, но тут на его подозрительное поведение обратили внимание бойцы железнодорожной охраны. После грозного окрика он снова потерял голову от страха и сломя голову кинулся обратно в городок.

Двое суток Гвоздь ночевал в каких-то развалинах на окраине городка, вздрагивая от каждого шороха. Еда, которую он захватил с собой, быстро закончилась, и он, отчаявшись, решил пойти сдаться сам, но на подходе к милиции случайно наткнулся на одного из своих дружков, от которого узнал, что его никто не ищет. В один миг страх сменился изумлением, а затем дикой злобой. Он тут мучился, переживал… Но спустя какое-то время все обдумав, он остыл и решил, пусть все идет, как идет, вот только любопытство застряло в нем занозой. Ему до смерти хотелось понять, почему все так получилось. Вот только когда они встретились, этот трус как-то неправильно себя повел. Он должен был бояться Семена, как и раньше, вот только теперь в нем нет страха. Как это понять?! Он с ним встретиться решил, почти пожалел, а этот сучий выродок вон как заговорил! Смелый! Ничего! Сейчас он ответит за все его страхи! На коленях будет стоять и молить о пощаде! Он за все ответит! Семен успел только размахнуться, как Звягинцев стремительно перехватил его руку и… Гвоздь оказался на земле, лицом в пыли. Он был настолько удивлен тем, что с ним произошло, что не только забыл про боль, но даже не вскочил сразу на ноги, а только поднял голову и посмотрел на Звягинцева. Тот весело скалил зубы. Он ничего не понимал, да и не хотел понимать, так как тупой мозг хулигана был полностью поглощен двумя чувствами — унижением и яростью. Эта взрывоопасная смесь заставила его вскочить на ноги.

— Все! Умри, падла!

Выхватив заточку, он кинулся на Костю, а уже в следующую секунду Гвоздю показалось, что его правая рука попала в железные тиски. Он охнул от боли, и на его глазах показались слезы. Ничего не соображая от дикой злобы, Семен рванулся всем телом, пытаясь вырваться из захвата, и наткнулся боком на острый стальной штырь. Огненно-острая боль опалила его изнутри словно огнем.

— Ты, сука… А-а-а! — но уже в следующую секунду дикая боль, задавив в нем все чувства, заставила его громко и хрипло застонать. Он бросил взгляд вниз и увидел кровавое пятно, расползающееся по рубашке, и свою руку с заточкой, торчащей в боку. Гвоздь хотел вырвать ее, но тело уже не слушалось. Сначала он упал на колени, а затем завалился на бок. Он даже не сознавал, что умирает. Последнее, что его мозг отпечатал в своей памяти, это были белые парусиновые туфли, находящиеся в шаге от его лица. Тело в агонии дернулось в последний раз и замерло на горячей от полуденного жаркого августовского солнца земле.

Я быстро огляделся по сторонам. Никого не было. Так оно и должно быть, что здесь делать мальчишкам в полуденную жару, когда рядом речка.

«Свидетелей нет. Ну и славно».

Обогнув тело, я быстро зашагал по залитому жгучим августовским жаром пустырю, заросшему чертополохом и лопухами. Поплутав по улочкам, нашел скамейку в тени дерева и уселся. Кое о чем следовало подумать, так как у меня и в мыслях не было доводить дело до подобного финала, но это случилось, а значит, в чем-то был мой просчет. Теперь требовалось понять, в чем ошибка, чтобы не допустить подобную оплошность в следующий раз. Сделано было все правильно. Тактически верно провел прием, исходя из тщедушного сложения Кости Звягинцева, фактора неожиданности и четкого знания приема. Вывернув Гвоздю руку, хотел ткнуть подонка носом в пыль, затем сломать руку, чисто в воспитательных целях. Вот только прошло все не так. Причина могла быть только в одном: мои рефлексы, навыки и опыт рукопашного боя вступили в противоречие с физическими возможностями доставшегося мне тела.

Труп спустя несколько часов нашли мальчишки, и вскоре новость облетела весь городок. Власти и население три дня лихорадило, искали убийцу, но судя по слухам, которые стремительно разлетались среди жителей, милиция его вряд ли когда-нибудь найдет. К тому же в одном из вариантов народных новостей злостный хулиган Семен Жигун по кличке Гвоздь фигурировал как самоубийца, убивший себя собственной заточкой. Естественно, что следствие такой вариант даже не рассматривало, так как эксперты определили совершенно точно, что тому помогли умереть. Это также подтверждали следы другого человека, найденные у трупа. Вот только эта улика никак не могла помочь следствию: в таких парусиновых туфлях на резиновом ходу ходили две трети городка, как мужчины, так и женщины. Кроме того, не было у следователя Дмитрия Вадимовича Степанкова и мотива преступления, поэтому тот решил остановиться на одной-единственной версии, которая должна была всех устроить: Гвоздь перешел дорогу кому-то из блатных, и тот, как говорят уголовники, «поставил его на перо». Сейчас следователь сидел в кабинете и в уме формировал заключение по этому делу, но додумать окончательно ему не дал зазвеневший на его столе телефон.

— Следователь Степанков слуш… Да, товарищ начальник! Так это… я дело Жигуна сейчас оформляю. Семен Жигун по кличке Гвоздь! Куда засунуть? А! Понял! Закрыть и забыть! Так точно! Сейчас выезжаю!

Следователь положил трубку, потом посмотрел в окно, за которым разгулялась гроза, и поморщился. Меньше всего ему сейчас хотелось выходить на улицу, под проливной дождь, но был прямой приказ начальника, тем более что пострадавший, получивший ножевое ранение в пьяной драке, являлся членом партии. При этой мысли следователь снова поморщился. Он очень не любил вести дела с политическим оттенком. Хотя времена «большой чистки» вроде прошли, но то, что следователь Дмитрий Вадимович Степанков пережил за те годы, оставило в его душе неизгладимый отпечаток страха, который нет-нет да и начинал шевелиться, отравляя ему жизнь.