— Мышь своих соглядатаев называл «мышками». А ты — «птахами».

— Ну, у нас все — крылатые. Лебеди, утята, соколы. Ящерицы, и те — крылатые. Да и старики — какая-то крылатая пехота. Видел их знаки на телах? Вот! Кстати, про Лебедей — Престол нам отсыпал пряников, чтобы мы пронюхали, что там, впереди, происходит. Ну, и тебя заодно доведем. Или — ты нас. Вот, Матерей прихватили. Открою тебе тайну: они — тоже творение Старого.

— Да ты что? — воскликнул Белый. — Правда, удивил.

— Мы тогда немного обнищали, нанялись к этому оленю… Блин! Так ты же там, с другой стороны, был! Уел меня! Уел, седая твоя башка!

И они оба рассмеялись.

Колонна повозок заворачивала в распадок двух крутых холмов, на которых через сухую корку глины прорывались, как клыки, известняковые продолговатые глыбы. Этот распадок так и назывался — Челюсть Великана. А в распадке было безветренно, тихо и тек ручей с почти пресной водой. Почва в распадке не застывала коркой в ладонь толщиной, как в Пустошах. Жизнь в этом месте пойдет именно отсюда.

Белый покопался в своих вещах. Нашел мешочек с семенами, что передал ему, среди прочего, глава наемников. И Белый, как и Старик, посадил семена, которые шли по весу золота, вдоль лужи-озерца, что натекал из ключа. Матерь Жалейка благословила посаженные Белым семена. Отметили место, воткнув в землю заготовки древки стрел.

Крестоносцы быстро и привычно ставили повозки коробкой, растягивали навесы, разводили огонь под медными котлами.

Белый втянул воздух носом, полез по осыпающейся круче наверх, туда, где среди белых клыков застыл невысокий, стройный юноша, на самом деле — мальчик, взваливший на свои плечи неподъемный груз.

Брус кивнул Белому, смотря на раскинувшиеся перед ними Пустоши.

— Я тоже боюсь, что не справлюсь. Что подведу их — отца, стариков, — сказал Белый.

— Они тебя взяли с собой. Не меня, — буркнул Пятый, махнув рукой.

Порывы дикого ветра Пустошей гоняли пыль, завихрениями. Далеко — на пределе видимости — кружила птица над кучкой Бродяг. Кому-то сегодня не повезло. Их жизненные силы, кровь и плоть стали добычей нежити. И — падальщиков.

Они стояли рядом и просто молчали. Потому что все, что можно было сказать, они и так знали. Просто, молча, вели каждый свой разговор с уже ушедшими. Пока их не позвали на ужин.

* * *

С кучей бродячих артистов дорога короче. Оттого что — веселее.

Безумные одежды, подчеркнуто безвкусно-яркие, подчеркнуто безвкусно — до смешного — скроенные. Аляпистые, пестрые. Но артисты — жизнерадостные, веселые, смешливые, певучие — разогнали тоску колонны. Улыбался Зуб, смеялась Матерь Милосердия над ужимками акробатов, ухмылялся даже их седой командир.

Хотя ему стало еще тяжелее с присоединением к их отряду этого балагана. Потому как старшим во всем этом веселом безумии был акробат Корень, а с ним прибыла его сестра — Синеглазка. А с ней — боль первых чувств Белохвоста.

Она училась у Ольги, Белохвост лечился. Она понравилась ему, он — ей. Первая любовь. Первый кипяток по венам, первые томные взгляды, первые вздохи томимого сердца. Первые — робкие — объятия. Первые — невыносимо сладкие — поцелуи.

Нет, Белый не был мальчиком. Но то, как он стал мужчиной, казалось, навсегда сделает из него женоненавистника. И вот — он плывет под синим пламенем ее глаз. Его пьянит запах ее волос.

Все закончилось очень больно. Они, как им казалось, украдкой, уединились на сеновале. Волосы Синеглазки — на лице Белого. Ее горячее дыхание и стоны обжигали.

Корень, ворвавшись на сеновал, сдернул Синьку, как ее называли братья, с Белого, очень крепко припечатал своим твердым, как корень дуба, кулаком — в глаз Белому, поволок ее, растрепанную, в порванном в порыве страсти платье, на выход, где они вдвоем — Корень с Ольгой — стали кричать на Синьку, но так, чтобы слышал и Белый:

— Ты разве не знаешь, кто он? Княжич! Наследник! А кто ты? Забыла? Соплячка! Ты себе чего понапридумывала? Любовь? Какая любовь? Он — сам себе не хозяин! Он — раб своего Дома! Интересам Дома надо будет, чтобы он соединился с какой-нибудь грымзой из Темных Владычеств, старой и страшной, — и он это сделает! Будет строгать птенцов десятками — только бы не было войны! Кто ты будешь? Кем? Любовь? Даже если он любит тебя — он откажется от своего Долга? Кто он тогда будет? Какой судьбы вы хотите друг другу?

Эти слова, как раскаленные гвозди, вбивались в голову Белого. Больше они не виделись. Корень очень строго следил, чтобы даже взгляды влюбленных не пересекались.

И все же — им удалось поговорить.

— Твой брат прав, — сказал тогда Белый, — прости. Мой Долг — служение моему Дому. Я не смогу связать свою судьбу с твоей. А представить тебя наложницей не могу. Я люблю тебя. Но нам надо прислушаться к голосу разума и сделать так, как правильно, а не так, как хочется. Прости!

Она, в слезах, убежала. А он — с тяжелым сердцем — пошел навстречу Судьбе.

Единение разумов сильно изменило Белохвоста. Очень сильно. А смерть — еще сильнее. На многое юноша взглянул иначе.

Но прошедшие месяцы изменили и Синеглазку. Она вытянулась, расцвела, похорошела. В некоторых местах — особенно. Но изменилась она — не только внешне. Когда она увидела Белого, глаза ее смеялись… Жестокой насмешкой… От едва скрываемой ненависти. И она сделала вид, что не знает Белого. Подчеркнуто манерно и холодно приветствовала его.

— Кто пользовал вас так грубо, Ал Гадкий Утенок? Вы, весьма вероятно, испытываете жуткие боли? Еще бы! Вас лечили смертью?

И — смеется. Издевательски. Белый отводит, стыдливо, глаза. Торжествующий взгляд Корня — сестренка уела княжича! Торжество рожденного простолюдином над благородным — сладкое чувство!

Удивленный взгляд Пятого. Он не в курсе этой истории.

Красный от стыда Гадкий Утенок бежит. От ее смеха… Ее голоса… Ее запаха… Ее глаз.

И — от себя. От стыда, что он, Наследник, которого с пеленок учили контролю эмоций, не смог совладать с ураганом чувств и мыслей. Это — стыдно. Это — обидно. И — досадно. Сожаление по упущенному счастью — сильное чувство. Не только выбивающее из равновесия. Сводящее с ума. Он ее любил. И, увидев, вспомнил, насколько сильно. Но лед ее глаз ранил больнее, чем дыхание смерти Паука. Этот лед вымораживал сердце и разум. Бегство — неосознанная реакция организма на эту боль.

Брус догоняет. Пристает до тех пор, пока Белый, в эмоциях используя слова языка Старых, не поведал ему предысторию его и Синеглазки.

— М-да! — Вздохнул Брус. — Я в ваших, благородных, раскладах — ни в зуб ногой. Как Старый говорил: «Вас, богатых, не поймешь». А сейчас-то ты чего расстроился? Все, как ты хотел.

— Там, под Зеленой Башней, Олег нам сделал единение разумов. И Старые узнали эту мою самую сокровенную тайну…

Брус усмехнулся. «Тоже мне — тайна!» — подумал Брус Чан.

«Влюбишься — посмотрю на тебя! — мстительно подумал Белый. — Тоже посмеюсь!»

— И что Старый сказал? — спросил Брус.

— Да, как обычно — перевернул все с ног на голову, обгадил и заморозил. Сказал, что я — дурень и полено дубовое. «Любовь нам посылается самими богами. Всю жизнь до смерти можно прожить, так и не полюбив. А кто не любил — тот и не жил. Бежать от любви — бежать от самой Судьбы, от самой — жизни» — вот его слова.

— Да? — удивился Пятый. — Вот, блин навозный! Вот ты попал, братишка! Теперь ты решил, что можно и любить, а она — что поезд ушел? Вот, блин! М-да! Дела! Тебе — как? Платок дать — слезки утереть? Или веревку?

— Пошел ты! Тоже мне — братишка! Тварь ты оскверненная!

— Да куда нам, глинорылым, в ваш высокородный ряд?! — крикнул Пятый, уворачиваясь от удара длиннющего меча и пришпоривая коня.

— Убью! — кричал Седой.

— Себя, — кричал Брус, — в зад — поцелуй! Проикал ты свое счастье! Моя теперь она будет! А ты иди — долги свои исполняй! Да получше! А то папа осерчает.

Белый рычал, раздирая шпорами бока коня до крови, но конь Бруса был быстрее, сам Пятый — легче, да и без брони. Не смог Седой догнать Бруса. Только кричал вслед полосе пыли ругательства на незнакомом языке.

* * *

Поток ругательств резко оборвал далекий крик:

— Бой!

Белохвост проорал эту же команду и вновь пришпорил коня.

Но боя не было. Как не было и Бруса. Только пыль. И два распятых тела без кожи, растянутых между стволов деревьев. Тела дергались и извивались. Белохвост развернулся в сторону колонны и заорал:

— Жалея! Синька! Быстрее! Есть живые!

Подскакавшие крестоносцы и артисты стали кружить вокруг тел.

— Может, Бродяги? — спросил один.

— Живые. Пока, — качает головой Зуб, спрыгивая с коня и поднимая с земли окровавленную черную накидку с белым крестом, — наш!

Все поспешно поспрыгивали с коней, стали снимать тела, разрезая веревки, удерживающие тела в подвешенном состоянии.

— Командир, — спрашивает Зуба один из крестоносцев, — ты уверен, что их стоит спасать?

Зуб поворачивается к Белому, добавляя от себя:

— Может, это — лихие или одичалые?

— А накидку с крестом и сутану клирика оставили палачи? — спросил в ответ Белый.

Зуб поднял накидку клирика шипом топора. Сутана была вспорота полосами. Клирика из нее вырезали.