Жан-Луи Фурнье
Куда мы, папа?
Куда мы, папа?
Дорогой Матье!
Дорогой Тома!
Когда вы были маленькими, мне страшно хотелось подарить вам комиксы про Тентена. Там есть что обсудить. Сам я отлично помню все истории — перечитывал их по сто раз.
Но вам так и не посчастливилось сунуть в них нос. Вы не умели читать. И никогда не научитесь. До конца ваших дней на Рождество вам будут дарить игрушечные машинки и кубики…
Теперь, когда Матье бежит за своим мячиком туда, где никогда его не отыщет, а у Тома, хоть он все еще на Земле, голова в облаках, я решил подарить вам книгу. Книгу, которую написал для вас. Чтобы вас не забывали, чтобы вы не превратились в блеклое отражение самих себя с фотографии на свидетельстве об инвалидности. Я хотел написать о том, чего никогда вам не говорил. Наверное, меня мучают угрызения совести. Ведь я был не слишком хорошим отцом. Иногда я вас не выносил, вас непросто любить, вы знаете. С вами нужно ангельское терпение, а я вовсе не ангел.
Мне жаль, что мы не были счастливы вместе, и, наверное, мне стоит попросить прощения за то, что я произвел вас на свет — такими.
Нам с вами не повезло. Несчастье просто свалилось на нас — как снег на голову.
Ладно, прекращаю стенать.
Когда речь заходит о детях-инвалидах, все всегда делают трагические лица, словно близится конец света. А я хочу хоть раз в жизни поговорить о вас с улыбкой. Потому что вы меня часто забавляли — и не всегда бессознательно.
По сравнению с родителями нормальных детей мне очень повезло. Мне не пришлось ломать голову над тем, гуманитарии вы или технари, в какую школу вас отдать, какую специальность выбрать. Я не мучился, гадая, кем вы будете работать, ответ был прост: никем.
Кроме того, благодаря вам я долгие годы не платил налог на машину [Родители детей-инвалидов с постоянным свидетельством инвалидности имели право не платить налог на машину. В 1991 году этот закон отменили, и с тех пор иметь детей-инвалидов уже невыгодно.] и ездил на больших американских автомобилях.
С тех пор как Тома исполнилось десять лет, каждый раз, садясь в Chevrolet Camaro, он спрашивает: «Куда мы, папа?»
Сначала я говорю: «Домой».
Спустя минуту вопрос повторяется с прежней наивностью и простодушием. Тома ничего не запоминает. После десятого «куда мы, папа?» я уже не отвечаю…
Я понятия не имею, куда мы движемся, мой бедный Тома.
Мы стремительно съезжаем с катушек. И скоро окажемся в тупике.
Сперва один ребенок-инвалид, затем другой. Почему бы не завести третьего?
Я такого не ожидал.
Куда мы, папа?
Мы поедем по автотрассе в обратном направлении.
Поедем на Аляску. Будем гладить медведей. А потом они нас съедят.
Поедем за грибами, насобираем бледных поганок и сделаем отличный омлет.
Поедем в спортивный комплекс и с гигантской вышки прыгнем в осушенный бассейн.
Поедем на море. Посмотрим на Мон-Сен-Мишель, прогуляемся по зыбучим пескам, увязнем и попадем в ад.
Однако Тома невозмутимо продолжает старую песню: «Куда мы, папа?» С ним не соскучишься, скоро он побьет собственный рекорд. Может, шутка, повторенная дважды, и глупость. Но глупость, повторенная сто раз, — это уже комедия.
Пусть поднимут руки те, кто никогда не боялись произвести на свет умственно отсталого ребенка.
Никто не поднял руки.
Все об этом думают, как думают о землетрясении или о конце света, о чем-то, что может случиться за всю жизнь лишь раз.
На мою долю выпало два конца света.
На новорожденных всегда смотрят с восхищением. Ими любуются. Разглядывают их крохотные ручки, пересчитывают пальчики — пять и пять, — с облегчением выдыхают: не четыре, не шесть, а именно пять, и то же самое на ногах. Это чудо. Уж не говоря о сложных функциях организма.
Рождение ребенка — это риск… Невозможно ничего предугадать. И, однако, мы продолжаем пытаться.
Каждую секунду в мире женщина производит на свет младенца… «Надо непременно ее разыскать и попросить, чтобы она прекратила», — сказал какой-то юморист.
Вчера мы ходили в монастырь Аббевиль, чтобы показать Матье тетушке Мадлен, настоятельнице.
Нас приняли в маленькой комнатке для посетителей, где стены были покрыты побелкой. В глубине в стене находился проем, задернутый плотным занавесом, но не красным, как в театре Гиньоль [«Гран-Гиньоль» (фр. Grand Guignol) — парижский театр ужасов, один из родоначальников и первопроходцев жанра хоррор. Работал в квартале Пигаль (13 апреля 1897 — 5 января 1963).], а черным. Оттуда-то и послышался голос: «Привет, ребятишки!»
Это была тетушка Мадлен. Она монахиня-затворница, и видеть нас ей запрещено. Мы поболтали, затем ей захотелось поглядеть на Матье. Она попросила поставить люльку перед занавесом и велела нам отвернуться.
Монахини-затворницы имеют право видеть маленьких детей, но не взрослых. Тетушка позвала других сестер, чтобы те полюбовались на малыша. Послышалось шуршание платьев, кудахтанье, радостный смех, а затем занавес раздвинули. Тут начались «сюси-пуси», «ути-мути» и восхваление дитя Божьего. «Какой хорошенький! Только взгляните, Боже правый, он улыбается как маленький ангелочек, новорожденный Иисус!» Еще чуть-чуть, и они назвали бы его маленьким гением.
Для монахинь дети прежде всего создания Господа, а потому они совершенны. Все, сотворенное Господом, совершенно. Изъянов быть не может. К тому же Матье племянник матери-настоятельницы. В какой-то момент мне захотелось повернуться и заставить их замолчать.
Но я этого не сделал. И правильно.
Раз в жизни Матье заслуживал услышать комплимент…
Никогда не забуду первого врача, которому хватило смелости объявить нам, что Матье необычный ребенок. Дело было в Лилле. Профессор Фонтен сказал, что иллюзии нужно оставить. Матье физически и умственно недоразвит и никогда не сможет вести нормальную жизнь.
В ту ночь мы спали плохо. Мне снились кошмары.
До того момента точного диагноза Матье не ставили. Все говорили — проблема в замедленном физическом развитии.
Родители других детей и друзья старались нас подбодрить. Всякий раз, повидав Матье, они говорили, что поражены тем, какой он сделал рывок. Помню, я однажды ответил, что поражен тем, какой рывок он не сделал. Я разглядывал чужих детей.
Матье на их фоне выглядел вялым. Не мог прямо держать голову, как будто шея у него резиновая. Другие дети хотели есть, кричали, прямо-таки требовали, чтобы их покормили. Матье вел себя как неживой. Словно никогда не испытывал голода. Мы проявляли ангельское терпение, пытаясь заставить сына открыть рот и что-то проглотить. А в ответ он частенько блевал на своих ангелов.
Если новорожденный ребенок — чудо, то новорожденный идиот — чудо наоборот.
Бедный Матье плохо видел, природа наградила его хрупкими костями, кривыми ногами, горбом на спине, непослушными волосами и скорбным выражением лица. В общем, он был не только некрасивым, но к тому же еще и грустным. Рассмешить его стоило огромных усилий. Он как заведенный повторял: «А-ля-ля-ля-ля, Матье… А-ля-ля-ля-ля, Матье…» А порой вдруг ударялся в рыдания, от которых сердце разрывалось, словно хотел нам что-то сказать, но не мог и страдал. Нам всегда казалось — он отдает себе отчет в своем недуге. Думает: «Если бы я только знал, я бы не родился».
Мы хотели защитить его от жестоких ударов судьбы. Но мы перед ней бессильны, и это самое страшное. Мы даже утешить ребенка не могли, не могли сказать, что любим его таким, какой он есть, потому что он родился глухим.
Когда я думаю о том, что Матье родился по моей вине, что именно я впустил его в эту страшную жизнь, мне хочется попросить у него прощения.
Как узнать ребенка-идиота?
Он словно кривое мутное отражение самого себя.
Когда на него смотришь, словно оказываешься в комнате смеха, только тебе совсем не смешно.
Мутное отражение никогда не станет четким.
И ты никогда не увидишь ребенка по-настоящему.
Умственно отсталому ребенку живется непросто с самого начала.
Впервые открыв глаза, он видит над собой два перекошенных от страха и горя лица. Мамы и папы. Они думают: «Неужели это мы виноваты?» Им нечем гордиться.
Время от времени они начинают орать, каждый сваливает ответственность на другого, и, перечислив всех родственников, родители наконец вспоминают, что чей-то прадедушка, дядя или внучатый племянник был алкоголиком.
Иногда они после этого даже разводятся.
Матье часто играл, воображая себя автомобилем, при этом издавал звуки, похожие на гул мотора: «врум-врум-врум». Тяжелее всего нам приходилось, когда Матье якобы участвовал в гонке «24 часа Ле-Мана» [«24 часа Ле-Мана» (фр. 24 Heures du Mans) — старейшая из ныне существующих автомобильных гонок на выносливость, проходящая ежегодно с 1923 года недалеко от города Ле-Ман во Франции. Гонку также часто называют «Гран-при выносливости и экономичности». Команды вынуждены искать баланс между скоростью и надежностью автомобилей, которые должны продержаться сутки без механических повреждений, а также рационально использовать расходные материалы, такие как топливо, шины и тормозные колодки. Заодно проверяется и выносливость пилотов, которым зачастую приходится проводить за рулем более двух часов, пока их не сменит партнер по команде на очередном пит-стопе. Ожидая своей очереди, пилоты успевают перекусить и немного отдохнуть. По действующим правилам каждым автомобилем, участвующим в гонке, должны поочередно управлять не менее трех пилотов.] и ночи напролет куда-то мчался в машине без глушителя.
