Но Фредерика проквакала до шестнадцати. Ох, и трудный выдался ребенок. Переизбыток любви — не всегда хорошо.

— А тетя Жаклин может в следующий раз, когда приедет в Париж, пойти к Сене и передать маме от меня привет?

— Почему бы и нет. Хочешь, я попрошу ее об этом?

— Хочу.

— Будет исполнено.

Маленькая кудрявая француженка радостно затопала ногами.

— Когда она вернется?

— Через неделю.

— Ты пообещал дяде Полю нарисовать новую картину?

— Да.

— Ты сдержишь свое обещание?

— Конечно. Я всегда сдерживаю свои обещания.

Мы сидели на нашем подоконнике и смотрели на проходящих мимо людей. Наш номер находился на втором этаже трехэтажного каменного здания, построенного еще в пятнадцатом веке из белого камня.

— Папа, а что ты нарисуешь на этот раз?

— Тебя.

Глава четвертая

Приезд из Парижа Жаклин и бессовестный муж тетушки Мадлен

Я смотрел на новоиспеченный портрет своей дочери и находил в ней черты ее матери Жаклин. Чем старше становилась Луиза, тем больше в ней было сходства с той странной, болезненной худобы женщиной, которая сказала, что достанет игрушку, а достала для меня билет во взрослую жизнь. Ее лицо там, на лестничной клетке, я помнил так ясно, словно только что увидел перед собой.

Помню, как впервые касался ее. Как она касалась меня в ответ. Мы забываем со временем запах кожи, изъяны лица и других частей тела, если изъяны были. Мы забываем голос, даже ужасные слова, которые в нас гвоздями забили, а казалось, их невозможно забыть. Мы забываем по собственному приказу все самое плохое, что однажды с нами произошло. Наша обида — это ноша наша. Люди, которые нас обидели, груз сбросили с себя и оставили его для нас, чтобы мы, подобно глупому ослу, тащили на себе эту ношу. И наша морковь перед носом — это вселенское чувство несправедливости. Мы понимаем, пройдя огонь, тернии, воду, надорвав тем временем спину, что справедливость — вещь не обязательная. Мы, обиженные, на протяжении всего своего пути ищем судью, но так и не встречаем его. В итоге понимаем, нет — смиряемся с тем, что некоторым людям свойственно жить безнаказанно! Мы, наконец, прощаем. Мы меняемся. Мы едим. Мы перестаем видеть зло в черном, а добро в белом цвете. Мы становимся людьми, которые умеют не находить в луже грязь, когда ее не хочется там находить. Мы перестаем быть пленниками наших собственных обид, а затем — собственных иллюзий относительно нас самих. Мы сначала не чаем души, а затем жалеем капли в море.

Обретая со временем самих себя, мы перестаем быть пленниками чего-либо.

Я говорил своей дочери о том, что некоторые люди — это часть нашей души, если мы испытываем к ним особые чувства. Так вот, ее матушка Жаклин спустя четыре года перестала быть частью моей души.

Я ее не выкидывал вон, я ее не убивал в себе, заставляя ее навязчивый голос заткнуться в моей голове. Я ее просто однажды забыл и с того момента перестал быть ее пленником.

* * *

— Жаклин, а тебя любили в детстве родители?

— К чему этот вопрос, Андреа?

Мы вновь сидели на кухне у нашей любимой тети, которая привезла из Парижа много миндаля. Мы пили чай и ели печенье. Из распахнутого окна до пола, выходящего на балкон, дул теплый летний ветерок. Было слышно, как внизу о брусчатку стучит женский каблук.

— Городские… — прокомментировала Жаклин и вопросительно приподняла бровь, глядя мне в глаза.

— Я объяснял Луизе, кто такой эгоист, на твоем примере. А она задала мне вопрос — сильно ли тебя обожали в детстве родители.

— Обожали, Луиза, — сказала она, улыбнувшись моей дочери.

— Может быть, вам стоит носить очки, чтобы лучше меня видеть?

Приподнятая бровь молодой и очаровательной тетушки была вновь адресована мне.

— Эгоисты ведь близоруки. С этим ничего не поделаешь, — развел руками я.

— Чему ты еще ее научил?

Я положил два печенья в рот и начал тихо жевать, демонстрируя тем самым, что у меня набитый рот, и я не могу говорить.

— А вы могли бы, тетя Жаклин, передать моей маме привет, когда поедете в Париж в следующий раз?

Тонкая молодая француженка, казалось, сделанная из камня, поставила чашку на стол и взглянула на девушку, которая была младше ее на двадцать лет.

— Как мне найти твою маму? У нее есть особые приметы?

— Ну… Она взрослая, как вы.

— Так.

— У нее такой же цвет волос, как и у вас.

— Хорошо.

— Ее зовут Жаклин, как и вас.

— Прекрасно.

— Она плавает каждый вечер по Сене на личном катере. Она богатая и платит хорошие деньги нищим художникам.

— А зачем она плавает каждый вечер по Сене?

— Как зачем? Чтобы смотреть на вечернее небо и звезды. Всем это нужно. Мы с папой открываем летними вечерами окно и смотрим на звездное небо, на самолеты, вылетающие из Ниццы и возвращающиеся обратно домой. Папа рассказывает мне о Джеле, о дяде Джузеппе и грузовых суднах, которые он видел каждый день из окна своей спальни. А когда налетает много комаров к нам в комнату, мы запираем ставни и ложимся спать. Правда, потом мы еще долго не можем уснуть из-за их жужжания… А вы разве не смотрите вечерами на звезды, тетя Жаклин?

— Не смотрю.

— Это из-за того, что вы себя очень любите? Или потому, что плохо видите без очков из-за своей близорукости?

— И то, и другое, — она любезно улыбнулась Луизе, а затем перевела странный взгляд на меня.

— А вы могли бы себя любить поменьше?

— Я передам привет твоей маме, Луиза, если однажды вечером встречу ее у набережной Сены.

— Спасибо, — с набитым ртом поблагодарила кудрявая француженка.

— Ты не спросила у нее адрес, — подметил я.

Жаклин приподняла брови, а затем внимательно посмотрела на Луизу.

— Набережная Монтебелло. Напротив Нотр-Дама. Туда подают ее катер.

— Хорошо.

Сначала наступила неловкая пауза, а затем хозяйка квартиры спросила у меня:

— Вам, наверное, пора домой? Уже поздно.

— Действительно, — я посмотрел на часы. — Мы задержались. Благодарим тебя за теплый прием и вкусный чай.

— До встречи, тетя Жаклин.

— До встречи, Луиза.

— До встречи, Жаклин. Когда на этот раз в Париж?

— Завтра.

— Когда обратно?

— Когда закончу дела. Возможно, на следующей неделе.

— Не забудь миндальное печенье.

— До встречи!

Было шесть вечера, еще не поздно, но Жаклин хотела допить чай одна. Да, кстати, она завернула в платок остатки печенья и отдала Луизе. Моя дочь любила Жаклин не меньше, чем фантом матери, которой у нее никогда не было, но о которой она постоянно узнавала что-то новое из моих рассказов.

Моя дочь могла бы привязаться к собаке, если бы мы завели ее. Но я не хотел, чтобы она привязывалась. Да и вряд ли Поль Ру разрешил бы держать в своем гостиничном номере собаку.

Дорогой читатель, я так увлекся рассказом о Сен-Поль-де-Вансе, что совсем забыл рассказать тебе самое главное — как мы попали с Луизой в отель «Золотая голубка» и почему студия, выделенная государством, нам не подошла.

* * *

Изначально мы жили на самой окраине города, из наших окон виднелись горы, и, оставляя открытым окно, мы постоянно дышали чистым горным воздухом Альп.

Студия была метров двадцать квадратных, может быть, двадцать три. Маленькая кухонька была объединена со спальней. Тут же стоял небольшой кухонный стол, а в конце комнаты у окна — кровать. Туалет был на улице. (Но свой и закрывался на замок.) Горячей воды в доме не было, приходилось греть воду в ведрах, чтобы подмывать Луизу и подмываться самому. Она только начала ползать, исследовать мир. До этого момента больше лежала, предпринимая неуверенные попытки сесть. Когда села, то начала сразу ползти. Я нашел хорошего врача, по совместительству — педиатра, в этом удивительно зеленом городке, и он наведывался к нам каждую субботу в свой выходной день. Сначала Гюстав брал тридцать франков за один прием, а спустя время перестал брать с нас деньги. У нас они были, но он почему-то вдруг перестал их количество уменьшать. Благодаря доктору Гюставу, ни одна болезнь Луизы не проходила в больнице. Несколько раз, когда у нее была горячка, приходилось даже беспокоить бедного доктора посреди приема, отрывая от основной работы. Молодой отец с ребенком на руках не раз входил в кабинет врача без предупреждения. Неестественный румянец младенца, вялость и жар были лучшим успокоительным для негодующего пациента на оплаченном приеме у доктора.

Я многим обязан Гюставу. Несомненно, этого человека я смело могу назвать частью своей души. Я часто вспоминаю его доброту, и не только в те дни, когда моя малышка болеет.

В нашем трехэтажном доме, помимо нас с Луизой, проживала еще молодая семья, занимавшая весь первый этаж, и пожилая француженка, квартира которой была расположена на втором этаже, прямо под нами. Старушка Мадлен перебралась в Сен-Поль-де-Ванс только на закате своей бурной и красочной жизни.

«Много я потеряла», — говорила она, когда приглашала нас с девятимесячной Луизой к себе в гости. У нее дома всегда было чисто и вкусно пахло розами. «Много я обрела», — повторяла она мне, словно делилась со мной чем-то ценным, накопленным на протяжении долгих лет своей жизни. Она уже давно ни с кем не разговаривала о себе, и как только у нее появились свободные уши, она начала эксплуатировать их, как могла.