— Я бы вам посоветовала, молодой человек, сейчас стать моим зеркалом, а иначе вы можете нечаянно утонуть в Сене, купаясь однажды утром недалеко от набережной.

— Но, мадемуазель, вы не правы. Я не купаюсь в Сене.

Она как-то странно улыбнулась мне.

— Моему мужу может показаться, что вы слишком хорошо плаваете и даже, возможно, не тонете, раз уж так бездарно рисуете.

— Могу заверить вас, мадам, что я тону. Будьте уверены, что вы стоите сейчас перед своим зеркалом. Присаживайтесь поудобнее на стул, а я пока протру себя.

Солнце пекло мне спину, мне хотелось пить, есть и даже спать, но больше всего на свете мне сейчас хотелось не расстроить эту загорелую, богатую даму, омытую водами Балеарского моря.

И я ее не расстроил. С ее позволения, я ее познал…

— Андреа, — однажды ранним утром громко постучались в дверь моей съемной квартиры. — Андреа, открой, я знаю, ты дома!

Это был женский напористый голосок, подобный удавке, наброшенной на шею того, кто так сладко сроднился с кроватью. Стук становился все громче, а затем мне послышался младенческий плач.

Я второпях накинул на себя черную вчерашнюю рубашку и надел брюки. Открыл дверь.

— Чем могу вам помочь? — спросил я сонным голосом, всматриваясь в лицо знакомой мне девушки. Я не мог понять, где я ее мог ранее видеть. На руках она качала маленького ребенка.

— Ты меня не признал? — с какой-то надеждой в голосе спросила помятая дама, которая, как мне показалось, не спала очень давно.

С виду она больше походила на цыганку, просящую милостыню для своего младенца.

— Нет.

Я пребывал в недоумении, в оборванном сне и в потной, нестираной рубашке.

— Жаклин. Это имя тебе говорит о чем-нибудь?

И только тогда я вспомнил. Ох, сколько уже было Жаклин после…

— Говорит. Так звали мою первую женщину.

— Ты не говорил, что я была первая…

— Я бы сказал, если бы ты осталась.

«Зачем она принесла этого ребенка сюда?

Он ведь разбудит весь дом!»

— Это твой ребенок или ты его у кого-то украла? — осторожно осведомился я, словно бы в шутку.

— Да, я украла его.

— У кого?

— У тебя, Андреа! — сказала она как-то неестественно тихо и по-взрослому.

— Нет. Ты украла у меня пятьдесят франков, вытащила их из кармана моих брюк, когда я выходил в другую комнату, а ребенка — нет, это уж извольте! Я его вижу в первый раз.

— Но это твой ребенок. И тебе придется его забрать.

— До свидания, женщина. Ваша речь невероятно трогательна, но приберегите ее для кого-нибудь другого. Мне нужно спать, у меня рано клиентка.

— Надеюсь, твоя клиентка знает, как пеленать трехмесячного ребенка.

Я попытался закрыть дверь, но она поставила свою ногу на порог. Ребенок, который все это время гудел, как выяснилось позже, а не кричал, продемонстрировал свои вокальные способности во всей красе.

— Боже правый, дай ему грудь или что там им дают.

Из комнаты послышался сонный голос моего друга Антонио: «Заткните ребенку рот или выбросите его в окно. Он мешает мне спать».

— Я не могу его сейчас успокоить. У меня нет молока, — виноватым голосом сказала Жаклин.

— Тогда сделай что-нибудь, чтобы он не кричал, — меня вдруг охватило странное волнение.

— Подержи секунду, я достану игрушку, — она протянула мне маленького теплого младенца, который голосил не хуже хора оперного театра.

— До свидания, Андреа, — сказала она затем и со всех ног побежала вниз по лестнице.

«Где обещанная игрушка?» — вопрос, на который я искал ответ четыре года.

Глава вторая

Два целых яблока и одно надкушенное

— Мой поцелуй — это хорошее жалованье?

— Это целое состояние. Я думаю, мы сошлись в цене, — заверил я маленькую Луизу и принялся рассматривать яблоки со всех сторон.

— Я сейчас рисую натюрморт. Это странное для тебя слово значит «изображение мертвой природы».

— Значит, мои яблоки — мертвые?

— Несомненно. В нашей с тобой пище отсутствует дыхание жизни. Но присутствует ее вкус.

— Выходит, что еда мертвая, но вкусная?

— «Мертвая» — слишком грубое слово, Луиза. Я бы сказал, еда — неодушевленная, неживая. Она создана, чтобы утолить голод того, у кого есть душа. Или хотя бы желудок. А у тебя душа есть, мой ангел.

— Она там, где мой желудок?

— Нет, я думаю, она здесь.

Я указательным пальцем легонько коснулся ее длинных густых ресниц.

— Твои глаза — это зеркальное отражение твоей души.

Четырехлетний ребенок о чем-то задумался, а затем сказал:

— Не понимаю.

— Я тебе сейчас объясню на примере яблок. Вот ты сейчас смотришь на них. Сколько яблок ты видишь перед собой?

— Три.

— Хорошо. А давай теперь представим, что яблоки, на которые ты сейчас смотришь — это миниатюрная часть твоей души. То есть твои глаза смотрят на эти три красных яблока, и если твои зрачки отзеркаливают в этом мире все, то любой предмет или живое существо, на которое ты посмотришь, — это и есть твоя душа. Все просто!

— Не совсем поняла. Ты — моя душа?

— Да.

— Надкушенное яблоко — тоже моя душа?

— Именно.

— А злая собака Матильда, что живет около отеля, — это тоже моя душа?

— Несомненно.

— А что такое «душа»? — наконец спросила она.

Я все никак не мог закончить рисовать первое яблоко.

— Душа — это самая слабая часть тебя. Это твои чувства ко мне, к яблокам, к злой собаке Матильде, которая тебя однажды укусила. Если бы ты тогда ничего не почувствовала, не заплакала, не разозлилась изо всех сил на нее, то я бы забеспокоился, что Творец забыл вдохнуть в тебя душу. Пока ты чувствуешь, любишь и злишься — ты уязвима. Твои чувства к окружающему миру — это твоя душа, это и есть Бог.

— Значит, я и есть тот самый Бог, о котором ты постоянно говоришь? Но ведь я думала, что он — бородатый старик, которому больше ста лет.

Я улыбнулся.

— В тебе сейчас Бога больше, чем в любом церковном служителе, Луиза.

— Но ведь я даже не читала Библию.

— Библия — это не Бог, это книга. Бог — это чистая, нетронутая простыня, которую люди, однажды испачкав, на протяжении всей своей жизни пытаются отмыть.

Ее бесконечно глубокие глаза не понимали моих слов.

— Пап, можно, я съем яблоко? Я проголодалась.

— Съешь, но на моем натюрморте тогда останется только два яблока.

— Я только укушу и положу обратно на место, а когда ты закончишь, то доем его.

— Замечательно. Я скоро закончу.

— Кстати, о простыне. Занеси, пожалуйста, наше постельное белье дяде Полю и передай ему мой привет.

— Хорошо, — сказала послушная француженка, жующая яблоко. Она сняла пододеяльник, собрала наволочки и выбежала из комнаты.

Последние штрихи грифелем старого и, кажется даже, бессмертного карандаша. Бессмертие карандаша — это создание прекрасного на протяжении целого года медленно тянущейся жизни мастера. Мой карандаш почетно скончался, создав свой последний шедевр.

— Все. Закончил! — удовлетворенно выдохнул я.

Тем временем ко мне пожаловал гость.

— Доброе утро, Андреа, — сказал толстый высокий мужчина, именуемый хозяином этого прекрасного гостиничного номера, в котором я живу и творю вместе со своей дочерью.

— Доброе утро, Поль, — пожал я большую медвежью лапу.

Поль Ру был человеком необычайной доброты и сострадания, он предоставил нам с Луизой жилье практически даром.

— Чем будешь на этот раз платить, макаронник?

— Той же монетой, хозяин. Ты знаешь.

— У тебя есть три дня, чтобы нарисовать что-то путное, а иначе будешь неделю работать официантом в моем ресторане. У меня как раз не хватает свободных рук.

Меня не могла постигнуть столь постыдная участь.

— Истинный художник сочтет для себя унизительным подносить тарелки с едой тем, кто покупает его картины.

— Такова жизнь, малыш.

— Это не моя жизнь, Поль. Ты знаешь!

— Вот что я тебе скажу, Андреа. Унизительно — не унизительно! Не строй из себя гордого моралиста, когда тебе нечем прикрыть свой ленивый творческий зад. Когда не во что одеть свою дочь. Ты думаешь, я не знаю, что говорю? Да я готов был бы всю свою жизнь подносить тарелки с едой, лишь бы моя дочь была сыта и одета. Лишь бы у нее была крыша над головой и чистая простынка перед сном.

— Ты замечательный отец, Поль. Но тебе меня не понять. Я найду другой способ прокормить свою семью!

Вернувшаяся Луиза все это время внимательно слушала Поля Ру, а затем перевела взгляд на меня.

— Дядя Поль, а вы — моя душа! Вы знали об этом?

Наш любимый и уважаемый старик перевел вопросительный взгляд на меня.

— Ты — часть ее души, ибо она испытывает к тебе самые нежные чувства. Ты — ее слабость, потому что она будет плакать самыми горькими слезами, если ты завтра умрешь. Или послезавтра. Когда тебе будет удобнее умереть?

— Иди к черту, Андреа! Лучше делом займись, — а затем он обратился к моей лучшей работе. — Придешь за простынями через четыре часа, малышка. Береги себя!

— Пока, дядя Поль. Я буду плакать, если ты завтра умрешь.

— Да ну вас, — сказал он и вышел из комнаты.

— А дядя Поль станет натюрмортом после своей смерти?

— Нет. Он слишком толстый.

— Значит, толстые никогда не станут натюрмортом?