Подводная лодка Н-13

Это же место и время

Акустик на лодке — фигура особая. К общекорабельным работам его не привлекают (ну если только учения, борьба за живучесть, тащить и ставить упоры, или готовиться к тушению пожара, — но это дело святое, знать которое должны все), Пребывая в матросском звании, негласно пользуется всеми правами младшего комсостава, — ну а если опытный и уважаемый акустик, ветеран боевых походов, к тебе и офицеры будут по отчеству обращаться! Поскольку для любого вменяемого командира лодки хороший акустик с боевым опытом стоит куда дороже, чем летеха из училища. Вот только где взять таких, опытных, во вновь формируемые экипажи?

Студентов консерватории на фронт не брали, даже в сорок первом — если только они сами не записывались добровольцами. Ну а московский мальчик из интеллигентной семьи, где папа, мама, и дядя имеют прямое отношение к музыке и театру, искренне считал, что принесет своей стране больше пользы на музыкальной ниве, а не на военной. Гнесинское училище, затем Консерватория — будущее казалось ясным и определенным. Война для него влекла тяготы чисто бытовые, проходя где-то стороной. Главное, в семье все были живы, позади осталась эвакуация в Ташкент, возвращение в Москву, все снова вместе, даже квартиру не уплотнили! Война завершалась, наши уже вышли на Одер, но в то же время в газетах писали, что даже смертельно раненный фашистский зверь еще опасен, так что никакого послабления.

И вдруг повестка из военкомата. Явиться тогда-то, что иметь при себе — и неявка будет считаться за уголовное преступление. Мать разохалась, отец сказал, что это не иначе интриги какого-то Соломона Валерьяновича, из управления, ты не бойся, я и дядя Арам за тебя попросим, уладим… Не получилось, отец пришел бледный, выпил стакан водки, что за ним не водилось, и сказал — крепись, сынок, это судьба!

А по радио звучала песня:

Ой тяжка же ты доля, лить на фронте кровь!
Прощевайте, Поля, — свидимся ли вновь.
Коль удача будет, то вернусь живым.
Ну а нет — то быть мне вечно молодым!

В военкомате вместо гражданской одежды выдали форму — «вроде твой рост», но все равно не в размер. И нет уже студента, есть солдат. Сутки держали взаперти, как арестантов, в город не выпускали. Оказалось, что тут консерваторских еще с десяток — но со старшего курса он один. Кто-то высказал предположение, что «у Совдепии уже пушечное мясо кончилось, нашей кровью будут начальственную дурь оплачивать» — его сразу одернули, смотри, вместо трех лет службы получишь десять без права переписки, сам знаешь где! Но видно, кто-то все же сообщил — поскольку несдержанный на язык наутро куда-то пропал. Затем появился капитан, мундир армейский, знаки различия флотские, морская пехота — и забрал всех «музыкантов». Проездные документы выправили до Ленинграда, а везли, вот удивление, на «Красной стреле» — потому что «эти гаврики там еще вчера должны быть!». Отвечать на вопрос, куда и зачем везут, капитан отказался, сославшись на секретность — а на просьбу дозволить поесть в вагоне-ресторане, за свои деньги, ответил:

— Да ради бога — после у вас долго такого случая не будет! На фронте наедаться нельзя — при ранении в живот мучиться будешь дольше!

После таких слов аппетит как-то пропал: представить себя умирающим в грязи, с развороченным животом, было страшно. В Ленинграде их всех уже ждала машина, крытый «студебеккер», и повезли прямо по Невскому, на Васильевский остров. Дом красного кирпича за высоким забором, у самой Гавани — учебный отряд подплава. Там всех прибывших построили на плацу, и еще не старый, но уже седой капитан первого ранга произнес короткую речь, завершив словами:

— Запомните, салаги, — у подводника нет могилы. А только гроб, железный и на весь экипаж!

И добавил:

— Хотя вам повезло — война кончается, и не придется через Гогландский рубеж идти, как мне в сорок втором.

Все же в службе было и хорошее: флотская норма снабжения была выше пехотной, а подводники и среди флотских имели привилегии. Доставала лишь строевая, входящая в курс подготовки, непонятно зачем. А вот от огневой подготовки будущие акустики были избавлены, чтобы слух не пострадал — только разборка, сборка и чистка личного оружия. А так, было даже интересно: учебные классы, где надо было прослушать и запомнить множество самых различных шумов — и безошибочно их опознать. Затем сигнал варьировался: менялась громкость, иногда на самом пределе слышимости, менялся тон (а это было хуже всего). Учили очень плотно, свободное время выпадало лишь в выходной. И если поначалу этот день был всего лишь с меньшим числом занятий и работ, то с весны стали уже и отпускать в город. Трамваем до Стрелки — а там хоть через Дворцовый мост в центр, хоть влево, на Петроградку. В город собирались серьёзнее, чем на выпускной, потому что комендачи докапывались до малейшего непорядка в форме — из-за криво пришитой пуговицы можно было вместо прогулки залететь на гауптвахту. Много позже, на заводе, акустику было странно видеть мужика самого непрезентабельного вида, в грязном рабочем хэбэ — и вдруг услышать, что это главный мех (командир БЧ-5), а то и сам командир лодки. А тогда — был наконец День Победы, салют и толпы нарядных людей на набережной. Теперь, наверное, домой, демобилизуют — если уже кончилась война?

Но учение стало еще более интенсивным. В июле всю группу повезли в Кронштадт, на подводные лодки. Первый раз увидеть это было страшно: стальной гроб, из которого, если что, никак не выбраться — только быстро захлебнуться горькой и жгучей морской водой или задыхаться медленно и мучительно, лежа на морском дне.

— Астмы и клаустрофобии ни у кого нет? — спросил сопровождающий капитан-лейтенант. — Значит, все годны. Страхи свои себе засуньте сами знаете куда — есть такое слово — надо! Впрочем, тут на Балтфлоте, как оказалось, у одного очень даже заслуженного командира лодки клаустрофобия была — так он, стиснув зубы, себя одолевал, только на берегу срывался с катушек. Так его наша советская медицина методом психотерапии вылечила — и служи, без всяких завихрений!

Его уже приписали к подлодке К-55. Лето было теплым и солнечным. Ленинград, восстанавливающийся после Блокады, был красив. На бульварах зеленели свежевысаженные тополя, и ходили девушки в летних платьицах. А вообще, в Ленинграде Васильевский (особенно та часть, что ближе к Стрелке) слыл средоточием научных учреждений, а за высоким искусством пожалуйста в Центр или на Петроградку. В августе приехал незнакомый кап-три, после чего нашего музыканта вызвали в кабинет начальника учебного отряда.

— Это и есть самый лучший? — спросил гость. — Что-то не вижу энтузиазма в его глазах.

— По результатам лучший, абсолютный слух, — ответил начальник отряда и рявкнул музыканту: — Живот втянул, плечи развернул, чучело! Ты кто, матрос РККФ или вольноопределяющийся Марек?

Старый писарюга-мичман, который в канцелярии выдал акустику документы, шепнул по секрету, что приехавший это сам Видяев, с СФ! Он на «Моржихе» ходил, которая весь немецкий флот перетопила — там весь экипаж это такие «звери», гвардейцы, ни у кого меньше трех орденов нет! И если ты им зачем-то потребовался — гордись! А пока — вот, держи твои бумаги, и не забудь в каптерке парадку по первому сроку получить. И не посрами честь отряда!

На север самолетом (что тоже было необычным). Завод в Молотовске показался еще больше Балтийского, и столь же оживленным. Удивляло, что тут на производственной территории можно было встретить не только флотских офицеров в замасленных спецовках, по виду неотличимых от рабочих, но и женщин, одетых как на Большом проспекте Васильевского, они, конечно, не стояли у станков, но разносили бумаги, разговаривали с инженерами.

— С подачи нашей «адмиральши» так пошло, — сказал Видяев, — заводские не возражают. К тому же тут рядом и Кораблестроительный институт, ну а научников на душу населения так, наверное, побольше, чем в Ленинграде.

Видяева тут хорошо знали. Они вдвоем прошли через периметр внутренней охраны, На причале, где была пришвартована громадная подлодка, необычно скругленных очертаний, Видяев сказал музыканту: ждать тут, и взбежал по трапу. На берег сошли трое, по форме и манерам — старослужащие, покосились на музыканта, спросили о чем-то у вахтенного — и, удовлетворившись ответом, прошли мимо. Затем появилась молодая женщина, красивая, статная, в шляпке, синее платье в горох развевается флагом на ветру — и громко сказала вахтенному:

— Ты моего позови!

Через минуту по трапу сбежал целый капитан первого ранга (командир, не иначе, раз в таком звании).

— Ленок, что случилось?

— Вань, я просто спросить пришла, ты сегодня дома обедать будешь? Я твой любимый борщ приготовила!

Тут на трапе появился Видяев, с ним еще один каплей, с маленьким плоским чемоданчиком в руке — и, к удивлению акустика, матрос с автоматом, причем АК-42, какие бывали лишь у морской пехоты, но никак не у экипажей кораблей, в учебном отряде были лишь мосинские карабины. Приветствовали командира «Моржихи», как своего, без особого чинопочитания, о чем-то с ним переговорили, все вместе взглянули на музыканта.